Юрий Темирбулат-Самойлов
Интернатские. Мы интернатские
СЫЩИК СО ШВАБРОЙ СОРАТНИКИ
(ретроспектива)
Смирно, кому говорят! больно хлестанули похожей на учительскую указку палкой по голому животу одного из шеренги шестиклассников, стоявших с поднятыми вверх руками у стены коридора спального корпуса школы-интерната 13.
Ночная няня по кличке «Швабра» прохаживалась, подбоченясь, вдоль строя. Эта высоченная как макет пожарной каланчи и сухая как палка-заготовка под черенок лопаты или швабры (откуда, надо понимать, и кличка), мелкоголовая узкоплечая женщина с постепенно расширяющейся книзу фигурой и гораздо более широким, чем плечи, но костлявым до невозможности задом, в сморщенных хлопчато-бумажных чулках и огромных мужских ботинках на толстой подошве, в другое время вызвала бы у пацанов один только издевательский смех, и ничего кроме смеха. Но в данный момент им было не до веселья кривая блуждающая ухмылка на её бесцветном лице не обещала ничего хорошего.
Сейчас вы у нас, голубчики, узнаете, что значит Родину любить! Будете тянуть руки к небу до тех пор, пока не начнёте просить прощения за бардак, который здесь устроили. А кто будет шибче всех упрямиться встанет ещё и на колени, да на горох! У нас есть горох, Марь Филаретна?
Сколь хошь, Петровна! сидевшая напротив строя на подоконнике с «беломориной» в жёлтых прокуренных зубах сухонькая, с синюшным лицом и большим сизым, в прожилинах, носом старушонка, вторая няня, плотоядно хихикнула. К послезавтрему, к первому сентябрю будут как шёлковые, мозги фулиганью энтому прочистим! Ишь, раздухарились думали, раз
первые приехали, так ерои. Хрен! Полюбют Родину, куды денутся
В строю по стойке «руки в гору» изнывали семеро приятелей-одноклассников, по окончании прошлого учебного года сговорившихся, что к началу следующего, то есть нынешнего шестого класса съедутся в интернат хотя бы за сутки-двое до первого сентября и пообщаются вдоволь в более-менее свободной обстановке, пока мало народу и воспитательского надзора накупаются-наныряются в Большом Голодностепском канале, пошастают по совхозным бахчам, наведаются в виноградники
Сначала, к удовлетворению друзей, всё шло как по маслу. Один раз, правда, сразу после очередного удачного рейда на бахчу, где досыта наелись арбузов и дынь и прихватили немалую толику добычи с собой, они чуть не попались в руки выследившего их старшего воспитателя по кличке «Сыщик» (тот и впрямь обладал выдающимися способностями, позволявшими точно и безошибочно вычислить кого угодно в любой шалости), но сумели благополучно удрать, побросав трофеи. И, когда наступила та памятная, с тридцатого на тридцать первое августа ночь, вдохновлённые удачно прошедшим днём пацаны, наговорившись по душам, но не имея ни малейшего желания отходить сразу после отбоя ко сну, начали, как это у них водилось и раньше, когда дежурные воспитатели и няни уходили, беситься, что называется, во всю ивановскую.
Одной из любимых полуночных мальчишьих игр в их возрастной группе, как и во многих других, за исключением, пожалуй, самых младших, была в этом интернате «конница». Разбившись на пары, изображавшие из себя один коня, а другой всадника, забравшегося «коню» на хребет или даже на плечи и взявшегося одной рукой за нахлобученную на голову в качестве щита и шлема одновременно подушку, а другой ухватив завязанное смоченным затем в воде узлом (для веса) полотенце, используемое как колотушка-палица, «конники» начинали жаркую битву. Каждый «всадник» мнил себя красноармейцем, со всей пролетарской ненавистью изничтожавшим «белую буржуйскую сволочь». Тишины от таких игрищ ожидать было, естественно, трудно. На том, как обычно, и погорели. И вот теперь, превозмогая боль в плечевых суставах, все семеро понуро стояли пред грозными очами упивающихся законной своею властью над изобличённым «фулиганьём» злорадствующих старушек.
Братья Павлуха и Митяй по кличке Пожарники, Колюха Академик, Талгат Дылда и Миха Чечен были в себе уверены и настроились держаться до последнего, чего бы это ни стоило. А вот Рыжий и Сундук, чьи подлинные имена и упоминания-то теперь недостойны, сломались, считай, сразу. Не выдержав и четверти часа, одновременно, как сговорившись, заныв и унизительно прося у нянечек прощения, они были тут же отпущены теми с миром, и улеглись спать.
Зато остальным досталось по первое число! Чечен, самый малый из всех ростом, но обладавший наиболее ершистым и воинственным нравом, пал жертвой суровой старушечьей расправы первым. Когда Швабра с издёвкой взяла его за подбородок и ехидно осведомилась, как это в такой мелкой «мухе-цокотухе» помещается столько дерьма, он со скоростью мангуста вцепился зубами в её руку, да так, что Швабра взревела от боли. И мгновенно оказался лежащим на полу и нещадно избиваемым.
Подустав, старушки скрутили извивающегося как змея Миху, и с силой, добавив вдогонку ещё пару-другую пинков, затолкнули его в ближайшую, никем пока не заселённую спальню, заперли дверь на ключ. Из спальни тут же донёсся звон разбиваемого стекла. Кинулись Швабра с Марией Филаретовной в комнату, а Чечена и след простыл, несмотря на то, что это был всё-таки второй этаж, да вдобавок ко всему ночь на дворе.
Вот шпингалет, крысёнок подлючий! скороговоркой причитала, сдабривая свою речь отборным русским матом, Швабра. Ну, ничё-о! Алимжаныч эту шваль быстро достанет, да кишки его вонючие через задницу и повыдирает. Сейчас звякну.
Не суждено, однако, было старшему воспитателю Геннадию Алимжановичу по кличке «Сыщик» поймать беглеца тот удрал далеко и с
серьёзными намерениями отомстить за унижение когда-нибудь в будущем, а
в этот интернат не возвращаться никогда.
Следующим, кто восстал, не желая далее терпеть издевательств, оказался являвший из себя полную внешнюю противоположность «мухе-цокотухе» Чечену был наиболее рослый из семерых друзей, похожий на взрослеющего увальня-медвежонка казах Дылда. В ответ на очередное оскорбление со стороны Швабры он ринулся вперёд и мёртвой хваткой вцепился опешившей нянечке в горло. В этот момент в коридоре и возник вызванный ещё в начале экзекуции Шваброй по телефону Сыщик. Сбив неплохо поставленным ударом кулака Дылду с ног, он ещё несколько раз пнул его ногами, да с такой силой, что тот захлебнулся кровью. Ринувшиеся на помощь Дылде оба Пожарника были так же ловко и хладнокровно, как бы между делом, нейтрализованы тренированным Алимжанычем, служившим когда-то, по слухам, в конвойных войсках, где с «человеческим материалом» не принято особо церемониться.
А Академик Колюха Сухоруков, не успев смешаться в общую драку вместе с Пожарниками, был превентивно скручен навалившимися на него обеими нянечками, взявшимися утихомиривать знаменитого интернатского отличника, «связавшегося со шпаной», увещеваниями:
Ну, ты-то, пятёрошник, гордость интерната, за кого лезешь в полымя? Им, этой шушере, окромя тюремной баланды ничего не светит по жизни. А у тебя способности, у тебя память хорошая. Плюнь на них! Разве они тебе сотоварищи?
Не плюну, пошли вы все!.. бился Академик в истерике спелёнутый, как психиатрической смирительной рубашкой, простынёй, взятой одной из нянечек в ближайшей спальной комнате. Убегу! Всё расскажу в РайОНО1 комиссию приведу
Дурачок! Мы вот тебя сейчас привяжем к коечке, а к утречку и позабудешь, как на старших-то рыпаться. РайОНО ему подавай
Комиссию заприспичило, голубок ты наш бескрылый? Ну-ну издевательски ласковым тоном поддержала коллегу вторая няня, и приложила ладонь к уху, шутовски изображая пытающегося услышать какие-то дальние шорохи поисковика. Эй, комиссия-а! Куды, куды ты удалилась, куды спряталась? Ку-ку! Заждались туточки тебя фулиганы некоторые. Хи-хи!..
А утром
ТАНКИСТ
(ретроспектива)
Утром тридцать первого августа интернатский кочегар-истопник Николай Герасимович, обливаясь потом и слезами, вынес на руках из дымящегося склада двоих сильно обгоревших и едва не задохнувшихся мальчишек.
Эх, ему бы сейчас на часок, на полчасика его родную боевую «тридцатьчетвёрку»! Передавил бы он танковыми гусеницами всё это безобразие к чёртовой матери Ну, разве можно так с детьми?.. Люди вы или нелюди, господа воспитатели? Вам доверили и так уже обездоленных, несчастных детей, а что вы над ними творите вместо того, чтобы приголубить? Если бы не этот пацан, который отличник, хана бы обоим его дружкам, сгорели б заживо, мать вашу
Передав с рук на руки подбежавшим работникам скорой помощи стонущих погорельцев, на которых больно было смотреть, Николай Герасимович обвёл унылым взглядом суетившихся у догоравшего склада пожарных, равнодушно глянул на толпу громко обсуждавших происшествие, но не принимавших реального участия в ликвидации пожара зевак, плюнул в сторону державшихся особняком немногочисленных сотрудников дирекции интерната, по долгу службы изображающих что-то вроде запоздалой, бесполезной уже, по сути, активности, и, пошатываясь, побрёл в сторону котельной своего основного рабочего места.
Жил он, ввиду неимения собственного жилья, круглогодично прямо здесь, по месту работы, в небольшой каморке один как перст. Вернее, какое-никакое жильё, а именно койко-место в рабочем общежитии, у него всё-таки было но это так, ради прописки а фактически жить он предпочитал здесь, попивая в одиночку водочку и предаваясь тяжёлым военным воспоминаниям. Некоторыми, не самыми, конечно, страшными из этих воспоминаний он время от времени, в состоянии подпития, делился с собиравшейся его послушать интернатской ребятнёй. Наиболее толковому из юных слушателей отличнику Колюхе по кличке Академик (вот из кого отличный генерал мог бы получиться, когда вырастет!) Николай Герасимович поверял, в порядке исключения, такие подробности о Великой Отечественной2, о каких не прочтёшь ни в одной книжке, и за разглашение которых легко угодить за решётку как за клевету на советский государственный строй. В частности о кое-каких не ставших достоянием истории локальных приказах командования, после исполнения которых его любимый танк «Т-34», как и некоторые другие боевые машины, был сплошь, от гусеничных траков до верхнего люка облеплен кровавыми кусками человеческих тел оторванными и изуродованными головами, руками, ногами Но это исключительно Академику, как незаурядной, по мнению Николая Герасимовича, личности. А в целом о подобных вещах и прочих «мероприятиях», иногда чинимых бойцами-освободителями на очищаемых от фашистской чумы территориях не только против сопротивляющихся воинских формирований, но и, случалось, под горячую руку или по недосмотру, в отношении мирного немецкого населения, а также когда из слепой мести «око за око», а когда и из элементарной разнузданности и от безнаказанности о насилиях над особами женского пола, малым пацанам с их неокрепшей, неустоявшейся психикой слушать и знать было ни к чему. Пусть разум их остаётся незамутнённым. Излишняя негативная информация
подрастающим патриотам горячо любимой Родины зачем?
Как и практически все обитатели интерната что ученики, что преподавательский и воспитательский состав, а также обслуживающий персонал, Николай Герасимович имел персональную, присвоенную ему кем-то из маленьких острословов, кличку. Когда-то раньше, когда он был потрезвее и ему доверяли преподавать математику, кличка его была «Косинус», теперь же он прозывался просто Танкистом.
С Академиком Колюхой Сухоруковым у Танкиста сложились настолько доверительные отношения, что он намеревался даже как-нибудь собраться с духом и начать диктовать этому на редкость грамотному смышлёнышу книгу воспоминаний о войне, которую так и планировал назвать «Воспоминания старого танкиста». Да всё как-то откладывал на потом. На этот раз он решил дождаться зимы, когда начнётся отопительный сезон и слишком усердно пьянствовать будет нельзя во избежание аварийных из-за потери, по этой причине, кочегарской бдительности, ситуаций в сложном котельном хозяйстве. Сейчас же, в межсезонье, почему бы не попить «горькой» всласть (как всё-таки изощрён на уникальные в своей противоречивости словосочетания великий русский язык!) с чистой совестью? Ведь, все остальные, кроме, разве что, Колюхи, пацаны любят слушать его истории независимо от состояния рассказчика. В пьяном виде даже интереснее речь льётся легче, свободнее.
Немудрено, что именно к Танкисту и примчался, ни свет, ни заря сам не свой, запыхавшийся и испуганный Академик. От его сбивчивого рассказа суровому ветерану стало не по себе. Похмелье как рукой сняло. Ни минуты не мешкая, вооружившись топором и ломом, побежали вместе к складам, из зарешеченных окон и сквозь дверные щели которых сочился едкий дым. С помощью прихваченных инструментов начали пробиваться внутрь.
На центральном складе в это время шла отчаянная борьба с огнём. Нет, братья Павлуха и Митяй Тимохины, взявшиеся вдвоём, без единого взрослого, коих звать на помощь было просто некогда, тушить разгорающийся с каждой минутой пожар, не были самоубийцами. Напротив они очень хотели жить. А боролись сейчас со своим злейшим на всю оставшуюся жизнь врагом так самоотверженно и смело, изо всех мальчишеских сил по простой причине: как же можно допустить, чтобы ненасытное пламя сожрало продукты и одежду, предназначенные для их друзей-интернатовцев, оставив всех без самого необходимого?
На склад этот Павлуха и Митяй пробрались через известный лишь немногим пацанам лаз, чтобы после нелёгкой схватки со старухами-нянечками и старшим воспитателем Сыщиком отсидеться, отдышаться, и до наступления следующего дня сбежать насовсем из такого недоброго для них интерната.
Они потеряли много сил после лютого их избиения Сыщиком в спальном корпусе, а затем не менее жестоких издевательств в его рабочем кабинете, где на видном месте, рядом с портретом Ленина, красовался ещё и портрет величайшего советского педагога Макаренко3. Такого изуверства, какое было сотворено в эту ночь над ними, братья-погодки Тимохины никогда раньше не видели даже в отечественных фильмах о войне, в которых фашисты-гестаповцы жестоко издевались над беззащитными пленными. Неизвестно, чем бы вообще всё кончилось, если бы кураж Сыщика не прервал телефонный звонок. Сняв трубку и, плотно приложив её к уху, елейно улыбаясь, он засуетился-заёрзал, с мечтательной поволокой в глазах выдохнув: «Сейчас, моя луноликая, лечу!» выгнал Пожарников на улицу со строжайшим повелением, чтобы утром после завтрака явились, как штык, сюда к нему для дальнейших воспитательных процедур.
Оказавшись, таким неожиданным образом, на свободе, Тимохины тут же решили начхать на указания садиста Сыщика, и не только не являться к нему утром, но и не возвращаться этой ночью в спальный корпус. И если найти, куда бежать да хоть в никуда бежать, и всё!
Немного успокоившись, не спеша побрели к центру совхозной усадьбы, где у парадного крыльца Дома культуры насобирали на асфальте под фонарными столбами окурков-«бычков». Так же неспешно, обстоятельно вытрясли из бычков на клок газетной бумаги остатки махорки, свернули из газетных полосок несколько самокруток «козьих ножек», и плотно набили их добытой таким нехитрым способом начинкой.