Люди скучились у бортов, как единый человеческий организм, а паром тем временем приближается к месту, где когда-то был остров. Любопытство обретает форму рук и пальцев, вцепившихся в паромное ограждение и друг в друга. Незнакомые люди, нашедшие время, чтобы вместе удовлетворить свое любопытство, такое встречается нечасто.
Девочка с черными, как космос, волосами, находит себе местечко между ног пассажиров.
Не подходи близко к борту, Лайсве, предупреждает Астер. Он знает, как сильно тянет его дочь к воде.
Многослойный рокот голосов возносится к небу, а паром приближается к месту назначения. Корму заполняют затылки детей, невысоких, как положено быть малышам; некоторые вытягивают пальцы и указывают на предмет, торчащий вдали из воды, и этим жестом словно называют его: смотрите, статуя!
Суетящиеся взрослые создают поток кинетической энергии. Мужчины застегивают шерстяные пальто и приосаниваются; женщины поправляют шарфы и шапочки, складывают руки на груди, и у всех а может, не у всех, но кажется, будто у всех по мере приближения к статуе немного меняется рисунок дыхания. Возможно, в них просыпается память поколений. А может, им просто хочется выпить пива, съесть пиццу и заняться сексом, или же они надеются, что их не поймают и не отправят домой за то, что осмелились взять выходной, расслабиться и посетить уходящее под воду чудо света.
Астер подхватывает на руки маленького сына; младенец плачет, наверняка скучает по груди матери, которой давно рядом нет. Тихо, сынок, шепчет Астер.
Рядом с Астером на корме стоит человек, который не понимает, что отец говорит сыну, но отвечает на младенческий плач на своем языке, говоря: ах, малыш проголодался; а женщина, что стоит рядом с этим человеком и не понимает ни его языка, ни языка Астера, улыбается и произносит на своем родном языке: благослови Господь этот корабль а может, это переводится как «благослови эту семью» или «это плавание» и складывает ладони в молитвенном жесте, который, возможно, для нее является обычным. И все улыбаются, ведь ребенок, плачущий по материнской груди, одинаково плачет на всех языках, а плавание на одном корабле сплачивает даже совсем чужих людей.
Внизу, незаметно ото всех, черноволосая девочка начинает карабкаться по перекладинам паромного ограждения и шепчет воде: мама. Вода зовет ее уже не в первый раз.
Порой история о том, кем мы можем стать, начинается прежде, чем мы успеваем понять, что произошло. И чтобы собрать все части этой истории, нужно нырнуть под воду.
Голос из громкоговорителя напоминает пассажирам, сколько времени отведено на посещение знаменитой тонущей статуи. Сколько осталось до пункта назначения; сколько паром будет кружить вокруг и когда повернет обратно; сколько останется на покупку еды и сувениров.
Все смеются и подставляют лицо ветру. Отец прижимает к себе сына, вдыхает запах морской воды и сладость младенческой макушки.
А потом пышногрудая женщина с волосами, укрытыми пурпурным шарфом, замечает падающую со второй палубы цветную вспышку; та проносится прямо у нее перед глазами. Женщина кричит. Это не птица; таких больших птиц не бывает. Страх холодит ей грудь. Люди вокруг слышат ее крик и смотрят на нее с тревогой на каком языке она говорит? На итальянском? Или каком-то другом? Мужчина, стоящий рядом, пытается уловить в ее речи знакомые слова: в детстве он прожил в Германии два года, но это было так давно, много лет назад. Но женщина говорит на баскском. Никто ее не понимает. Один японец кладет ей руку на плечо, не зная, как еще помочь.
Толпа вглядывается в ее лицо, считывает эмоции и понимает, что надо смотреть на воду; тогда-то все и видят девочку, которая упала за борт и барахтается в волнах, постепенно скрываясь под кружевными брызгами, поднимаемыми паромом.
Все бросаются к ограждению, руки вцепляются в белые стальные перекладины, лица полны тревоги и ужаса. «Остановите корабль», кричат они на разных языках. Кричат и бегают в панике мужчины. Голосят женщины. Дети снуют меж ног родителей. Девочка в воде уменьшается, пропадает из виду.
Астер все еще прижимает к груди сына, но его оттеснили назад, и он не видит, что происходит у ограждения; не понимает, почему кричат мужчины и голосят женщины. Он смотрит себе под ноги, ищет дочь.
Нет, нет, нет, нет, нет, повторяет он. Где моя дочь? Лайсве! кричит он, но всем кажется, что он в отчаянии выкрикивает что-то нечленораздельное.
А потом, быстрее, чем вы успели бы произнести «Америка», Астер передает своего маленького сына незнакомцу, перелезает через ограждение и ныряет вниз, как человек, прыгающий с крыши. Он приземляется в воду и сразу начинает тонуть по крайней мере, так это выглядит со стороны. Астер не умеет плавать. Человек за бортом, кричит кто-то; в воду бросают спасательный круг.
Его маленький сын сидит на руках у незнакомца малыш, затерявшийся в толпе.
Не может быть, причитает кто-то. Причитание, старое как мир.
Трубит гудок парома, моторы затихают, и судно качается на волнах. Подрагивают сувениры на полках сувенирной лавки. С палубы спускают две спасательные шлюпки; сидящие в них мужчины усиленно гребут, но куда не знают; куда-то назад, где якобы упала за борт девочка. Но в воде ее нет; ее уже не видно. Или все же мелькает среди волн красная курточка, голубые брюки, белая вязаная шапочка из кроличьей шерсти? Чья-то рука вытягивается и указывает на воду.
Сперва все видят лишь руку, венец и лицо громадной утонувшей статуи; то, что осталось от великанши, отливающей зеленоватым блеском в полуденном свете, от достопримечательности, частично погрузившейся под воду, за которой они сюда и приплыли к берегу, которого больше нет и вместо которого осталась только верхняя часть ее туловища.
Но потом они видят девочку. Ее тоненькие ручки. Тело плещущейся маленькой рыбки, дразнящей тех, кто смотрит на нее сверху.
Это невероятно, но кажется, девочка плывет.
Плывет навстречу затонувшим останкам материнского колосса.
Астер, не умеющий плавать отец, спасен; его затащили в шлюпку.
Его маленький сын сидит на руках у непорядочного человека. До того, как ему вручили младенца, драгоценную ношу, он считал это плавание последним подарком самому себе: взглянуть на тонущее чудо, а после покончить с собой, не в силах больше выносить муки голода и нищеты. Но мальчик на его руках этот мальчик дорогого стоил.
Девочка из воды на глазах становится безымянной легендой. Люди привыкли не раскрывать свои настоящие имена.
Легенда гласит, что девочка прыгнула за борт и, прежде чем упасть, воспарила, как бестелесная мысль. Вопреки всему и всем она поплыла навстречу тонущей статуе. Отец пытался ее спасти и не сумел, и пока барахтался в воде, потерял своего маленького сына. А девочка доплыла до статуи ведь она доплыла? Или исчезла, а всем лишь показалось, что она доплыла?
Девочка из воды, запятая и черепаха
(2085)
Лайсве сжимала в одной руке монетку, а под мышкой несла большую голубую пластиковую букву «Л» размером примерно со свою голову. На каждом перекрестке она останавливалась и заглядывала за угол дома, проверяя, не поджидает ли там беда. В Бруке, по эту сторону дамбы, беды начинались внезапно. Но ради выгодной сделки стоило рискнуть.
Чтобы выгодная сделка состоялась, курьер должен быть готов пересечь временной барьер. Незаметно очутиться там, где состоится обмен. Использовать предметы и символы не так, как их использовали другие.
Лайсве шла мимо деревьев и шептала их названия. Норвежский клен. Зеленый ясень. Декоративная груша. Платан кленолистный. Липа сердцевидная. Гледичия трехколючковая. Она перешагивала через корни, торчавшие из асфальта, который когда-то был тротуаром. Она никогда не наступала на трещины. Заброшенные многоквартирные и офисные здания подмигивали ей треснувшими стеклами и разевали свои пустые двери-рты. Иногда по ее шее пробегал холодок. Она знала, что нарушала правила, бродя по Бруку просто так. Знала, что Астер рассердится. Или испугается. Она заметила, что два этих чувства в отце часто сталкивались и вступали в контакт, как электрические полюса; когда это происходило, могло случиться замыкание.
Лайсве поняла, что наблюдать за чужими эмоциями намного проще, чем попытаться испытывать их самой. Если у нее и были чувства, ей еще только предстояло их обнаружить. Чувства были одним из пунктов, которые Астер внес в свой список вещей, над которыми надо «работать». Гнев и страх. Два чувства, которые привели их в Подполье.
Если память ее не подводила, они с Астером ушли в Подполье вскоре после того, как попытались присоединиться к группе людей, засевших в разрушенном многоквартирном здании и устроивших там что-то типа коммуны. У большинства из них были дети разных возрастов, размеров и темпераментов.
Родители переживали, что изоляция, необходимость прятаться и отсутствие привычных благ отрицательно повлияют на психику их отпрысков, поэтому пытались держаться вместе возможно, и ради безопасности тоже, чтобы делиться ресурсами. Но они допустили одну большую ошибку: они хотели, чтобы дети общались. Родители почему-то боялись, что без образования и социальных контактов дети будут обделены.
Лайсве этого не понимала.
Они собирали детей и пытались заставить их играть. Замысел заключался в том, чтобы дети научили друг друга всему, что знали, «просто побыли детьми» и поиграли. Для этого годилось любое открытое место поле, площадка, не заросшая густыми сорняками и кустарником. Но лучше всего подходили огороженные клетками дворы у многоквартирных домов. Один такой двор находился недалеко от места, где прежде протекал пролив Нарроуз, отделявший Бруклин от Статен-Айленда; родители утешались тем, что с реки дул напитанный влагой свежий ветерок, а детям полезно дышать свежим воздухом. Но эксперимент не удался, по крайней мере для Лайсве. Или для Астера. Если бы родители задумались о том, что они делают, размышляла Лайсве, они бы поняли, что у детей больше не осталось навыков человеческого общения. Они или утратили остатки тех способностей, которыми обладали, или уже родились без них. У нынешних детей сохранился лишь инстинкт выживания навык, свойственный животным.
Лайсве подумала об обезьянах бонобо. Карликовых шимпанзе, ближайших родственниках Homo sapiens. Бонобо и шимпанзе принадлежали к одному роду, но из-за матриархальной общественной структуры первые отличались повышенным альтруизмом, чуткостью, состраданием и чувствительностью. В обществах бонобо степень влиятельности самца определялась статусом матери.
В тот день в разгар детской игры Астер услышал крик. Он растолкал толпу детей, сбившихся в угол, и увидел Лайсве: та стояла одна, подняв руку вверх. Рука была в крови. У ее ног лежал ребенок, едва научившийся ходить; он не шевелился. Она убила малыша, убила малыша, повторяли дети, но когда он спросил «как? Как?» слова раздирали его горло, выбираясь наружу никто не смог ответить. Никто не видел, как это случилось. Все видели лишь ее вытянутую руку и окровавленную ладонь.
Ребенок оказался сиротой, и он не умер, но его губы и шея были залиты кровью.
Никому, включая Астера, не пришло в голову спросить Лайсве, что произошло. И никто не заметил, что рука ее была сжата в кулак, и никто не попытался разжать его; а если бы они это сделали, то нашли бы предмет, который Лайсве сжимала в ладони. Малыш нашел где-то этот предмет, а двое других мальчишек велели ему засунуть его в рот. Это был ржавый гвоздь; малыш попытался его проглотить, а Лайсве вытащила гвоздь у него из горла и спасла малыша от гибели.
Никто не заметил вероятно, из-за того, что ребенок оказался при смерти (о Боже, она чуть не убила малыша!), что Лайсве схватила одного из мальчишек, что пытался заставить малыша съесть гвоздь, и устроила самосуд. Она прогнала его со двора и столкнула в воду. Его отсутствие заметили лишь через несколько часов, когда его уже отнесло довольно далеко и его внутренние органы начали отказывать; он плыл, схватившись за живот, терзаемый спазмами, и несколько часов исходил поносом и рвотой, пока не пожелтел и не умер от отказа печени, как рыба, всплывшая кверху брюхом.
После этого Лайсве пришлось ото всех прятать.
В их ветхом многоквартирном доме время остановилось. Лайсве знала, что Астер хотел ее защитить и оградить от вреда, но начинала понимать, как застой убивает человека. Эволюция была тому подтверждением. Занимавший ее вопрос представлял собой своего рода сделку: что опаснее рискнуть и выйти в мир, зная, что на беженцев теперь на каждом шагу устраивают облавы вооруженные мужчины в фургонах кружат по улицам, как смертоносные касатки, хватают прохожих и увозят, а куда неизвестно; или атрофироваться, как камень, обрастающий мхом, застряв в заброшенной квартире с умирающим от горя отцом? Никто еще не стал кем-то, прозябая в стенах Платоновой пещеры и созерцая тени. Люди, которые так жили, могли вовсе забыть, что у них есть тело. Жизнь означала движение навстречу смерти, а смерти Лайсве не боялась. История жизни и смерти была ей хорошо знакома.
Она нашла монетку, которую сейчас сжимала в ладони, в разбухшей реке, чьи воды омывали Брук. Буква «Л» лежала в переулке между брошенными покосившимися домами, среди щебня и зарослей цепких сорняков. Ветшающий город был прекрасен. В тот день она не боялась; в ней жили лишь страхи, которые внушил ей отец. Для Лайсве предметы были всем; предметы перемещались во времени вперед и назад. Иногда перемещались и люди: они оказывались не в том времени, и их требовалось перенести в другое. Когда это происходило, Лайсве шла в Омбард.
Чем ближе она подходила к Омбарду, тем громче билось ее сердце. Она знала, что должна прятаться, что ей следует сидеть дома, пока отец на работе ходит по железным балкам на высоте птичьего полета, строя Стену, сдерживающую затопление города. Но она не могла сидеть тихо, как он велел. Ее манила красота заброшенных тоннелей метро, заваленных обломками и поросших колючим кустарником и плющом, не нуждавшимся в солнечном свете; шорох шныряющих под ногами кротов, крыс и мышей; пустующая библиотека, полная книг, распадающихся на отдельные страницы; разбитые окна, дырявые крыши. Она ощущала вибрации города, певшего ей свою песнь: приди ко мне.
Бывшая публичная библиотека превратилась в странный храм слов и звуков, заполненный птицами, мелкими грызунами и ветшающими книгами. В дождь или снег она переносила книги в другие комнаты или на другие этажи, чтобы те не промокли. Иногда в библиотеке ей встречались другие люди, но это случалось редко. Если она видела людей, то строго выполняла отцовский наказ: называлась Лизой, потом пряталась. Настоящие имена лучше было не раскрывать.
У нее зачесалась подмышка с той стороны, где она несла букву. У входа в Омбард она ненадолго закрыла глаза и успокоила дыхание, как учил Астер: вдох и выдох на четыре счета.
В лавке сидел дряхлый-предряхлый старик, запятой согнувшийся над длинным стеклянным прилавком. Его глаза так глубоко утопали в складках морщин, что лицо напоминало фотографию рельефа с высоты птичьего полета Лайсве любила разглядывать такие снимки. Руки были еще живописнее грибница вен просвечивала сквозь кожу с торчащими костяшками пальцев. Она подозревала, что он слеп, но он никогда в этом не признавался.
Омбард нравился ей тем, что самые важные вещи всегда были выставлены в витрине, но внутри лавки время становилось осязаемым, будто тоже было предметом, выставленным на продажу. Все вещи здесь принадлежали к разным эпохам. В Бруке не осталось покупателей по крайней мере она о таких не знала разве что в «подпольной экономике». От прежних магазинов и лавок остались одни обломки. Отслаивающаяся краска на стенах Омбарда была ядовито-зеленой. Наружная витрина затуманилась от грязи и времени. Она не знала, как лавке удавалось держаться на плаву.