Маша, сказал Юрий Витальевич, покажи тот журнал, где статья Жака Катто была опубликована Вы знаете Жака Катто? Это самый главный французский специалист по Достоевскому
Через мгновение на покрытом белой скатертью столе появился французский журнал с крикливой обложкой: на ярко-красном фоне был изображен взбесившийся автомобиль (что-то вроде американского «бьюика»), который давил абстрактную мешанину из кругов, спиралей и разноцветных линий. Здесь же крупными буквами сообщалось что-то про апокалипсис и атомную бомбу.
На Стивена Кинга похоже, заметил Анцетонов.
Вот тут вот написано, прокомментировала Мария Александровна, грассируя: «Мэтр де гротеск», мэтр гротеска.
А можно сфотографировать? сказал Анцетонов и достал фотоаппарат.
Сфотографировав все, что нужно, разговорились об эзотерике и оккультизме. Анцетонов опять вцепился в записную книжку и потребовал, чтобы Юрий Витальевич продиктовал, с какими книгами ему надо ознакомиться для лучшего понимания мамлеевского творчества.
В первую очередь, конечно же, классика русской поэзии: Блок, Есенин, Тютчев, Хлебников, Андрей Белый, принялся диктовать Юрий Витальевич. Конечно же, Гоголь и Достоевский, Булгаков Михаил Афанасьевич. В меньшей степени Толстой, в большей Платонов. Платонова я прочитал уже в эмиграции, но поразился тому, о сколь схожих проблемах мы пишем, как и с Чеховым.
А из философов?
О, философов, воспрял Юрий Витальевич. Это мы с вами до утра будем перечислять. Рене Генон, «Человек и его осуществление согласно Веданте» для начала. Потом, конечно, христианские мистики: «Начала» Оригена, Майстер Экхарт Вот это вот начальные уровни, от которых уже потом можно отталкиваться, чтобы работать с уровнями самыми высшими.
Студент Анцетонов выжидающе смотрел, но Юрий Витальевич Мамлеев никак не продолжал.
А вот, скажем, «Пламень» Пимена Карпова, сказал Анцетонов, вы бы к какому направлению отнесли: к художественной литературе или философии?
Понимаете, ответил Юрий Мамлеев, русское сектантство, русское народное христианство это ключ ко многим вещам, но отнюдь не замок. Конечно, в нем ярко проявлены народные богоискательские силы, но это все бушующая стихия, которую можно направить как в позитивное, так и в крайне негативное русло. Мы видели примеры и того и другого. В негативном русле это выразилось во время революции, величайшей катастрофы в истории России, а может, и всего мира. Позитивные же преобразования, на которые способна эта живая энергия, правильно направленная, уверен, нам еще только предстоит увидеть. Это, очевидно, будет бездна, но и носители этой стихии не дети малые: быть может, они окажутся больше любой бездны.
Ну а конкретно про Карпова что можете сказать? Вас часто с ним сравнивают, особенно «Шатуны».
Его творчество, конечно, не клюевский или есенинский уровень шептал Мамлеев, но в нем захватывающе воздействует сам материал, который Карпов, видимо, черпал из бездны народного богомильства (уже в переработанном виде), того богомильства, которое с ужасом признаёт торжество дьявола над миром и необычайное сплетение и становление двух начал: светлого и темного Но все это переработано и подано в ином виде, и, кроме того, сами бездноносители (то есть персонажи его романа) пугающе огромны[1].
Анцетонов подскочил от внезапного испуга, но тут же сел обратно, поняв, что это мамлеевский кот напугал его, без предупреждения вспрыгнув тяжелыми лапами на колени. Анцетонов попытался примирительно погладить обидчика, но тот, вопреки тяжелому весу, уже куда-то ускользнул, так что пришлось Анцетонову погладить пустой, нагревающийся от чая и дыхания воздух (Анцетонову почему-то до того момента казалось, будто весь чай был уже выпит, а новый еще не принесли).
А кота как зовут? пробормотал Анцетонов.
Кота? переспросил Мамлеев. Это Вася.
Василий, значит, сказал молодой гость, но тут же переменил направление разговора: А вот вас часто сравнивают с Уильямом Берроузом Как вам кажется, такое сравнение вообще уместно?
С Берроузом мы были знакомы. Он читал «Шатунов» и был в абсолютном восторге.
Серьезно? недоверчиво поднял белую бровь Анцетонов.
Правда, в сильно сокращенном виде, подтвердил Мамлеев. Выходил в Америке сборник с предисловием признанного писателя Джеймса Макконки, и там были «Шатуны», укороченные, наверное, на треть, если не больше. Но вообще, конечно, Америка и американская литература далеко не самая глубокая, все-таки для них это по большей части бизнес, даже для самых одаренных и независимых.
Мария Александровна подтвердила слова супруга и предложила еще чаю (гость вновь удивился: он не помнил, как выпил предыдущую порцию жидкого, но отчего-то особенно, по-русски сладкого кипятка с редкими чаинками). Пока наливали, Анцетонов все спрашивал, подогревая беседу, словно чайник с присвистом. Поскольку Анцетонов любил разную необычную музыку, разговор зашел о том, какую слушают Мамлеевы.
Нам очень нравится группа The Matrixx, ответила за мужа Мария Александровна. Вы Глеба Самойлова не знаете?
Лично нет, сказал Анцетонов, а так-то конечно А знаете, была такая группа Coil?
Как? переспросил Юрий Витальевич.
Coil, вновь сказал Анцетонов, на этот раз с вызовом и напором. Ко-ил. Это английская группа такая, очень замешанная на эзотерике. И они оккультные практики свои распространяли и передавали посредством звука.
А к какой традиции они принадлежат? поинтересовался Мамлеев.
Они с разными традициями работали, с удовольствием принялся объяснять Анцетонов. Вообще, изначально они собрались вокруг «Храма душевной юности» Дженезиса Брейера Пи-Орриджа, это было такое синкретическое контркультурное течение, вобравшее в себя самые разные оккультные практики XX века. И вот там были два персонажа интересных Питер Кристоферсон и Джон Бэланс, и они создали группу Coil. В основном они интересовались алхимией и сексуальной магией, в первую очередь Остином Османом Спейром и его учением Зос Киа. Если кратко, Киа в его терминологии это Я, которое одновременно Бог, и это Я заполняет собой все бытие и мироздание. Мне кажется, это в чем-то похоже на то, о чем вы пишете и в художественной прозе, и в философских трудах.
Очень интересно, согласился Мамлеев. Солипсическая «религия Я». Хотя слово «солипсический» у меня, конечно, используется в несколько ином ключе, чем принято в видимой повседневности. Речь скорее идет о самобытии, самобытийности. Как там у меня было? «Это не было религией эгоизма (ибо эгоизм предательство по отношению к высшему Я) или религией обожествления человека или личности (так как высшее Я как трансцендентное, запредельное выходило за круг человеческого существования). Но эта религия (точнее, метафизика) не соответствовала и учениям, основанным на идее Бога, включая и тот их вариант, когда под Богом понималось высшее Я: ибо в этом случае абсолютизировалась только та сторона Я, которая тождественна Богу, в то время как религия Я, связанная с особым видом солипсизма, шла гораздо дальше»[2]. Не находите, что в чем-то похоже на то, о чем вы рассказываете? Интересно было бы послушать, как они это посредством музыки передали. Как, говорите, называется?
Coil, сказал Анцетонов и пометил себе в книжке очередную пометку.
В таких разговорах у них прошел весь день, и почти уже начинался вечер. Пришла пора Анцетонову возвращаться в московскую подземку. Юрий Витальевич, одетый в советского кроя свитер, приподнялся с дивана и, несмотря на возражения Марии Александровны, взялся провожать молодого гостя. Анцетонов, впрочем, понял, что от него требуется настоять на том, чтобы хозяин дома оставался на своем чуть продавленном месте.
Сидите-сидите, сказал Анцетонов, я еще приду.
Приходите, конечно, в любое время, радушно заявил хозяин. Я же телевизор не смотрю, да и книги читаю с трудом, а вот от вас, молодых, хоть узнаю разные вещи.
Хорошо. Ну, я тогда в следующий раз приду, принесу вам журнал в коллекцию и музыку послушаем, пообещал Анцетонов, натягивая куртку и рюкзак.
И непременно прочитайте Женевскую конвенцию, добавил Юрий Витальевич Мамлеев.
I. Смерть
Кругом валялись кирпичи. И ни одной души не было. Вдруг около меня появилась жалобная, брюхатая кошка. Она не испугалась, а прямо стала тереться мордой о мои ноги.
Я чуть не расплакался.
Одна ты меня жалеешь, кисынька, прошептал я, пощекотав ее за ухом. Никого у меня нет, кроме тебя. Все мы, если не люди, то животные, прослезился я. И все смертные. Дай мне тебя чмокнуть, милая.
Но вдруг точно молния осветила мой мозг, и я мысленно завопил:
Как!.. Она меня переживет!.. Я умру от рака, а эта тварь будет жить Вместе с котятами Негодяйство!
И не долго думая, я хватил большим кирпичом по ее животу. Что тут было! Нелепые сгустки крови, кишок и маленьких, разорванных зародышей звучно хлюпнули мне по плащу и лицу. Меня всего точно облили. Ошалев, я вскочил и изумленно посмотрел на кошку.
Умирая, она чуть копошилась. Какой-то невзрачный, как красный глист, зародыш лежал около ее рта[3].
Рассказ Юрия Мамлеева «Смерть рядом с нами», из которого взят этот пассаж, датирован 1962 годом и обычно сопровождается ироничным подзаголовком: «Записки нехорошего человека». В черновой редакции[4] дано более четкое жанровое определение: «Юмористический рассказ юмористической личности».
Зоосадизм и вообще дурашливое отношение к мучительной смерти всякого живого существа неотъемлемая составляющая мамлеевского юмора. Так что и повествование о нем стоит начать с такой комической сценки.
В одной из палат клиники при Онкологическом институте имени Петра Александровича Герцена умирал писатель Мамлеев. Из туловища литератора торчала трубка, по которой стекала коричневатая моча. Когда Юрию Витальевичу вставляли катетер, он настаивал, что еще в состоянии управиться с уткой, но медсестра даже не пыталась делать вид, будто слушает его причитания. Врач сказал катетер значит, катетер.
У-у-у, как неприятно! взвыл Юрий Витальевич, когда в самое его естество резко вошла тонкая и чрезвычайно холодная трубка.
Круглолицая непонятного возраста сестра скривила недовольную физиономию из вежливости, чтобы хоть как-то проявить участие. Ей вторила городская природа за большим и совершенно прозрачным окном: посреди теплого летнего дня вдруг налились синюшные тучи, где-то близко ударил гром, но молния не сверкнула, и дождь не пошел, лишь тяжелые листья надоевших деревьев помаячили на порывах ветра и успокоили сами себя, словно кошка.
На соседней койке утробно охнул не такой уж старый пациент, который вечно начинал так раскатисто кричать, когда прекращало действовать обезболивающее. Юрий Витальевич беззвучно захохотал: мучения соседа его ничуть не раздражали, а скорее веселили. Особенно ему приятна была мысль о том, что бедолага этот значительно моложе его, а следовательно, и жизнь его на этом свете оказалась существенно короче, чем жизнь Юрия Витальевича, но завершалась так же страшно.
Покричи, покричи, голубчик, пробормотал Юрий Витальевич, издевательски хихикая, чай, полегче станет.
Сосед понимал, что ему не сочувствуют, а смеются над его болью, и потому плотно сжал побелевшие губы, пока из него не вырвался следующий тяжелый и круглый, как школьный глобус, стон, за которым последовал довольный хохоток Юрия Витальевича.
Ты покричи, покричи, снова хихикнул разболевшийся писатель. Сейчас сестра тебя услышит, укольчик сделает. А там и смертушка-матушка придет, расцелует.
Последние слова он произнес, кривляясь, изображая говорок несуществующей русской деревеньки: «А там и смяртушка-матушка прядет, расцалуеть». Довольно причмокнув, он перевел маленькие серые глаза на прикроватную тумбу, где лежали для него гостинцы: разнообразные йогурты и кефиры. К гостинцам он, впрочем, не притрагивался, кисломолочные продукты он ненавидел так, будто они были живыми людьми. Но ему приятно было, что кто-то тратил свои деньги, а главное время, чтобы принести ему эти йогурты и кефиры, которые так и пропадут, никем не съеденные, напрасно произведенные, упакованные и доставленные прямиком к нему на созерцание и соседу на зависть.
В коридоре послышались знакомые шаги, медленные, но энергичные. В палату вошла Машенька, Мария Александровна востроносая старушка, сохранившая молодые черты одним только душевным усилием и страхом перед старением и смертью. Давала знать о себе и узбекская кровь, текшая по ее высушенному временем телу.
Сообщили? моментально посерьезнел Юрий Витальевич.
Сообщили, ответила Мария Александровна, усаживаясь на край постели. Вот, распечатали мне придурки твои.
Какие придурки?
Димка с Юркой.
Чего это они придурки? обиделся Юрий Витальевич. Они мне матрас привезли, постелили.
Угу. Мария Александровна зло блеснула стеклами очков. Тебе матрас привезли, а мне чего привезли?
Мария Александровна поморщилась и извлекла из кожаного мешка ворох листков, на которых огромными черными буквами был набран взволновавший Юрия Витальевича текст. Ему не терпелось послушать, однако он все же спросил беспокойно забрюзжавшим голосом:
А по телевизору сообщили?
Мария Александровна недовольно покачала головой.
Ты скажи, чтоб сообщили, обязательно сообщили по телевидению.
Супруга Юрия Витальевича ничего не ответила на это, лишь поправила очки с толстыми линзами и принялась читать, медленно, спотыкаясь и раздражаясь от этих своих спотыканий:
Писатель Мамлеев серьезно болен, ему нужна помощь, прочитала Мария Александровна.
Это кто пишет? Какое издание?
«Аргументы и факты» это.
Ага, газета такая, кивнул Юрий Витальевич.
Сосед по палате вдруг заорал одно отчетливое слово: «Сестра!» Он набрал воздух в грудь и вновь крикнул как в последний раз: «Сестра!»
Юрий Витальевич и Мария Александровна тихонько улыбнулись друг другу, как молодые любовники, пойманные за поцелуем советской пенсионеркой. Для пущего удовольствия они удерживали смех в себе, позволяя ему раскатываться жгучим теплом по внутренностям.
Ладно, ладно, читай давай, читай, поторопил жену Мамлеев.
Писатель Мамлеев серьезно болен, ему нужна помощь. Тире. Политолог Белковский, прочитала Мария Александрова. Белковский это пишет.
Кто? не понял Мамлеев.
Стасик Белковский, пояснила Мария Александровна. Стасик, помнишь?
А, Белка, понял наконец Юрий Витальевич. Ну, читай уже.
И Мария Александровна стала читать:
Москва, третье июля. Политолог Станислав Белковский заявил, что не разворачивал кампанию по сбору средств Юрию Мамлееву
Юрий Витальевич побелел:
Как не разворачивал?
Подожди ты, ответила Мария Александровна. Тут дальше. Станислав Белковский заявил, что не разворачивал кампанию по сбору средств Юрию Мамлееву, а просто «напомнил обществу, что есть такой писатель и что у него большие проблемы».
Мамлеев вроде бы уяснил, что хотел сказать политолог Белковский, но менее тревожным его лицо с проросшими тонкими, как у турецкого бандита, усами не стало.
Юрий Мамлеев болен раком, читала жена Мамлеева, пока он то согласно кивал, то вновь сосредотачивался в ожидании подвоха. Мне кажется, что это один из ведущих русских писателей и дефицит общественного внимания к его фигуре и его судьбе неправилен.
Неправилен, это точно.