Ересь можно сравнить лишь с чумой! Но если чума пожирает плоть, отправляя души к Господу Богу, то ересь, не трогая плоти, пожирает саму душу, отправляя то, что от неё осталось в ад, к сатане. Ересь даже коварнее чумы, поскольку зачумлённого сразу видно, а еретика попробуй ещё распознай. Многие из них исправно ходят к мессе, изображая из себя смиренных рабов Божьих, а в уме поют оды Лютеру. Без всякого преувеличения, ересь можно назвать чумой души, и также как от телесной чумы, немногие могут от неё исцелиться.»
Снова сделав паузу, отец Якоб сложил руки на груди и ненадолго замер, как бы собираясь с силами для завершения своей экспрессивной речи. Затем, размашисто перекрестившись, продолжил:
«Почтенные жители нашего славного и боголюбивого города Кёльна, я обращаюсь ко всем вам верным и преданным сыновьям нашей святой матери церкви. Борьба с ересью наша общая борьба. Еретики враги не только церкви, Римского Папы, императора, кёльнского архиепископа и монахов-доминиканцев, это враги каждого из нас, каждого истинно верующего христианина. И каждый из нас, каждый истинно верующий, обязан бороться с ересью, как только может.
Помните, что любая, даже самая незначительная, связь с еретиками является преступлением. Каждый, кто слушает зловонную проповедь еретика сам еретик! Каждый, кто укрывает еретиков или хоть как-то им помогает сам такой же преступник и еретик. Тот, кто, зная еретика, не сообщил о нём инквизиции, тоже преступник и еретик. И какой-либо пощады в наказании этих гнусных укрывателей также не может быть!
Почтенные жители Кёльна, чумные миазмы ереси пытаются проникнуть и в наш добрый город. Совсем недавно, не без вашей благой помощи, был схвачен еретик Кларенбах* и целая шайка его сторонников. Многие из них уже отправлены к своему хозяину, в преисподнюю. В ближайшие дни та же участь ожидает и самого Кларенбаха. В святом городе Кёльне, городе святой мученицы Урсулы и святого епископа Геро, не может быть ни единого еретика, своим зловонием отравляющим память наших святых. Как и наш Кёльн, так и все земли, принадлежащие святому архиепископу Кёльнскому и святой римской церкви, отныне и навсегда будут свободны от ереси.
Но зло, посеянное Лютером ещё очень сильно, и наша святая обязанность неустанно бороться с ним. Пока последний еретик навечно не угодит в ад!
Во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь.»
Закончив с проповедью, отец Якоб ещё раз утёр лоб и ненадолго умолк, желая набраться сил для продолжения мессы. Видно было, что сия эмоциональная речь далась ему нелегко.
По окончании проповеди все прихожане встали со скамей и торжественно, в один голос, запели Символ Веры. После него и последовавшей за ней Молитвы Верных, как и положено, наступил черёд Евхаристии.
Выходя из церкви по окончании мессы, прихожане раздавали милостыню калекам и попрошайкам, кои во множестве собирались на паперти. Получая по мелкой монете, они низко кланялись и наперебой желали всем добра и здоровья. Там же, во дворе церкви, находились и наказанные за всякого рода мелкие прегрешения. Рядом друг с другом, будучи забитыми в парные колодки, сидели игроки в карты. В огромной пузатой бочке, с высунутыми наружу головой и руками, сидел известный городской пьяница. Там же, прикованной цепью к позорному столбу, стояла некая девица из пригорода, забеременевшая «неизвестно от кого». У каждого из них, либо на шее, либо на орудии наказания, висела табличка с именем, описанием проступка и призывом ко всем «добрым людям» всячески осуждать и наставлять несчастных на путь истинный.
Чуть поодаль, лишь изредка подходя к паперти, расхаживал продавец индульгенций. Облачённый в длиннополое одеяние, похожее на монашеское, с притороченным к животу увесистым деревянным ящиком, он проходил сквозь толпу прихожан, расхваливая свой товар, словно сладкие голландские вафли:
Монетка в кружечку влетает
Душа из ада вылетает!
Или
Купи прощение быстрей
И позабудь про грех скорей!
Подобными стишками продавцы индульгенций расхваливали свой товар, как если бы это были сладкие сдобные булки или спелые июльские яблоки.
Сама по себе индульгенция является отпущением перед Богом временной кары за грехи, вина которых уже изложена в таинстве покаяния. Принцип индульгенций основан на вере в небесную сокровищницу заслуг Иисуса Христа и всех его святых, и в то, что церковь, имея доступ к этой сокровищнице, может распределять её по своему усмотрению.
На протяжении многих веков индульгенция, её значение, принцип, тяжесть грехов, от которых она освобождала, постоянно пересматривались. Богословы прошлых веков неустанно вели диспуты по поводу индульгенций. Официально считалось, что индульгенция зарабатывалась в ходе какого-либо покаянного действа за поклонение Кресту и его целование во время богослужения Страстной Пятницы, за публичное чтение Акта умилостивления в праздник Святейшего Сердца Иисуса, за торжественное пение гимна «Тебя, Бога, хвалим» во время богослужения на завершение года. Но весьма часто сии покаянные действа заменялись простым денежным пожертвованием церкви, отчего и появилось выражение «купить индульгенцию».
Всех своих предшественников в этом деле затмил Римский Папа Лев Х, ради строительства собора Святого Петра в Риме и содержания своего пышного двора, отдавший индульгенцию на полный откуп. С тех пор всем священникам прямо предписывалось именно продавать индульгенции, а не давать их как награду за подвиги покаяния.
Именно такая абсолютно бессовестная торговля божьей благодатью, возмутив самые широкие слои населения, и стала одной из основных причин Реформации*.
В тот день торговля индульгенциями шла особенно бойко. Сразу же по выходу из церкви к продавцу индульгенциями подошла женщина, купившая себе прощение за то, что в постный день ела сыр. А чуть позже один весьма почтенного вида господин за семь золотых рейнских гульденов купил себе прощение за убийство.
Покинув церковь и пройдя сквозь арку Трёх королей, расположенную в древнеримской стене, Ульрихи отправились на Сенной рынок, чтобы скупиться к воскресному ужину.
Сенной рынок, как и всегда, был полон народу. Занявшись покупками, отец и мать исчезли в шумных торговых рядах, детей же, вместе с Юргеном и Урсулой, оставили смотреть кукольное представление о том, как чёрт искушал Ганса Вурста.
После спектакля, в конце которого Ганс Вурст уселся верхом на одураченного им чёрта, внимание мальчишек привлекла шумная компания солдат-ландскнехтов, обедающих у входа в городскую таверну. Заняв несколько лавок, стоящих у приоткрытых дверей, они пили травяной монастырский грюйт и ели слегка обжаренное сало с ржаным пумперникелем.
И, конечно же, самым главным, чем привлекала к себе внимание эта обедающая компания, была пёстрая и вычурная одежда, право на ношение которой принадлежало исключительно ландскнехтам.
Как и все остальные, ландскнехты носили короткие приталенные камзолы с неимоверно раздутыми широкими рукавами и таким же широким, прямоугольно вырезанным, воротником, заполненным белой исподней сорочкой, в виде небольших брыжей, плотно облегающей шею. Как и у других, широченные рукава этих камзолов либо разрезались вдоль на равные полосы, сужаясь к запястьям, либо взбивались в пышные, искромсанные разрезами, буфы. Но, в отличие от прочего люда, ландскнехты поверх камзола не носили длинных плащей, весьма неудобных для них, а заменяли их верхним камзолом, скроенным из толстой кожи или войлока. Этот верхний камзол имел широко распахнутый воротник и взбитые толстенными буфами оплечья. Оба эти камзола никогда не застёгивались на пуговицы, а лишь опоясывались ремнём или портупеей с оружием.
Верхние штаны у ландскнехтов также сбивались в пышные, посечённые разрезами, буфы, сквозь которые виднелась белая или цветная матерчатая подкладка. Чаще всего буфами взбивалась лишь одна штанина, обычно правая, а другая оставалась более или менее гладкой. Иногда эта правая штанина разрезалась на множество простых продольных полос, свободно свисавших отдельными лоскутами, или же была порезана на сложные замысловатые узоры, так что подложенная под них матерчатая подкладка, проступая сквозь эти разрезы, образовывала витиеватые соцветия и перекрестия. Очень часто эту взбитую буфами правую штанину обтягивали крест-накрест двумя тонкими лоскутами, похожими на шнурки, делая её вновь плотно облегающей вокруг ноги. На голени одевались похожие на гамаши кожаные чулки. Верхняя часть этих чулок поднималась выше колен, вертикально разрезалась на равные части, отгибалась наружу и верхним краем привязывалась под коленями, так что колено казалось окружённым венком из колечек. Чаще всего этот чулок одевался лишь на правую голень, поскольку взбитая буфами правая штанина оканчивалась на уровне колена. Левая же нога оставалась обтянутой цельной левой штаниной. Раскрашивались эти обтягивающие верхние штаны, как правило, разноцветными продольными полосами. Часто к чулкам, в качестве дополнительного украшения, с боку колен, крепились матерчатые банты алого или багрового цвета. Иногда, в погоне за своим собственным стилем одежды, некоторые модники доходили до того, что выставляли наружу свои седельные места, без всякого стеснения разгуливая с полуголым задом. Чего стоил лишь огромных размеров гульфик, беззастенчиво привлекающий внимание к самому «непотребному месту». В целом же именно одежда для ног у ландскнехтов подвергалась самым невероятным изменениям и разнообразным вариациям.
Был у них и свой, совершенно особенный, тип берета. Этот берет имел низкую круглую тулью, в форме тарелки, и широкие горизонтальные поля из двойной материи с толстой подкладкой, с наружного края разрезанные на две или три части. В целом же, берет у ландскнехтов, на фоне пестроты остального одеяния, имел простой и невзрачный вид, и многие предпочитали ему куда более пышные и красивые рыцарские береты. Также как и люди благородного происхождения, ландскнехты имели право носить на своих беретах страусиные перья.
В обуви же у них не было совершенно ничего особенного. Как и многие другие, они носили тупоносые и очень широкие кюхмаулеры «коровьи морды», или такие же тупоносые, но не слишком широкие, энтеншнабели- «утиные носы».
Волосы старались стричь как можно короче, что делали вполне из практических соображений. Весьма часто отпускали усы и бороды, но, при этом, будучи верными самим себе, оставляли их лишь на одной щеке, тогда как другую гладко выбривали. Полную бороду, как правило, было принято носить только среди командиров.
В целом же все, без исключения, ландскнехты одевались в едином стиле, но при этом нельзя было найти и двух одетых совершенно одинаково. Император Максимилиан I своим специальным указом освободил сие воинское сословие от всех правил, регламентирующих тип и покрой одежды для остальных сословий, и даже стоимость и качество материала, из которого она пошита. Ему принадлежит знаменитая фраза: «Их жизнь настолько коротка и безрадостна, что великолепная одежда одно из немногих их удовольствий. Я не собираюсь его у них отнимать.»
Был и совершенно особый тип ландскнехтов. Вместо беретов они носили разноцветные колпаки с бубенцами, а вместо камзолов с буфами такие же пёстрые обтягивающие костюмы. Главным их отличием, кроме самой одежды, было то, что кроме участия в битвах, они занимались ещё актёрским и цирковым ремеслом, развлекая своих товарищей во время походных стоянок или давая небольшие представления на городских площадях.
Пожалуй, единственной вещью, объединяющей абсолютно всех этих солдат удачи, был меч кацбальгер, висящий у каждого ландскнехта на левом боку. Кацбальгер был дополнительным оружием ближнего боя. Многие солдаты им вообще не пользовались. Он был скорее символом, отличительной чертой, означавшей принадлежность к этому воинскому сословию.
Кроме кацбальгеров, неизменно висящих на правом боку, у сидящих возле таверны солдат был неимоверных размеров цвайхендер огромный двуручный меч с широкой поперечной гардой, похожий на оружие какого-нибудь мифического гиганта. Не столь устрашающе, хотя и не менее внушительно, выглядел знаменитый фламберг большой полуторный меч с волнообразным клинком. Чуть более изящным казался гросс-мессер большая двуручная сабля. Почти у каждого при себе была немецкая пика-spitz или, куда более традиционная, алебарда. Двое держали при себе огнестрельные аркебузы, уже начавшие уступать своё место куда более мощным мушкетам.
Сию истинно мужскую компанию немного разбавляли несколько kampfrau, бывших обычно жёнами, сёстрами или дочерьми ландскнехтов. На них, как правило, лежала вся, так называемая, женская работа по уборке, стирке и приготовлению пищи, коей было достаточно в походном полевом лагере. Иногда они принимали участие в битвах, чаще всего просто грабя убитых и добивая раненых.
У некоторых на лицах, кроме жутких боевых шрамов и следов от перенесённой оспы, виднелись следы и совершенно новой болезни, пока ещё не столь широко известной в Германии. Этой болезнью был сифилис.
Заметив, с каким увлечением её сыновья рассматривают впервые увиденных ими солдат-ландскнехтов, фрау Гретта, не скрывая своего раздражения, стала объяснять им, что люди, за которыми они сейчас наблюдали, есть самые ужасные, отвратительные и непотребные, какие только могут быть. Сделав сыновьям выговор, она потребовала, чтобы отныне они обходили подобных людей за версту.
Вернувшись домой, фрау Гретта и служанка Урсула, надев кухонные передники, занялись приготовлением абендброта. Причём готовка говяжьих рулетов с тушёной зауэркраут была почти целиком возложена на Урсулу. Сама же хозяйка дома делала простые хлебные колобки из овсяно-ржаного теста. Вынимая эти хлебцы из печи, она снимала их с противня и, один за другим, укладывала в большую соломенную корзину. Когда корзина оказалась полностью заполненной, она накрыла её белой холщовой салфеткой и сверху положила небольшой матерчатый кошелёчек, наполненный пфеннигами.
Незадолго до ужина, когда на улице уже достаточно стемнело, хозяйка дома вместе со своей служанкой спустились к чёрному ходу, ведущему в крохотный боковой закоулок. У входа в него уже собралась привычная компания из полутора десятка бездомных, каждое воскресенье в это самое время приходивших к их дому за подаянием.
Едва скрипнула дверь, и на пороге появилась хозяйка богатого дома с корзиной в руке, сия убогая компания сразу подалась к ней. Тусклый свет масляного фонаря в руках у Урсулы был единственным светочем в кромешной тьме закоулка.
Шепча своими беззубыми ртами благодарности и молитвы, бездомные тянули к ним свои грязные и увечные руки, надеясь поскорее заполучить свой воскресный хлеб. Нисколько не чураясь их неприглядного вида, фрау Гретта открывала свою корзинку и каждому в руки давала по два ещё тёплых хлебца. Затем добавляла к ним по одному пфеннигу. Особое внимание она уделяла бездомным женщинам, укутанным в дряхлые лохмотья и почерневшими от грязи руками обнимающих своих спящих младенцев, ещё не ведающих, кем на этот свет они родились. Им она всегда давала по четыре хлебца и по три пфеннига.