И даже если в природе обрабатываемого материала и в отношениях развития можно показать много причин, почему философия должна быть последней из всех, все равно будет трудно доказать, что она никогда не получит той формы, в которой она действительно станет наукой, более того, что она лишь достигнет того уровня, который мы постоянно требуем для самого посредственного знания.
Достичь цели, к которой тщетно стремился Кант, отнюдь не невозможно, и ясный отчет об ошибках, которыми он препятствовал этому, окажется чрезвычайно плодотворным для наших собственных исследований. Для этого, однако, подходящее время, кажется, наступило именно сейчас. В этом году исполнилось полвека с тех пор, как «Критика чистого разума» впервые увидела свет. Страстное возбуждение умов за и против нее утихло. С одной стороны, взгляды Канта нашли широкое и почетное признание даже за рубежом; с другой стороны, не осталось, пожалуй, ни одного чистого кантианца. Его принципы нашли многочисленные применения в других науках и в жизни; на их основе возникло множество других систем, и поэтому кажется, что во всех отношениях теперь стала возможной беспристрастная и более глубокая их оценка, как самих по себе, так и в соответствии с их плодами. Задача такого исследования тем более актуальна, что в результате господства кантовских философов и философов, вышедших из них, между нашими и всеми другими народами произошло полное разделение в том, что касается философских исследований. Даже в середине прошлого века мы видим, как все народы работают вместе, как в других науках, так и здесь. То, чего достигли Локк и Беркли, то, чего достигли Шэфтсбери, Хатчесон, Адам Смит и Юм в Англии, то, что сделали Бонне и Кондильяк во Франции, тотчас же стало живым зародышем в Германии, а принципы Лейбница и Вольфа были приняты с уважением и получили дальнейшую обработку в других странах. Даже сейчас среди других философски образованных народов можно обнаружить те же самые взгляды. Учение шотландской школы высоко ценится во Франции и Италии; труды Ларомигьере, Трэйси и Кузена известны и изучаются в Италии и Англии, а последние итальянские философские авторы высоко ценятся во Франции. Только мы, немцы, исключены из этой ассоциации и отделены от всех других народов как бы непреодолимыми барьерами. В то время как мы объявляем их (как ни странно, оглядываясь на их прежние достижения и особенно на достижения английских философов) обделенными всяким истинным философским духом, они считают нас энтузиастами: что мы до такой степени захвачены бесформенными туманными образами и в то же время жалким самомнением, что едва ли способны время от времени тускло взглянуть на реальный мир здесь, внизу, и что каждый, кто хочет жить как человек с людьми и формировать ясные понятия и суждения об их природе и условиях, должен поэтому остерегаться их интеллектуальных продуктов.
Если отдельные люди и бросали вызов этим осуждающим речам и барьерам, создаваемым ими, то они оставались отдельными людьми; и как среди других народов о наших системах не говорят вообще или говорят только с презрением, так и среди нас, которые в других вопросах по праву претендуют на славу поставщиков знаний, в течение трех десятилетий ходили только темные и смутные слухи о том, что было достигнуто для философии иностранными учеными. Как бы быстро мы ни пересаживали на нашу почву иностранные научные открытия, как бы чисто и живо ни звучала для нас лира других народов: в течение двадцати, а может быть, и тридцати лет в нашей стране не появилось почти ни одной публикации, ни одной подробной оценки зарубежного философского труда. Тем спокойнее мы можем играть своими формулами в сладостной саморефлексии и успокоенности! Очевидно, что такие взаимоотношения не могут способствовать прогрессу и репутации философии. Натуралисты, дельцы, словом, все те, кто непосредственно соприкасается с жизнью, уже с презрением смотрят на науку, в которой, если бы взаимоотношения были правильными, они должны были бы искать и находить глубочайшее объяснение всему, что может стать проблемой для более серьезных мыслителей среди них. И мы не можем доказать, что они были неправы. Ибо не является ли основным условием всякой философии то, что она должна определять и разъяснять то, что природа и жизнь дают нам в зыбком, запутанном и неясном виде? Как же можно винить тех, кто презрительно отворачивается от учения, которое вознаграждает за самые упорные усилия не более чем суетной славой, что один понимает то, чего не понимают другие, а в остальном лишь еще большей неясностью и тревожной путаницей понятий?
И как долго продлится эта слава? Во Франции и Англии люди могут все еще верить, что вся Германия занимается только метафизикой (2); даже те несколько десятков голов, которые образуют школу здесь и там, не читая ничего, кроме своих собственных трудов и друг друга, могут все еще воображать, что весь мир занят только ими. Но беспристрастный наблюдатель не будет обманут. Доля философии у нас сейчас ниже, чем где бы то ни было, и более чем когда-либо, если в ближайшее время не появится deus ex machina [Бог из машины wp], следует опасаться полного банкротства. Вот уже двадцать лет ни один журнал, посвященный исключительно философии, не смог выжить дальше первых нескольких номеров; почти ни один философский трактат не появляется ни в одном другом журнале, а если и удается черкнуть что-то подобное здесь или там, то это откладывается в сторону, не будучи прочитанным.
В философских работах (число которых все более сокращается) цитируются, в лучшем случае, труды тех школ, к которым принадлежит автор; все остальное ему не доступно; и дело дошло до того, что между противоборствующими сторонами уже невозможна никакая полемика. Для них потеряны все точки соприкосновения; то, что для одного белое, для другого черное, начиная с первых базовых понятий и положений; язык одной школы абсолютно непонятен для другой, и скоро дело дойдет до того, что каждый будет говорить только с самим собой.
Поэтому давно пора, наконец, прийти к осознанию того зла, которое так долго творилось с самым высоким и святым под предлогом представления внутренней сути всего сущего в чистейшей истине. Но если мы не хотим подвергать себя опасности, что язва, залеченная в одном месте, вновь прорвется с еще большей опасностью в другом, мы должны направить нашу критику не на одну из дочерних или внучатых философий, а на саму кантовскую философию, чтобы, возможно, обнаружить в ней корень зла и перекрыть у ее истоков поток, грозящий затопить Германию интеллектуальным варварством. Поэтому в первом разделе наших рассуждений мы представим основные тенденции «Критики» Канта и причины ее неудачи; во втором дадим общий очерк характера позднейших немецких систем как результата этого; в третьем бросим, наконец, несколько взглядов на наше настоящее и ожидаемое от него будущее.
Примечания
1) Страница XIII. См. также следующие страницы и, среди нескольких других отрывков, «Пролегомены к любой (!) будущей метафизике, которая сможет появиться как наука», страница 190.
2) Фрау фон Шталь: «В Германии философский дух простирается гораздо дальше, чем в любой другой стране; ничто не останавливает его, и даже отсутствие политической жизни, как бы невыгодно оно ни было для масс, дает мыслителям лишь большую свободу. Но неизмеримая пропасть разделяет духов первого и второго порядка, потому что для тех людей, которые не поднимаются до высоты самых обширных понятий, нет ни интереса, ни предмета деятельности. Тому, кто в Германии не занимается вселенной, нечего делать».
LITERATUR Friedrich Eduard Beneke, Kant und die philosophische Aufgabe unserer Zeit, eine Jubeldenkschrift auf die Kritik der reinen Vernunft, Berlin/Posen/Bromberg 1832
Приобретение знаний о природе
[одновременно с предисловием ко всему журналу]
«Ничто в жизни (сказал однажды Гёте), кроме здоровья и добродетели, не ценится больше, чем знание и познание; и ничто не достается так легко и не обходится так дешево. Все труды для того, чтобы быть спокойными, и трата времени, которое мы не экономим, не тратя его». Но тот же Гете однажды говорит по поводу высказывания Мейера, который жаловался на затруднения в мышлении: «Хуже всего-то, что все размышления не помогают никому думать; надо быть правдивым от природы, чтобы хорошие идеи всегда стояли перед нами, как дети, и звали нас: вот мы!». (1)
Итак, мышление и познание самые легкие и самые трудные; не требуют ничего, кроме» невозмутимости и времени», и все же не могут быть приобретены самыми большими усилиями! Предполагается, что человек «прав по природе»; но как может таким образом различающая природа выступать в роли различаемой природы?
Мы сталкиваемся с не менее загадочными условиями, когда переходим на сторону продуктов познания. Снова и снова приходится высказывать сомнения и жалобы по поводу неопределенности и проблематичности всех наших знаний о природе; и особенно, если даже признается возможность и реальность определенного знания материальной природы, оно отрицается тем более применительно к нашей духовной природе. Так было не только среди обывателей, которые потеряли всякое доверие к философии, особенно в результате головокружительной смены систем в течение последних шестидесяти лет, но особенно среди тех, кто посвятил себя изучению физической природы, даже среди самых непредвзятых. «Истинная наука, замечает Кювье, в последнее время показала, что для мыслящей субстанции невозможно познать свою собственную природу, так же как для глаза невозможно увидеть самого себя, потому что для этого он должен был бы выйти из себя, чтобы посмотреть на себя, чтобы сравнить себя с другими существами, тогда как, напротив, он может только видеть или верить, что видит то же самое в себе и в своих собственных модификациях». (2) Но даже в отношении физической природы до недавнего времени не было недостатка в случаях, когда человек метался в недоумении между противоположными взглядами или когда ему все же приходилось отбрасывать как ложные даже те взгляды, которые на протяжении десятилетий и столетий он считал истинными вне всяких сомнений. В любом случае, стоит приложить усилия, а также иметь огромное практическое и прикладное значение, чтобы четко представить себе моменты, которые обуславливают приобретение знаний о природе. На каких основаниях и через какие процессы происходит познание природы? Каковы препятствия, которые противостоят ему, часто так упорно? В какой степени и каким образом они могут быть преодолены или не преодолены? Что уже сделано в этих вопросах? Что еще предстоит сделать, и какие прогнозы в этом плане можно сделать на ближайшее и более отдаленное будущее? Кроме того, действительно ли существует такое большое различие, как принято считать, между двумя классами знаний о природе тем, который относится к материальной природе, и тем, который относится к духовной природе, в отношении благоприятных и неблагоприятных условий их основания? А если это не так, то в чем же они различаются, и что из этого можно сделать для будущего образования тех и других?
Прежде чем перейти к ответам на эти вопросы, мы должны сделать несколько общих предварительных замечаний, чтобы определить их более точно. Несомненно, что процесс становления, благодаря которому возникают мышление и познание, в целом представляет собой влечение и сочетание в отношениях одинаковости. Задача познания вещей сводится к «вместе» и «друг в друге» качеств и сил, задача познания становящегося или происходящего к «до» и «после» и к «через» преуспевания. Но для определения всего этого мы не должны останавливаться на отдельном человеке. Для бытия, видов, родов, порядков, классов, для становления и происходящего должны быть определены общие законы. И то, и другое можно получить именно через обобщения и соединения в отношениях сходства. Законы, вплоть до самых глубоких фундаментальных законов, есть не что иное, как общее событие, представление о котором для нас произрастает из представлений отдельных людей именно посредством влечений и слияний в отношениях сходства. В силу этого формирование познания также предопределено в них, наряду со многими другими вещами. Например, то, с чем мы сейчас имеем дело: определение законов, по которым происходит познание. Визуализируя события в ходе формирования познания, они объединяются в соответствии с общими характеристиками форм, которые были указаны; и через это мы приходим к пониманию процессов и законов, по которым они регулируются.
Нет ничего проще, чем это, и именно отсюда следует первое утверждение Гете, что приобретение знаний является самым простым и недорогим, поскольку для этого не требуется ничего, кроме успокоенности и времени. Притягательность по отношению к сходству один из общих основных законов развития человеческой души. Таким образом, дело действительно делается само собой, причем нередко совершенно непреднамеренно. Почему же тогда потребовалось столько веков, чтобы прийти к достаточно адекватным классификациям и характеристикам минералов, растений и животных? И почему должны были пройти тысячелетия, прежде чем мы смогли получить лишь несколько общих законов природы в действительно адекватной с научной точки зрения форме?
Поскольку законы природы непосредственно получаются в тех мерах расширения и совершенствования, в которых осуществляется этот процесс между нашими представлениями об успехах природы, трудности, благодаря которым они так долго были скрыты от нас, а частично все еще скрыты и атрофированы, должны встретить начало этого процесса. Теперь представления, которые должны вступить в него, обусловлены двумя факторами: тем, что они относятся к объектам и являются продуктами различающего ума. Соответственно, эти трудности могут быть вызваны как с одной, так и с другой стороны: объективно или субъективно. В настоящем очерке мы рассмотрим в первую очередь первые. Они являются более общими и всеобъемлющими, поскольку встречаются у всех людей одинаково, в то время как субъективные могут присутствовать у одного и отсутствовать у другого, в той или иной степени. В соответствии с уже сказанным, будут объективно обусловленные трудности, общие для познания материальной и духовной природы, и другие, относящиеся только к одной из них.
I. Трудности, общие для познания внешней и познания внутренней природы.
Процесс становления не был бы таким трудным с объективной точки зрения, если бы мы могли сразу начать со слияния в связи со сходством или если бы то, что должно быть слитным подобным образом для определения законов природы, было легко доступно нам как таковое. Но это не так: в обеих сферах природы одно и то же не является для нас легкодоступным. Все существование, которое предстает перед нами для нашего восприятия, является более или менее составной вещью, все события являются продуктом взаимодействия нескольких естественных законов, или также нескольких операций одного и того же естественного закона: таким образом, возникают многообразные переплетения и затемнения действительной природы того, что действует вследствие этого, действительно, нередки случаи возникновения прямо противоположного. Если бы мы могли непосредственно от Солнца воспринимать эллиптические движения планет вокруг него, человечеству не пришлось бы ждать, пока КОПЕРНИК и КЕПЛЕР установят фундаментальный закон, относящийся к данному явлению. Или возьмем закон всемирного тяготения. Если бы у нас были только его следствия, как бы древние додумались противопоставить телам, которые стремятся к земле, второй класс, который, в отличие от первого, должен стремиться к небу? Учение об элементах менялось на протяжении столь длительного периода времени и даже до сих пор окончательно не установлено, поскольку мы, пожалуй, не воспринимаем ни один реальный элемент непосредственно сам по себе. Таким образом, если суммировать сказанное, то получается, что основная трудность для приобретения знаний о природе заключается в том, что, прежде чем произойдет вышеупомянутое слияние в отношениях сходства, нам предстоит решить еще одну задачу: а именно, задачу расчленения данного составного объекта (а перед нами все в большей или меньшей степени составное) на лежащие в его основе простое бытие и происходящее; сделать составное прозрачным, так сказать, по отношению к элементарному, чтобы мы могли теперь смотреть на последнее и постигать его через это последнее.