Глупая Больно было?
Зря ты меня пожалел тихо сказала она. И вдруг раздраженно: Ну, что лежишь? Иди, мойся!
Когда я вернулся, она лежала в том же положении. Я пристроился рядом и снова обнял.
Неужели тебе не противно? враждебно отстранилась она.
В ответ я обхватил ее и прижал к груди.
Прости. Я ведь понимаю, что это отвратительно, но здесь другое услышал я, но вместо того чтобы объясниться, она велела: Раз уж ты такой добренький, доведи дело до конца. Только по-человечески
И снова встала на колени. Я слился с ней, и она, опершись на локти, спрятала лицо в ладонях. Пошлепывая бедрами, я оглаживал ее круп, бока и спину, а она исправно и придушено стонала. Затем вырвалась, легла на бок, подогнула ногу и, сложив ладошки, подложила их под щеку. Я продолжил. Стоны ее обрели распевность. Я поймал кураж, и она, задрав ногу, застонала в лад моим толчкам. Потом без спросу растянулась на животе и отставила зад. Раздвинув перламутровые створки, я проник в ее темные аллеи и стал разгуливать там твердым размашистым шагом. Свернув голову и закатив глаза, Лина жалобно ахала и мяла подушку. Я добавил жару она тоненько завыла и захотела перевернуться на спину. Я ей помог. Она притянула меня к себе, и мы слились в неистовом поцелуе, после чего я закинул ей за голову руки, придавил и, надсадно дыша, завершил мой дровосеков труд. Придя в себя, она в очередной раз повторила: «Ты самый лучший!», после чего прижалась ко мне и быстро уснула. Вы спросите, что это было? Сублимация вины, вот что.
Отдыхая однажды после очередного упражнения, я не удержался и заметил, что медленно и верно превращаюсь в героя ее рассказа.
Нет, Юрочка, ты никогда им не будешь, потому что во влюбленном мужчине нет похоти. И не надо, не старайся, а то я почувствую себя проституткой. А я всего-навсего хочу быть твоей благодарной любовницей! бархатисто переливался ее голос.
Несколько вечеров после этого она вела себя вполне пристойно, довольствуясь, чем бог послал. К этому времени я уже превратился в крепкого универсала, за что был прозван ею Юрием Цезарем. Пережив буйное помешательство, она падала на спину и подставляла мне губы, а я, склонясь над ней и бережно их посасывая, рукой утешал обмякшее тело. Купаясь в моей реликтовой нежности, она закатывала глаза и млела.
Кстати говоря, именно в одну из таких минут я с дотошностью мемуариста представил себе мой мужской путь от первых смущенных опытов до нынешнего окаянного непотребства. Путь от новобранца до полководца. И то что я не застрял в лейтенантах заслуга моих женщин. Если бы не их алчущая взыскательность, я бы так и довольствовался петушиными оргазмами, суммарная продолжительность которых к тому времени тянула уже на часы, как тянет на годы наш совокупный сон. Это теперь я знаю, что женский оргазм рудиментарен и для оплодотворения не нужен. Подтверждение тому плодоносящие женщины, которым фригидность не помеха. Невстроенный в цепочку плодоношения, он тем не менее был возведен в культ и превращен в оккультную науку. Я знаю точно: Камасутру придумали женщины, потому что мужчина в любом положении получит свое, а скупая на позы женщина может прожить всю жизнь, так и не узнав о себе самого главного. И в этом смысле эксперименты Лины были оправданы.
Ну, а дальше случилось вот что.
43
Однажды вечером незадолго до своего дня рождения она, не дожидаясь, когда истает жар приятного безволия нашей очередной близости, потушила ночник, слилась с гаснущими июльскими сумерками, и я услышал:
Я тебе сейчас кое-что расскажу, а дальше ты сам решай
Иди ко мне, протянул я к ней руку. Люблю, когда ты бормочешь у меня на груди
Нет, я мне я лучше здесь
Ну, хорошо, хорошо, рассказывай, я весь внимание!
И она, скорбно пошмыгивая, поведала мне историю, которую я, отбросив спотыкливую пунктирность, многоточивые паузы и натужные эвфемизмы, привожу здесь в афтершоковом, домысленном (против ее слова десять моих) виде. Да помогут мне законы синтаксиса и авторитетное жюри падших ангелов постичь логику ее безумной выходки!
Это случилось через полтора месяца после развода. Ей тогда было ужасно тоскливо и одиноко и все время хотелось плакать. Своей бесприютностью и неприкаянностью она напоминала себе отвязавшуюся от причала лодку, которой был нужен новый гребец. В субботу четырнадцатого июня, во второй ее половине я должен был везти родителей и сына на дачу, и она, не желая меня видеть, оделась теплее и отправилась, куда глаза глядят. Было по-осеннему прохладно, пасмурно и уныло совсем как у нее на душе. Бесцельным ходом добралась до Арбата и в поисках темного места зашла в «Художественный». Там показывали «Фанфан-тюльпан», и она, купив билет, взяла кофе и уселась в уголке. Он робко подсел и смущенно поздоровался. Молодой, опрятный, симпатичный. Она ощетинилась, хотела пересесть, но он торопливо и умоляюще попросил: «Пожалуйста, не уходите! Я только хочу полюбоваться вами вблизи! Никогда не встречал более красивой девушки!» В досаде она огляделась пустых столиков уже не было, и ей волей-неволей пришлось остаться. Он пожаловался на прохладное начало лета и заговорил о «Матрице», продолжение которой только что вышло и мало ее интересовало. Говорил и не сводил с нее восхищенных глаз. Она молчала, и когда он назвался и спросил, как зовут ее, на секунду задумалась и ответила Катя. В полупустом зале он попросил разрешения сесть рядом. Она разрешила и весь сеанс следила, чтобы он невзначай не коснулся ее локтем или плечом, так как он пользовался малейшей возможностью щедрого на простоватые эмоции фильма, чтобы обратить к ней улыбчивое лицо. В какой-то момент она вдруг физически ощутила, что солидарные эмоции и сообщница темнота с каждой минутой все глубже затягивают ее в воронку случайного, ранее незнакомого ей знакомства. Она представила незатейливое продолжение и запаслась необидной иронией на тот случай, если он попросит номер ее телефона. Когда вышли из кинотеатра (впереди она, позади на птичьих правах парень), и она приготовилась бросить улыбчивое «Спасибо за компанию», он опередил ее предложением погулять. Она смутилась, хотела резко отказать, но вдруг подумала: а что, собственно, такого? Она, слава богу, свободна, и ничто не помешает ей поставить точку там, где она захочет! Мысль наполнила ее неведомой ранее смелостью, и она согласилась. Под его неутомимый речитатив они вышли на Новый Арбат и, не доходя до Садового кольца, зашли в кафе, где у нее впервые за долгое время обнаружился аппетит. На слова в отличие от него была скупа и за себя заплатила сама.
Оказалось, что ему от роду тридцать, разведен, живет один и работает по свободному графику. Увидев ее, прекрасную и одинокую, он стал ждать, когда объявится ее спутник, пока не убедился, что она одна. Успел опередить некоего невзрачного мужичонку, чье намерение присоединиться к ней выглядело как оскорбление, и вот теперь смотрит на нее и глаз не может отвести. Что ж, в восторженном внимании молодого мужчины не было для нее ничего нового. Она снисходительно слушала и ждала, что он, не доверяя кольцу, спросит, замужем ли она, и когда он, наконец, спросил подтвердила. Для приличия посидела еще немного и сказала, что ей пора. Выйдя из кафе, собралась решительно распрощаться, и тут парень (кстати, ростом всего на вершок выше нее) отчаянно покраснел и сказал: «Ради бога, Катенька, не поймите меня превратно, но что если я приглашу вас к себе?» От такой неслыханной наглости она оторопела, а придя в себя, задохнулась от возмущения: да как он смеет?! Она что, похожа на скучающую шлюху?! Хотела развернуться и гордо удалиться, но вдруг из глубины прорвалось и разрослось крамольное: а почему нет? Вот возьму и пойду всем назло! Сколько можно прозябать! Хватит, надоело, нужно куда-то двигаться! Ей давно уже нужен безумный поступок, чтобы им как пинком распахнуть дверь в будущее! Это даже хорошо, что ему тридцать! При такой разнице в возрасте между ними не может быть ничего, кроме постели! неслись ошалелые мысли. И последняя, злобновато-прищуренная: отомщу, успокоюсь, а потом вернусь к нему (то есть, ко мне) и заведу любовника!
В удушливом волнении она отвела глаза и чужим голосом спросила, где он живет (к черту на кулички ехать не собиралась). «Здесь, в Кривоарбатском!» махнул он рукой в глубину Арбата, и они двинулись к нему. Пока шли, он о чем-то смущенно и беспорядочно говорил, а она отводила глаза и чувствовала, как жаркий стыд испепеляет щеки. Несколько раз порывалась остановиться и сказать, что передумала, но какая-то гибельная тяга, противиться которой не было сил, влекла ее все дальше и дальше. Они поравнялись с аптекой, и она вдруг с ужасом услышала, что просит его позаботиться о презервативах. Он кинулся в аптеку, а она в безвольном смятении приложила к полыхающим щекам холодные ладони, твердя себе, что сошла с ума. Он вернулся, запыхавшийся и возбужденный, и сообщил, что купил самые лучшие.
Когда пришли, он помог ей снять куртку и подсунул фасонистые тапочки. Облачившись в них, она чтобы оттянуть время попросила чай. Он побежал на кухню, а она прошла в ванную, где не глядя на себя в зеркало, вымыла руки. В конце все же не удержалась и взглянула: оттуда на нее смотрело чужое бледное лицо. Она зажмурилась и в следующую секунду увидела себя под голым парнем. Сердце толкнулось в горло, и она поспешила на кухню. Там, как и в ванной царил опрятный порядок. Парень уставил стол сладостями, налил ей чай и, покраснев, попросил разрешения удалиться, чтобы поменять постельное белье. Сгорая от стыда, она молча потупилась, и он убежал. Сдерживая мелкую дрожь, она выпила густой чай и пошла его искать. Он нашелся в одной из двух комнат та, что с мягкими шторами и широкой кроватью. Пройдя к окну, она обхватила локти и мятущимся взглядом стала наблюдать за нервной ловкостью, с какой он облагораживал белый эшафот ее благонравия. На глаза попался один из ночных столиков с тремя упаковками презервативов. Она насторожилась: зачем так много, достаточно две-три резинки! Или он собирается ее принуждать, пока не изведет весь запас? В голове мелькнуло отчаянное: господи, во что она ввязалась!
Парень подхватил мятое белье и исчез, оставив ее в тревожном волнении. Рассудок требовал бежать вместо этого она малодушно возразила, что во-первых, для принуждения он слишком деликатен, а во-вторых, в резинке не принуждают. Таким количеством он, скорее, намекает на свои возможности, и это очень симпатично. Вернулся парень и выжидательно уставился на нее. Уняв тревожные сомнения, она попросила какую-нибудь рубашку. Он распахнул шкаф, она выбрала траурный темно-коричневый цвет, отошла на свою половину и велела задернуть шторы. Он бросился исполнять, а она стащила с себя джинсы, блузку, джемпер, скинула лифчик, набросила рубашку, застегнулась на все пуговицы и подвернула рукава. Стоя зачарованным столбом, парень не сводил с нее глаз. Распустив сухой сноп волос, она легла, натянула на себя одеяло, сняла под ним трусы, сунула их под подушку и затихла, вся во власти мелкой студенистой дрожи. Парень суетливо обнажился, и на секунду его кривой гладкий хоботок мелькнул в размытых щелочках ее смеженных ресниц. И тоскливая мысль: господи, еще немного и незнакомый, ничего не ведающий о ее страданиях мужчина станет возить горячими ладонями по ее беззащитной наготе, совать в нее пальцы, а потом навалится, проткнет и надругается над ее обморочным стыдом! А после, лежа рядом и сменив заискивающий тон на покровительственный, будет донимать самодовольной чушью, а она будет молчать и ждать, когда он наговорится и изволит навалиться снова, а потом еще и еще до тех пор, пока не пресытится, а когда пресытится выставит ее за порог, сунув на прощание такие же измятые как она купюры! И будет прав, потому что ее поведение к лицу только шлюхам! От взметнувшегося отчаяния стиснуло горло и заныл живот
Ее неровное бормотание заплеталось, натыкалось на нескромные подробности, обтекало их и увязало в паузах. Оцепенев в предчувствии беды, я ждал, что она вот-вот скажет: «И здесь я не выдержала и убежала», потому что до этого места она еще могла убежать.
Парень залез под одеяло и потянулся к ее губам. «Не надо!» отшатнулась она. Его рука легла ей на грудь, но она молча ее отстранила. Парень откинул одеяло и встал на колени, подставив ей себя голого и крайне возбужденного. Не зная, куда девать глаза, она одернула рубашку, но он развел ее слабые руки, заголил бедра и уставился на то, чего никто кроме меня и Ивана не видел. Она вдруг услышала свое сердце и в следующую секунду обнаружила чужие губы у себя в паху. Оттолкнув их, она сдавлено воскликнула: «Не надо так делать!». Помедлив, парень встал над ней на четвереньки и плотно накрыл ее собой. Ощутив его горячую, страждущую тяжесть, она уперлась ладонями ему в грудь и попыталась отстранить, но он мертвой хваткой ухватил ее снизу за плечи, сковал локти, придавил грудью руки и подставил ей красное лицо с неподвижными, жадными зрачками. Знакомая паника, пережитая ею за секунды до Ивáнова вторжения, внезапно окатила ее широкой мощной волной. Ей захотелось вырваться, и она попыталась, но лишь беспомощно задергалась, жалобно и торопливо выговаривая: «Подожди, не надо, отпусти, я не хочу, слышишь, не хочу, отпусти! Ну, отпусти, кому говорю!..» Не обращая внимания на ее жалкие потуги, парень коленями растолкал ее ноги до потери грациозности и зверским поцелуем заткнул ей рот. Она мотнула головой ей удалось освободиться, и она, судорожно корчась, запричитала: «Ну, прошу тебя, ну, пожалуйста, отпусти, ну, пожалуйста!..» В ответ он гладким наконечником нащупал в ней брешь и натужным скрипучим выпадом вторгся в нее. Она громко ахнула и завозила пятками. Он крепко припечатал ее бедра и короткими кроличьими тычками пошел продираться ко дну. От сухой напористой боли она выгнулась и заскулила. Он поймал ее губы. Она мотнула головой он за ней. Он ловил она уклонялась, она уклонялась он ловил, и так до тех пор, пока до нее не дошло, что ее уже с минуту напористо и жадно насилуют, верша то роковое и ужасное, что отныне лишит ее благочестия и гнилозубым укором будет грызть до конца дней. Выпростав с груди ладони, она спрятала в них лицо и, страдая от стыда и унижения, заплакала. Лежала, заливалась беспомощными слезами, а подпахивающий незнакомым одеколоном гондольер жарко целовал ее руки и гибким упругим шестом энергично толкал ее беспризорную лодочку вперед, отчего она с каждым толчком, с каждым стонущим выдохом уплывала от меня все дальше и дальше, и раскидистый, чуткий как паутина матрац отзывался на ее позор злорадным, волнистым оханьем
Невидимый гипнотизер громко щелкнул пальцами перед моим незрячим лицом: я очнулся и понял, что мне снова изменили. Разом обессилев, я хотел лишь одного чтобы она прекратила эту пытку, но ее голос, ставший частью моей тупой сердечной боли, пощады не знал.
Так и плыла по волнам позорного безволия, желая, чтобы плаванье поскорее закончилось, и она, подхватив одежду, убежала бы в ванную, а оттуда на волю, где постаралась как можно быстрее забыть свое хождение в шлюхи. Не тут-то было: слившись с ней в двуединое целое, парень мало-помалу растолкал, раздышал и увлажнил запущенные стенки ее валгаллища (слагалища корневища и влагалища, гнездовища огневища и пожарища, семявместилища и нерестилища), и она вдруг с удивлением обнаружила, что в ней все яснее маячат контуры плотской бури. Парень ослабил ухватистый напор, и она, перестав плакать, отняла от лица ладони и отдалась нарастающему волнению. Неожиданно рассудок заволокло туманом, и она, закатив глаза, задышала громко и часто. Опершись на локти, парень с упругим крейсерским упрямством толкал ее через волны на обманный свет маяка. Свет становился все ближе, все ярче, все опаснее, пока не ослепил ее, отчего она, ослепшая, напоролась подводной частью на рифы и до основания содрогнулась, возвестив о столкновении некрасивым сдавленным стоном. Цепляясь за парня, как за обломок кораблекрушения и жалобно сетуя, она последовала за ним, и он, забыв про время, дотолкал ее до второго, потом до третьего, а за ним до четвертого оргазма общего и до неприличия громкого. Отделившись, принялся оглаживать ее бедра, извлекая из нее остатки содроганий и слабеющих стонов до тех пор, пока она не затихла