Его товарищ ушел в себя и. казалось, задумался, а потом вдруг сказал:
Почему бы тебе не попробовать себя в журналистике?
Тот удивленно посмотрел на товарища, потом ответил:
Но я же никогда ничего не писал.
Ба! Все пытаются и все начинают. Я, например, могу нанять тебя, чтобы ты поискал для меня информацию, куда-то пошел, кого-то посетил. Вначале ты будешь иметь двести пятьдесят франков плюс извозчика. Хочешь ли ты, чтобы я поговорил с директором?
Ну, конечно, очень хочу.
Ну, тогда сделай одну вещь: завтра приходи со мной обедать, будут пять или шесть человек, мой патрон, мосье Вальтер и его жена, Жак Риваль и Норбер де Варан, которого ты уже видел, а еще одна подруга мадам Форестье. Слышишь?
Дюруа смутился, покраснел, озадаченный. Наконец, пробормотал:
Дело в том, что у меня нет подходящей одежды.
Форестье поразился:
Ты не одет? Черт! Вот совершенно необходимая вещь. В Париже, видишь ли, лучше не иметь постели, но не одежды.
Потом вдруг, порывшись в кармане своего жилета, он достал золотые два луидора, и положил перед старым товарищем, сердечным и родственным тоном добавив:
Ты мне вернешь, когда сможешь. Возьми в аренду или купи одежду, внеси залог, одежда вот, что тебе нужно, приведи себя в порядок, наконец, но приходи обедать завтра в половине восьмого, на Фонтэнь 17.
Дюруа, смущенный, забрал деньги, бормоча:
Ты слишком добр, я очень благодарен тебе; будь уверен, что я не забуду
Тот прервал его:
Пойдем, хорошо? Еще по пиву, не правда ли? Гарсон! Два пива!
Потом, когда они выпили, журналист спросил:
Ты бы хотел немного прогуляться, в течение часа?
Ну, конечно.
И они пошли в сторону улицы Мадлен.
Что бы нам теперь сделать? спросил Форестье. Говорят, что парижский фланёр может всегда рассчитать, чем заняться; это неправда. Что касается меня, когда я вечером хочу пройтись, никогда не знаю, куда пойти. В Булонский лес недостаточно занимательно с женщиной, и они не всегда под рукой, кафе-концерт может развлечь моего фармацевта и его жену, но не меня. Тогда что делать? Ничего. Здесь должен быть летний сад, как парк Монсо, открытый ночью, где можно послушать очень хорошую музыку, выпив чего-нибудь свежего под деревьями. Это не место для удовольствия, но место прогулки. Мы заплатим за вход и, наконец, привлечем красивых дам. Можем пойти на песчаную аллею, освещенную электричеством, и сесть, если захотим послушать музыку вблизи или издали. Это немного похоже на Музара, но со вкусом бастринга1, много воздуха для танца, мало слышно и мало тени, нужен очень хороший, очень просторный садик. Это было бы мило. Куда ты бы хотел пройтись?
Озадаченный Дюруа не знал, что сказать; наконец, он решился.
Я не знаю Фоли-Бержер. Я бы там прошелся.
Его товарищ воскликнул:
Фоли-Бержер? Боже! Мы испечемся там, как в жаровне! В любом случае, это забавно.
И они повернулись на каблуках, чтобы пойти на улицу Фобург-Монмартр.
Фасад освещенного здания бросал сильный свет на четыре улицы, сходившиеся перед ним. Цепочка фиакров ждала на выходе.
Форестье вошел, Дюруа остановился:
Мы забыли пройти к кассе.
Второй ответил значительно:
Со мной платить не нужно.
Когда они приблизились к контролю, три контролера приветствовали их. Тот, который стоял посредине, пожал ему руку. Журналист спросил:
У вас есть хорошая ложа?
Ну, конечно, мосье Форестье.
Он взял купон, толкнул стеганую дверь, отделанную кожей, и они оказались в зале.
Как легкий туман, табачный дым немного летел с одной и с другой стороны театра. И без конца отовсюду, изо всех сигар, изо всех сигарет, которые курили эти люди, поднимались тонкие белесоватые нити легкого тумана, который накапливался у потолка и образовывал вокруг люстры над первой галереей, наполненной зрителями, широкий купол, небо, создаваемое дымом.
В огромном входном коридоре, где все прогуливались, где бродило племя нарядных девушек, смешивавшихся с темной толпой мужчин, группа женщин ждала приходящих перед одним из трех прилавков, где царствовали, увядали и блекли три торговца напитками и любовью.
В высоких окнах позади них отражались их спины и лица прохожих.
Форестье представлялся, быстро двигаясь, как человек, который имеет право.
Он подошел к билетерше.
Ложа семнадцать? спросил он.
Здесь, мосье.
И их заперли в маленькой деревянной коробке, обитой красным, которая имела четыре стула того же самого цвета, так близко стоявших, что едва можно было пройти между ними. Два друга сели; и справа, и слева с двух концов шла округленная линия, оканчивавшаяся сценой, и в таких же коробках сидели люди, у которых не было видно ничего, только голова и грудь.
На сцене три молодых человека в трико, большой, средний и маленький, упражнялись на трапеции.
Сначала выступил высокий, поприветствовав публику, и движением руки как бы послал поцелуй.
Под трико были видны мускулы его рук и ног; он выпячивал грудь, чтобы скрыть свой выпуклый живот; и его фигура казалась фигурой мальчика-парикмахера, так как аккуратный пробор разделял его волосы посредине головы на две равные части. Грациозным прыжком он достиг трапеции, или повис на руках, поворачиваясь вокруг, как на запущенном колесе, где, перебирая руками, держался неподвижно, горизонтально лежа в пустоте, силой запястий только связанный с перекладиной. Потом он спрыгнул на землю, заново приветственно улыбнулся под аплодисменты оркестра, и собирался держаться напротив украшений, демонстрируя каждый раз мускулатуру ног.
Второй, менее высокий и более приземистый, выступил вперед и повторил то же самое упражнение, которое последний начал снова, посреди успеха, более замеченное публикой.
Дюруа почти не интересовался представлением, а вертел головой, рассматривая большую прогулку мужчин и уличных женщин.
Форестье сказал ему:
Ну, обратите внимание на оркестр: только буржуа с их женами и детьми, с довольно глупыми головами пришли посмотреть. В бульварных ложах несколько артистов и женщин полусвета, И позади нас царит самое забавное смешение, которое может быть в Париже. Кто эти люди? Последуйте за ними. Все профессии, все касты, но негодяи доминируют. Вот служащие, служащие банка, магазина, министерства, репортеры, сутенеры, офицеры-буржуа в липкой одежде, которые ходят пообедать в кабаре, выходят из оперы перед входом итальянцев, и потом еще все эти подозрительные светские люди, не поддающиеся анализу. Что касается женщин, просто как клеймо: производительница супов из Америки, девушка за один-два луидора, которая подстерегает незнакомца за пять луидоров, предупреждает завсегдатаев, когда она свободна.
За шесть лет уже знаешь всех, видишь всех, все вечера, все годы те же самые места, исключая гигиеническую остановку в Сэн-Лазар и в Лурсине.
Дюруа больше не слушал. Одна из женщин, облокотившаяся на их ложу, смотрела на него. Это была крупная белокожая брюнетка, с черными глазами, вытянутыми, подкрашенными карандашом, обрамленными огромными дурацкими ресницами. Ее слишком сильная грудь натягивала темный шелк ее платья, а ее подкрашенные красным, как рана, губы представляли что-то звериное, пламенное, возмущающее, но горели желанием. Знаком головы она позвала одну из проходивших подруг, белокожую с рыжими волосами, такую же полную, и достаточно громко, чтобы быть услышанной, она сказала той:
Ну, вот красавец, если захочет со мной за десять луидоров, я не скажу «нет».
Форестье обернулся и, улыбаясь, похлопал Дюруа по ноге:
Это для тебя. Будешь иметь успех, мой дорогой. Мои комплименты.
Бывший унтер-офицер покраснел; машинальным движением в кармане своего жилета он нащупал две золотые монеты.
Занавес опустился; оркестр теперь играл вальс.
Дюруа сказал:
Давай пройдемся по галерее?
Как ты хочешь.
Они вышли, оказавшись в потоке прогуливавшихся. Спешка, толчея, объятия, покачивания, они шли, пока перед их глазами не возник человек в шляпе. Девушки, две за двумя, проходили в этой толпе мужчин, с легкостью проходили через нее и скользили между локтей, грудей, спин, как будто бы они были у себя дома, в комфорте, как рыбы в воде посреди этого потока мужчин.
Восхищенному Дюруа оставалось идти и пить опьяняющий воздух забавного женского благоухания, испорченный табаком и мужской вонью. Но Форестье потел, вздыхал, кашлял.
Пойдем в сад, сказал он.
И, повернув налево, они проникли в пространство крытого садика, где давали прохладу два больших уродливых фонтана. Под тисами и кедрами мужчины и женщины пили за цинковыми столиками.
Еще пива? спросил Форестье.
Да, с удовольствием.
Они присели и стали смотреть на проходящую публику.
Время от времени останавливалась одна бродяжка, потом с банальной улыбкой спрашивала:
Вы мне что-нибудь предложите, мосье?
И, поскольку Форестье отвечал: «Стакан воды из фонтана», она удалилась, бормоча:
Ну, морда!
Но высокая брюнетка, которая в ложе прислонилась к двум вновь появившимся товаркам, высокомерно шла под руку с крупной блондинкой. Это была хорошо сложенная пара женщин.
Заметив Дюруа, брюнетка улыбнулась ему, как если бы их глаза уже сказали друг другу секретные, интимные вещи. И, взяв стул, она спокойно села лицом к нему, посадила свою подругу, а потом спокойным тоном заказала:
Гарсон! Два гренадина.
Удивленный Форестье проговорил:
Тебя это не смущает?
Она ответила:
Твой друг меня соблазняет. Это настоящий красавец. Я полагаю, что он может свести меня с ума.
Робея, Дюруа не нашелся, что ответить. Он подкрутил свои усы, бестолково улыбнувшись. Официант принес сироп, который дамы выпили залпом. Потом они поднялись, и брюнетка, с дружеским кивком головой, легко ударив Дюруа веером по руке, сказала:
Спасибо, мой котеночек. Ты не сказал ни словечка.
И она вышла, покачивая задом.
Тогда Форестье принялся смеяться:
Скажи, пожалуйста, старик, знаешь ли ты, что имеешь настоящий успех у женщин? Нужно этим пользоваться. Это может тебя далеко завести.
И он умолк на секунду, а повторил мечтательным тоном человека, который думает вслух:
Это все еще для них мы приходим быстрее.
И, поскольку Дюруа улыбнулся, нечего не ответив, Форестье спросил:
Ты еще останешься? Я бы хотел уйти. Мне достаточно.
Да, я останусь еще ненадолго, ведь еще не поздно.
Форестье поднялся.
Тогда до завтра, прощай. Не забудешь? Улица Фонтень, 17. В полвосьмого.
Услышано. До завтра. Спасибо.
Они пожали друг другу руки, и журналист удалился.
С момента его исчезновения Дюруа почувствовал себя свободным. Он радостно пощупал два золотых в своем кармане; потом поднялся, просматривая толпу, которую он прорывал взглядом. Он быстро заметил двух женщин, блондинку и брюнетку, которые, прогуливаясь, сквозь толпу шли с видом гордых нищих.
Он прошел прямо мимо них и, когда они были рядом, ни на что больше не осмелился.
Брюнетка сказала ему:
Куда ты подевал свой язык?
Он пробормотал: «Черт», не успев произнести ничего, кроме этого слова.
Все три человека прервали прогулку, внезапно остановившись.
Тогда одна из женщин вдруг спросила:
Пойдешь ко мне?
И он, дрожа от желания, резко ответил:
Да, но у меня в кармане только луидор.
Она равнодушно улыбнулась.
Это ничего.
И она взяла его руку как знак обладания.
И, пока они шли, он подумал о двадцати франках, которые он мог легко добыть, взяв в аренду костюм на завтра.
Глава 2
Мосье Форестье, пожалуйста!
На третьем этаже, дверь налево.
Раз зашла речь о его жильце, консьерж ответил доброжелательным тоном. Жорж Дюруа поднялся по лестнице.
Он был немного смущен, напуган и чувствовал себя неловко. В первый раз в жизни он надел такой костюм, и все в его одеянии беспокоило его.
Он чувствовал недостатки во всем: в ботинках не лакированных, но достаточно тонких, потому что он имел кокетство в ногах; в рубашке за 4, 5 франка, купленной утром в «Лувре», чей очень тонкий нагрудник уже помялся. Остальные рубашки на каждый день имели более или менее серьезные изъяны, и он не мог использовать даже наименее поврежденные их них.
Его немного слишком широкие брюки плохо очерчивали ногу, казались свернувшимися вокруг его ног и измятыми, чужими, случайными. Сама по себе одежда не была плохой, все это было не по размеру.
Со стучащим сердцем, с тревогой, боясь показаться смешным, он медленно поднялся по лестнице, и вдруг прямо перед ним возникло лицо человека в парадном одеянии, который посмотрел на него. Они находились так близко один к другому, что Дюруа сделал движение назад, а потом остановился, пораженный: это был он сам во весь рост в отражении высокого зеркала, которое создавало на лестничной площадке долгую перспективу галереи.
Порыв радости заставил его вздрогнуть, он уже судил о себе лучше, хотя ему и не верилось.
Дома у него было только маленькое зеркальце для бритья, поэтому он не мог созерцать себя целиком и видел только отдельные части своего импровизированного туалета. Он преувеличил свое несовершенство, доведя себя до безумия мыслью о том, что выглядит карикатурно.
Но вот, вдруг обозрев себя в зеркале, он себя даже не узнал; он принял себя за другого, за светского человека, и, на первый взгляд, нашел себя очень сильным, очень шикарным.
И теперь, заботливо глядя на себя, он признал, что по-настоящему все было удовлетворительно.
Тогда он попытался поступить, как актеры, репетирующие, выучивающие свою роль. Он улыбнулся, протянул руку, сделал жесты, выразил чувства: удивления, удовольствия, одобрения: и он начал искать градус улыбки, выражение глаз, чтобы продемонстрировать галантность перед дамами, заставить их понять, что ими восхищаются и что их желают.
Отворилась дверь на лестницу. Он боялся быть захваченным врасплох и начал быстро подниматься, испугавшись, что мог быть увиденным, когда, манерничая, изображал себя каким-то гостем своего друга.
Поднявшись на второй этаж, он заметил другое зеркало и замедлил движение, чтобы посмотреться. Сзади он показался себя чрезвычайно элегантным. Он хорошо всмотрелся. Его неумеренная вера в самого себя наполнила его душу. Конечно, он преуспел в своей подготовке и в желании прийти, в решимости, которую он знал в себе, и в духовной независимости. У него было желание побежать, прыгнуть, вскарабкавшись на последний этаж. Он остановился перед третьим зеркалом, привычным движением причесав усы, снял свою шляпу чтобы поправить шевелюру, бормоча вполголоса, как он часто делал: «Вот отличное изобретение». Потом, взяв в руку колокольчик, он позвонил.
Дверь открылась почти сразу, и он оказался рядом с камердинером, одетым в черное, серьезным, выбритым, так превосходно державшимся, что Дюруа снова смутился, не понимая, откуда вновь взялась эта волна эмоций и бессознательное сравнение их одежд. Этот лакей в лакированных туфлях предложил взять пальто, которое Дюруа держал в руке, пряча пятна.
О ком я должен доложить?
И он бросил его имя за приоткрытую дверь гостиной, куда вошел Дюруа.
Но Дюруа вдруг потерял свой апломб и, запыхавшись, почувствовал искалеченность страхом. Он собирался сделать первый шаг в своем ожидаемом, мечтанном существовании. Однако он выступил вперед. Молодая блондинка стояла совсем одна и ждала кого-то в большой, хорошо освещенной и полной растений, подобной оранжерее комнате.
Он остановился, совершенно сбитый с толку. Кто эта улыбающаяся дама? Потом он понял, что Форестье был женат, и мысль о том, что красивая элегантная блондинка должна быть женой его друга, прекратила его испуг.