Пола Маклейн
Когда звезды чернеют
© 2021 by Paula McLain
Maps copyright © 2021 by David Lindroth Inc.
© Посецельский А.А., перевод на русский язык, 2022
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
* * *
Лори Кин, бывшей с самого начала,
пока я грезила об этой мечте
Эта книга является вымыслом. Все характеры, события и диалоги являются плодом авторского воображения или используются как выдуманные. Любые совпадения с действительными событиями или личностями, живыми или умершими, абсолютно случайны.
Вот он, мир.
В нем случится прекрасное и ужасное.
Не бойся.
Фредерик Бикнер
Пролог
Мать, которая порвала на себе платье, когда в дом с новостями пришла полиция, а потом выбежала на улицу в одних туфлях, пока соседи, даже те, кто хорошо ее знал, прятались за дверями и окнами, перепуганные ее скорбью.
Мать, которая стискивала сумочку дочери, пока «скорая» уносилась вдаль. Сумочка, белая с розовым, в форме пуделя, была испачкана кровью.
Мать, которая начала готовить для детективов и соседа-священника, пока те пытались объяснить ей, что случилось. Натертые руки строгали лук, перемывали посуду в обжигающей воде. Никто не мог усадить ее. Сесть согласиться, что она знает. Признать. Принять.
Мать, которая вышла из морга, опознав тело своего ребенка, и пошла через действующий путь метро. Разряд отбросил ее на шесть метров; кончики пальцев, через которые прошел ток, дымились, губы почернели. Но она выжила.
Мать, которая ждала известий, как ждут ледники у полюса: застывшая, неподвижная, полуживая.
Мать, которой я была в тот июльский день. Стоящая на коленях, пока медик из «скорой» пытался достучаться до меня: словами, предложениями, моим именем. «Детектив Харт», раз за разом повторял он, пока мой разум задыхался, схлопывался. Как будто та личность все еще могла существовать.
Часть I
Знаки и призраки
Глава 1
Ночь будто крошится, когда я покидаю город: туман в пробоинах, комковатое сентябрьское небо. Потреро-хилл у меня за спиной полоса мертвого пляжа. Весь Сан-Франциско в беспамятстве или забвении. Над полосой облаков поднимается зловещая желтая сфера. Это луна, огромная, надутая, цвета лимонада. Я не могу оторваться от нее, пока она катится все выше и выше, пропитанная белизной, как язва. Или как дверь, освещенная чистой болью.
Никто не придет спасти меня. Никто не может никого спасти, хотя раньше я верила совсем в другое. Я верила во множество разных вещей, но сейчас вижу, что единственный путь вперед начать с пустоты или даже меньшего, чем простая пустота. У меня есть только я. У меня есть дорога и дрожащий туман. У меня есть эта измученная луна.
Я еду, пока не заканчиваются знакомые места. Пока не перестаю поглядывать в зеркало, выискивая погоню. «Трэвелодж» заткнут за парковку огромного универмага, пустую и освещенную. Будто ночной бассейн, где нет ни единого человека. Когда я звоню, ночной менеджер шуршит чем-то в задней комнате, потом бодро выходит, вытирая руки о яркое хлопковое платье.
Как у вас дела? спрашивает она. Самый невинный вопрос в мире, но на него невозможно ответить.
Отлично.
Она протягивает регистрационную карточку и сиреневую ручку. Складки кожи под мышкой разворачиваются, как крыло. Я чувствую, как менеджер разглядывает мое лицо, мои волосы. Она следит за моей рукой, читает вверх ногами.
Анна Луиза Харт. Какое милое имя
Что?
Вы так не думаете, золотце? в ее голосе слышатся Карибы. Теплые, богатые нотки, от которых мне кажется, что она зовет «золотцем» всех.
Трудно не вздрагивать от ее доброты. Трудно стоять в зеленоватом свете лампочки и переписывать на карточку номер машины. Говорить с ней, будто мы просто два человека, живущие без единой печали.
Менеджер наконец-то отдает мне ключ, и я иду в свою комнату, с облегчением закрывая за собой дверь. Внутри кровать, лампа и один из этих странных складных стульев, на которые никто никогда не садится. Скудный свет сплющивает все предметы в тусклые прямоугольники: безвкусный ковер, пластиковые на вид простыни, занавеску, у которой не хватает крючков.
Я ставлю сумку на середину кровати, достаю свой «Глок 19» и засовываю его под жесткую подушку, обнадеженная его близостью, будто рядом сидит старый друг. Наверное, так оно и есть. Потом хватаю смену одежды и иду в душ. Стараюсь не смотреть в зеркало, пока раздеваюсь, кроме одного взгляда на груди, которые затвердели, как каменные. Правой больно касаться, сосок окружают розовые волдыри. Включаю горячую воду на полную и стою под ней, варясь заживо. Но облегчение не приходит.
Когда вылезаю, сую салфетку под кран, а потом засовываю в микроволновку и держу, пока она не начинает па́рить. Жар, как от вулкана, но я крепко прижимаю ее к себе, обжигая руки, и сгибаюсь над унитазом, все еще голая. Складки кожи на талии ощущаются резиновыми и мягкими, как сдувшийся спасательный плот.
С влажными волосами иду в круглосуточную аптеку, покупаю эластичный бинт и молокоотсос, пакеты с герметичной застежкой и литровую бутылку дешевого мексиканского пива. В аптеке есть только ручной отсос, неудобный и отнимающий много времени. В моей комнате тяжелый древний телевизор. Я отсасываю молоко под звуки испанской мыльной оперы, стараясь отвлечься от ноющей боли. Актеры утрированно жестикулируют и гримасничают, признаются в чем-то друг другу, пока я занимаюсь сначала одной грудью, потом другой, дважды заполняя емкость, а потом сливая молоко в пакеты, которые помечаю: «21/9/93».
Я знаю, его следует вылить, но не могу заставить себя. Вместо этого долго держу пакеты в руках, отпечатывая в себе их смысл, потом засовываю в морозилку и закрываю дверцу. Мелькает мысль об уборщице, которая найдет их, или каком-нибудь дальнобойщике, который полезет за льдом и передернется от отвращения. Это молоко говорит о грязной истории, хотя я не могу представить себе незнакомца, способного разгадать сюжет. Я с трудом понимаю его сама, а ведь я главный персонаж; я пишу эту историю.
Перед рассветом просыпаюсь в лихорадке и принимаю слишком много «Адвила»[1], чувствуя, как капсулы царапают и скребут горло. Под картинкой на экране телевизора бежит заголовок срочных новостей.
Сорок семь погибших в Биг-Байу, Алабама. Наибольшее число жертв за всю историю компании «Амтрак»
Где-то посреди ночи буксир на реке Мобайл сбился с курса в густом тумане и зацепил баржой мост Биг-Байу-Кэнот, сместив пролет моста вместе с рельсами на три фута[2]. Через восемь минут, строго по расписанию, поезд «Сансет-Лимитед», следующий из Лос-Анджелеса в Майами, влетел в излом на скорости 112 километров в час, срезав первые три вагона, обрушив мост и расколов цистерну с горючим. «Амтрак» заявляет о халатности капитана буксира. Несколько членов команды не найдены, восстановительные работы продолжаются. Президент Клинтон должен прибыть на место катастрофы ближе к вечеру
Я выключила телевизор, желая, чтобы красная резиновая кнопка на пульте могла отключить все, внутри и снаружи. Хаос, отчаяние и бессмысленную смерть. Поезда, несущиеся к изломанным рельсам, со спящими и ни о чем не подозревающими пассажирами. Капитанов буксиров, сбившихся с курса в неудачный момент.
«Восемь минут», хочется закричать мне. Но кто меня услышит?
Глава 2
Однажды я занималась розыском мальчика, куски которого потом нашли под крыльцом его бабушки в Ное-Вэлли. Она качалась в кресле на этом скрипящем, облупившемся крыльце, пока мы вытаскивали останки. Я долго не могла выбросить из головы ее лицо: припудренные складки кожи вокруг рта, пятно перламутрово-розовой помады под верхней губой, безмятежность взгляда водянисто-голубых глаз
Ее внуку, Джеремии Прайсу, было четыре года. Женщина сначала отравила его, чтобы он не помнил боли. «Не помнил» ее слова. Первое слово рассказа о том, как она почувствовала, что должна сделать. Когда мы получили признание, то спросили, и потом задавали этот вопрос еще не раз: «Зачем вы его убили?» Она так и не сказала нам зачем.
* * *
В моей сумрачной комнате, на дешевой поцарапанной тумбочке у кровати стоит дисковый телефон. Рядом с ним лежит инструкция и расценки на междугородние звонки. Брендан берет трубку на втором звонке. Он говорит медленно, низким голосом, будто сквозь бетон. Я его разбудила.
Где ты?
В Санта-Розе. Я недалеко забралась.
Тебе нужно поспать. Голос ужасный.
Ага.
Я смотрю на свои голые ноги, вытянутые на кровати, чувствуя, как соприкасается с кожей дешевая ткань. Влажная футболка скомкалась, прилипла сзади к потной шее. Я замотала груди бинтами, и боль, невзирая на весь принятый «Адвил», пульсирует внутри с каждым ударом сердца какой-то рваной эхолокацией.
Я не знаю, что делать. Это ужасно. Зачем ты меня так наказываешь?
Я не наказываю, просто Тебе придется самой разобраться с некоторыми вещами.
И как я должна это сделать?
Я не могу тебе помочь. Брендан говорит, как человек, потерпевший крах, дошедший до грани. Я могу представить себе, как он сидит на краю нашей кровати в утреннем свете, сгорбившись над телефоном, запустив свободную руку в густые темные волосы. Я пытался, и я устал, понимаешь?
Позволь мне вернуться домой. Мы сможем все исправить.
Как? выдыхает он. Анна, некоторые вещи невозможно исправить. Давай просто немного побудем порознь. Это необязательно навсегда.
Что-то в его голосе, правда, заставляет меня задуматься. Как будто он перерезал пуповину, но боится это признать. Потому что не знает, что я тогда сделаю.
О каком времени мы говорим? Неделя, месяц? Год?
Не знаю. Брендан хрипло вздыхает. Мне нужно о многом подумать.
Моя рука на кровати кажется восковой и жесткой, будто принадлежит манекену из одежного магазина. Я выбираю точку на стене и смотрю на нее.
Ты помнишь, когда мы только поженились? То наше путешествие?
Он молчит минуту, потом произносит:
Я помню.
Мы спали в пустыне под огромным кактусом, в котором жила куча птиц. Ты сказал, это кондоминиум.
Еще одна пауза.
Ага. Брендан не понимает, к чему я веду, опасается, что я совсем потерялась.
Я и сама не очень понимаю.
Это был один из наших лучших дней. Я была по-настоящему счастлива.
Да. Я слышу, он дышит чаще. Но дело в том, Анна, что я очень давно не видел той женщины. Тебя не было здесь. Для нас. И ты это знаешь.
Я могу справиться. Позволь мне попытаться.
Молчание вытекает из телефона, заливает меня, пока я лежу на кровати и жду ответа.
Я не доверяю тебе. Просто не могу. Четкость этих слов опустошает. Это вердикт. Раньше он жутко злился, но сейчас все намного хуже. Он принял решение, с которым я не могу спорить, поскольку дала ему все основания чувствовать себя именно так. Позаботься о себе, ладно?
Мне кажется, я шатаюсь над мрачным обрывом. В другие дни нашего брака он бросил бы мне веревку.
Брендан, пожалуйста Я не могу потерять все.
Прости, говорит он и отключается, не дав мне сказать ни слова.
* * *
На поминальную службу пришли почти две сотни людей, многие из них в форме. Коллеги, друзья и благонамеренные незнакомцы, которые прочитали статью в «Кроникл» и подумали: «Благодать Божия со мной».
Я застегнула платье, которое не чувствовала, наглотавшись «Ативана» до состояния, в котором не почувствовала бы и ножа. Я читала по губам сквозь огромные темные очки, пока Брендан раз за разом говорил «спасибо». Дома я забилась в угол кухни, отвернулась от агрессивно расставленных цветов и карточек с соболезнованиями, ушла от сострадающих лиц вокруг стола, покрытого горшочками с жарким и тарелками с сыром. Там меня и нашел мой старший офицер, Фрэнк Лири. В руках он держал тарелку с едой, которую даже не пытался есть.
Анна, не знаю, что и сказать Что вообще можно сказать о таком ужасе?
Голос у него обычно был грубоватым, не таким мягким, как сейчас. Я желала только одного: заморозить его прямо на месте, его и всех остальных, как в детской игре «Замри», и уйти.
Спасибо.
Возьми столько отпуска, сколько тебе потребуется. Не беспокойся о работе, ладно?
Кажется, пока он говорил, стены стали на дюйм ближе.
На самом деле я думала выйти на следующей неделе. Мне нужно на чем-то сосредоточиться.
Перестань. Ты же не всерьез. Еще слишком рано. Сейчас тебе нужно заботиться только о семье и о себе.
Фрэнк, ты не понимаешь. Я слышала, как мой голос сдавливает слова, и попыталась сдержаться, говорить не так отчаянно. Я сойду с ума от безделья. Пожалуйста.
Он вскинул брови и, кажется, собирался поправить меня, когда в комнату вошел мой муж. Фрэнк чуть выпрямился и протянул руку.
Брендан. Тяжкий день. Я очень сочувствую. Дай знать, если я чем-нибудь смогу помочь.
Спасибо, Фрэнк. Серый вязаный галстук Брендана болтался под расстегнутым воротником рубашки, но в его позе не было ни капли слабины, когда он встал между мной и Фрэнком, глядя туда-сюда, будто пытаясь прочитать настрой, повисший в воздухе. Что тут происходит?
Ничего, торопливо солгала я. Потом поговорим об этом.
Я тебя слышал. Он быстро моргал, его лицо розовело. Ты что, всерьез собираешься сейчас вернуться на работу?
Слушай, Фрэнк шагнул вперед. Я только что сказал то же самое. Я на твоей стороне.
А кто на моей стороне? гладкая и прохладная стена под моими ладонями внезапно показалась клеткой. Ловушкой. Я просто пытаюсь пережить это. Если я не смогу отвлечься Мне не удалось закончить фразу.
Поверить не могу! губы Брендана сжались, ноздри раздулись. А как же мы? Как насчет твоей семьи? Мы не заслуживаем твоего внимания? Особенно после того, что случилось?
Его слова прозвучали пощечиной.
Я не это имела в виду. Я слышала, как натянуто, как неловко звучит мой ответ.
Именно это.
Мы с Фрэнком смотрели, как Брендан разворачивается и, повесив голову, проталкивается через комнату, полную людей.
Тебе нужно пойти за ним. Это просто горе. Когда людям больно, они всякое говорят.
Людям? Фрэнк, а мне не больно? у меня в груди нет воздуха, все запечатано, остался только вакуум. Ты тоже винишь меня, верно? Просто скажи это вслух.
Глава 3
Когда я выезжаю из Санта-Розы, воздух теплый, как вода в ванне, а солнце бесстыдно сияет. Повсюду птицы в ветвях, в незапятнанном небе, в сломанном неоновом «чертике из коробки» киоске с фастфудом, где из гнезда, украшенного обертками от соломинок, на меня таращатся три пушистых птенца. Их горлышки такие розовые, а клювы так широко распахнуты, что больно смотреть.
Я заказываю большой кофе и сэндвич с яйцом, который не лезет в горло, и срезаю до шоссе 116, которое приведет меня через долину Рашн-Ривер к побережью. Там есть городок Дженнер, больше открытка, чем настоящая деревушка. Далеко внизу Козлиная гора кажется огромным грубым мячиком на фоне ослепительной синевы Тихого океана. Северная Калифорния способна на такие фокусы даже во сне.
За тридцать пять лет я ни разу не выезжала из штата и не жила южнее Окленда, но все равно от этой красоты захватывает дух. Дурацкая, непринужденная, нелепая красота, которая все тянется и тянется, серпантин Тихоокеанского шоссе и вода, как пощечина безумного цвета.
Останавливаю машину на небольшом овале утоптанной земли у самого края дороги, пересекаю обе полосы и встаю над переплетенным кустарником, зазубренными скалами и выплесками пенных игл. Вид грандиозен. Он опьяняет. Ветер забирается под каждый слой одежды. Я дрожу, обхватывая себя руками. Мое лицо внезапно становится мокрым, слезы текут впервые за много недель. Я плачу не о том, что сделала или не сделала. Не о том, что потеряла и никогда не смогу вернуть. Я плачу потому, что осознала: есть только одно место, куда я могу отправиться. Единственная дорога на карте, которая для меня что-то значит. Дорога домой.