После матчей мы в Лондоне всегда идем в Таверну праздновать победу или, если продули, топить горе в пиве. Я беру бургер с картошкой фри и поднимаюсь на второй этаж поболтать за кружкой-другой с Энди, Шейлой, Бренданом и другими.
3 мая 2014 года Таверна гудела и ходила ходуном, особенно на первом этаже, где самые хулиганистые из болельщиков набирались пивом и надрывали глотку фанатскими песнями. Мы же упоенно вспоминали подробности игры, рассуждая о футболе так, как это водится у болельщиков, будто от нас, пьющих пиво, шумных и хвастливых, зависит исход матча. И мы ведь действительно так думаем. Мы в это верим: наше ликование, наша поддержка вот она, объединяющая сила.
Ну что твой врач, а? спросила Шейла в разгар вечера.
Она всегда надирается после матча. Разговорить Шейлу до игры невозможно сидит себе застенчивой пичужкой, разве что улыбнется осторожно, но на стадионе она заводится так, что в конце концов непременно оказывается в баре и бузит там: вихляет бедрами и вешается какому‐нибудь мужику на шею, чем приводит Энди в отчаяние или в бешенство. Как‐то она и мне на шею повесилась, нашептывая в ухо всякое такое разное.
Вообще‐то, Шейла, ответил я, от врача ни весточки с самого утра, и это несколько напрягает.
Потрепав меня ладонью по ляжке, она сказала: Да пошел бы он! Выбросила вверх руку с кружкой и завопила: Востооочный Лондон!
Взгляд Энди я почувствовал на себе с другого конца зала, где он обсуждал перипетии матча с Бренданом и другими приятелями, поэтому я схватил куртку и, отодвинувшись от Шейлы, сказал, что хочу выйти и еще разок попробовать дозвониться до врача.
Весна еще не перевалила на лето, и после захода солнца стало довольно прохладно. На улицах Лондона царило оживление: в стане Вест Хэма праздновали победу, перед магазинaми и пабами бурлили толпы весело перекликающихся, радостно возбужденных болельщиков. Атмосферу выходных в Британии определяет календарь игр. Должно быть, сущее мучение жить в Англии, если ты терпеть не можешь футбола, у Вибеке крыша бы съехала: гам, толкотня, монотонный хор бесконечных футбольных кричалок, гульба.
Меня такая обстановка раскрепощает. Дóма, где с высоких вершин, минуя горные выработки, к нашему миниатюрному центру села, разделяя его надвое, стекает река, за пунктом приемки рыбы исчезающая во фьордe, ничего похожего не бывает; дóма жизнь спокойнее, природа ближе. Пожалуй, я бы не смог обосноваться в таком шумном и суматошном месте; не потому, что мне не нравятся шум и суматоха наоборот, меня многое привлекает в городской круговерти, но потому, что неспешный ритм жизни села у меня в крови.
Мои глаза двигались в такт движениям уличной толпы. Рукой я сжимал в кармане куртки мобильный телефон. Уже не было смысла слать смски или звонить, это я понимал. Посмотрел, который час, я все еще ношу наручные часы, должны же у человека оставаться какие‐то вечные ценности, во всяком случае, пока длится моя собственная жизнь.
Часы показывали двадцать пятьдесят.
Эй!
Пронзительный голос прорезал лондонский воздух. Я обернулся. Со стороны паба ко мне быстро шагал Энди. Лицо разрумянилось, между бровей залегла глубокая морщина так и жди, что врежет.
Привет, Энди, неуверенно промямлил я, извини, друг, это все из‐за того врача, мне надо
Он протянул мне мой шарф в цветах Вест Хэма:
Да мне по фигу, дурик ты бледный. И слышь, дружище, ты на Шейлу не обижайся, она всегда распаляется от победы. Тут он довольно ухмыльнулся: Догадайся, кому это в кайф!
Я засмеялся, представив себе его ненасытную жену. Энди шлепнул меня по спине:
Ну, до новых встреч, викинг. Счастливо тебе. Крутой матч, а?
Я кивнул: Ага.
20, фига се?
Йеееее.
Ну давай, Молоток. Спорим, твой врач где-нить в Челси накачался до потери памяти.
Я пожал Энди руку и ушел. Зашагал быстрее, когда сообразил, что от Стейнара уж скоро одиннадцать часов ни слуху ни духу и что надо было давным-давно сделать что‐нибудь, позвонить кому или еще что.
Лето 1984 года
Мне исполнилось двенадцать лет, и я получил от отца с матерью новый велосипед. Как раз такой, о каком мечтал, Апаче. Красный, с удлиненным сиденьем из черной кожи. Самый классный велосипед на свете.
Думаю, события того дня оказались определяющими для меня как личности, если прибегнуть к принятым в моей работе формулировкам. Возьмем, к примеру, Финна в те знаменательные выходные в Лондоне я постоянно ловил себя на том, что скучаю по нему, нетрудно уяснить, что в его жизни явилось определяющим. Если совсем схематично, это были систематические, изощренно жестокие издевательства, которым его с малолетства подвергали родители, и мать, и отец.
Матери нравилось крепко привязать малыша Финна к кровати и наблюдать, как отец насилует его по‐всякому; а то еще наденет на ребенка ошейник и таскает за собой по дому, пока они как бы случайно не найдут его хозяина отца. К нам нечасто попадают ребята, над которыми столь активно издевалась бы мать, хотя и такое случается. Когда Финну было 4 года, у него появилась сестренка, а когда ему исполнилось 13, родители заставляли Финна насиловать ее, а сами снимали все на видео. Эти записи, а было их немало, они потом распространяли среди своих единомышленников, а взамен получали подобные видео от других участников кружка. Матери Финна уже нет в живых, три года назад она покончила с собой в тюрьме. Отец жив, насколько мне известно; отбывает где‐то длительный срок, и мне часто приходит в голову мысль, что таким, как он, в жизни не место.
Сестрa Финна, Ингрид, рано пристрастилась к самоповреждению: вырывала себе зубы клещами, делала всякие вообще неописуемые вещи, а два с половиной года тому назад совершила самосожжение перед родительским домом.
Такие детство и отрочество и определили личность Финна. Это очевидно. В любом телодвижении ему чудится подвох, не существует такого выражения лица, слова или жеста, который не напоминал бы о перенесенных им мучениях. Я все время настороже и помню, что любое мое высказывание, любой мой поступок могут возвратить его туда. Прикосновение, объятие во всем таилось это. Что ему исполнился 21 год, что он все еще жив, уже было победой во многих отношениях. Что он вырос таким хорошим человеком, что настолько приспособился к жизни это тоже победа гуманности, к которой мы всегда стремимся, но которой нечасто достигаем.
Мне повезло. Со мной ничего подобного не случалось. Я один из тех, кто ходит по земле легким шагом, спокойным шагом, кто может похвастаться счастливым и беззаботным детством. Кроме тех вспышек, когда отец раз в четыре года срывался с катушек и начинал бушевать, мне и припомнить нечего; но и в буйстве отец никого из нас даже пальцем не тронул, эти его редкие приступы гнева не выливались ни во что более серьезное, чем слова матери:
Давайте‐ка выйдем, подождем, пока ваш отец опомнится.
Так мы и поступали.
Но и мою личность определило пережитое, какими бы мелкими и ничтожными ни выглядели эти происшествия на фоне уродливой жизни Финна.
1984 год, лето. Сияло солнце, и, помнится мне, я подумал: небо будто стеклянное. Мы с моим лучшим другом поехали купаться на фьорд; в смысле, я катил на своем новом Апаче, а у друга был ярко-синий велик DBS. На багажниках мы оба везли всякое для купания. Шлемов в восьмидесятые годы никто, разумеется, не носил. И вот на крутом склоне на задах заброшенных хуторов, где буйно растет дикая малина, мой друг свалился с велосипеда. Вероятно, колесо попало в ямку или задело корешок. Я ехал позади и видел, как колесо вывернулось на 180 градусов, велосипед резко затормозил и сбросил седока. Он сильно расшибся.
Не знаю, почему, но я запаниковал. И не остановился, а миновал его и поехал дальше. Спустился к фьорду, искупался, поплавал. И рассказал о происшествии, только когда день уже клонился к вечеру.
Не такое уж значительное событие.
Но я многие годы ощущал, что именно оно определило мое созревание как личности.
Когда я вошел в номер, Стейнар сидел на кровати. На нем была не белая футболка, которую он надел утром, а синяя. И брюки тоже другие. Волосы растрепанные, и кожа вся, как бы это сказать, пятнистая, что ли.
Он развел руками.
Я застыл на пороге вопросительным знаком.
Вот сейчас я бы выпил пива, сказал он, упирая на сейчас. Точно так же произносит эту фразу отец, возвращаясь со своими собаками из многодневного похода по горам или лесам.
Примечания
1
Мы за Вест Хэмом по суше и морю, // мы за Вест Хэмом пойдем // до победы! (англ.). Здесь и далее примечания переводчика.
2
Я в облаках всю жизнь витаю, // Что за чудо эти облака! // Высоко летят, как мечты, летят, куда хотят, // их мой не удержит взгляд. // От меня коварная фортуна // все так же далека. // Я в облаках всю жизнь витаю. // Что за чудо эти облака! (англ.)
3
Я хочу домой, я хочу домой, Вест Хэм долбоебы, я хочу домой. (англ.)
4
Мы Армия жидов, мы Армия жидов, привет, привет, мы тоттенхэмские ребята. (Кричалка Тоттенхэма англ.)
5
Сядь, если ненавидишь Тоттенхэм, встань, если ненавидишь Тоттенхэм: Яaaaaaaaaaaa! Красная карточка Кабулу! Яaaaaaaa! Хaрри Кейн бьет в свои ворота! Стюарт Даунииииинг! Ты наш герой! 20! Вот опяааааать: наш любимый Вест Хэм, да да да, oу Вест Хэм, мы любим тебя (норв. и англ.).