Игры с адреналином - Казарновский Марк Яковлевич 3 стр.

И не понимала, что в этом смешного. А во дворе все понимали иначе. Всё-таки менталитет. Вот в этой связи и появилась однажды у Марсель её родная сестра, которая годами с ней не встречалась.

«Ты что это выдумала»,  ринулась в атаку сестра. Она, как рассказывала Марсель, всегда отличалась некой агрессивностью. «Что это мне во дворе рассказывают. На старости лет. Позор! Да как ты можешь. Что бы сказал твой покойный муж. Какой-то русский! Да кто он такой? Что он возомнил? Что ему надо? Впрочем, что ему надо, я отлично представляю. Но ты-то! Хороша, нечего сказать. Не слышишь, с палкой, хромая. А туда же. Поздравляю, ну просто поздравляю!»

Марсель от изумления лишилась речи.

 Погоди, погоди. При чём здесь русский? И что ты вообще имеешь в виду? Да, он гуляет с моей собакой. Да, мы смотрим футбол. Ну и что?

 А вот что. Сейчас же идём к нотариусу. Пока я не получу завещания, я отсюда не уеду. Ишь, с собакой он гуляет. Представляю я всё это вполне, нечего мне ерунду болтать. Едем к нотэру немедленно.

Но тут нашла коса на камень.

 Никуда я не еду. Нотэр успеет. Не убежит. И ты свои гадкие мысли брось. И о русском я и не думаю вовсе. И убирайся. Не волнуйся всё завещаю твоим детям, не дура. А сейчас убирайся.

Вот так закончилось это свидание двух родных сестёр, лет же им в сумме было более 160.

А «этот русский» ничего такого и не подозревал. Они по-прежнему смотрели футбол, пили вино понемногу, обсуждали дворовых дам. Правда, русский продолжал время от времени поражать Марсель своими экстравагантными поступками, но, во-первых, она к этому уже понемногу привыкла, а во-вторых, как ни странно, ей многое стало нравиться в этом малокультурном и уже «совершенно не комильфо» русском.

Шло время. Время текло неумолимо. Марсель со старенькой уже Галой всё реже и реже появлялась в своей роскошной квартире. Большую часть времени теперь она проводит в России, в Москве, где купила небольшую квартиру недалеко от «этих русских».

Почти все вечера она с ними. И счастлива. Уже достаточно хорошо говорит по-русски. Во всяком случае, точно различает и правильно пользуется такими расхожими литературными выражениями, как «кайф», «музон», «лабуда», «залудить», «шняга» и некоторыми другими. А чему её дальше обучит «этот русский», кто ж его знает.

15/V 2006

Антони, Франция

Страшная месть

Вначале немного о русской эмиграции нынешней. Собственно, нынешней эмиграции во Франции и не существует вовсе, в том самом эмигрантском понимании. Когда чемоданы не распаковывались, власть советская проклиналась, а по березкам, да усадьбам сожжённым, да особнякам родным очень даже тосковали. И только оказавшись в благословенной Франции и имея возможность в любую минуту уехать назад, в Россию, начинаешь понимать, какая страшная, безысходная тоска охватывала наших настоящих эмигрантов. Ещё того, первого разлива.

Нынче же всё пока (пока!!!) по-другому. Россияне, во Франции проживающие и приехавшие сюда в годы перестройки, плюрализма и полной демократии, чувствуют себя вовсе не эмигрантами, от родины навсегда отторгнутыми. Они вроде бы приехали в командировку разного периода длительности. Как, например, кто-то взял да и переехал жить и работать, или просто проживать, или доживать из Москвы в Ростов, или Самару, или даже во Владивосток.

Всё нынче можно. Благодать!

Правда, переезд во Францию, например, связан с определёнными формальностями. Это трудно. Даже тяжко. Но решаемо.

Как говаривал мой знакомый Нугзарчик: «Что не могут сделать большие деньги, могут сделать очень большие деньги».

Но даже и без них (а лучше бы с ними) можно, поверь, читатель дорогой, можно жить в этой благословенной Богом Франции.

Вот наши россияне и живут. Но всё-таки, конечно, скучают. И пытаются общаться. Правда, народ российский своеобычный, и общаются в основном методом «блуждания». Не то что раньше, когда у первой волны, да и второй тоже, были твёрдо установившиеся салоны и рауты, где граф к графу, князь к князю, барон к барону; да и военные имели свои организации и помогали друг другу, как и чем могли.

Нынче всё не совсем так. Вернее, всё совершенно не так. Ни салонов, ни иных сборищ нету. Собираются, правда, потомки военных первой волны, честь им и хвала!

Но вот последние прибывшие россияне блуждают по городам и весям Франции. Некоторые активные дамы пытаются, правда, устроить свои «салоны». Ох, однако, как им далеко до Мережковских, Тэффи и иных, уже давно ушедших. Поэтому это всё «салоны»-однодневки. И народ собирается разный, непонятный не только собравшимся, но зачастую и самому себе. Так вот и бродят. Кто кого соберёт. И все эти встречи, что в «Графомане», что в «Островке» или ином месте, крайне скучны и инертны. Нет огня, но много занудства. И общество распадается в этих вечеринках так же быстро, как и собирается.

Вот таким образом я однажды оказался приглашённым в пригород Парижа, где решили отметить Татьянин день.

Было, правда, мило. Гитары призывали к каким-либо подвигам, стол ломился от винегретов. Я сразу вспомнил наше студенческое московское время: ведро винегрета, три бутылки «Агдама», и вечер, считай, удался на славу.

И здесь, в этой пёстрой компании, вечер тёк своим порядком. Я уже пожил в Парижах и побывал на различного рода таких вот «салонах». Поэтому был спокоен: драки не будет. Не будет и оскорбительного поведения, вроде того, что я так часто встречал в России, где за долгую жизнь свою в каких только компаниях не перебывал. И был спокоен. Никто не скажет: «Ну, ты, брат, мк, дай я тебя поцелую, ты ведь знаешь, как я тебя люблю».

Но зато я познакомился с дамой, которая очаровательно пела и была очень даже хороша. Назовем её Вика, Виктория то есть. Из Новосибирска. Но это было давно, в другой жизни, как она мне отметила. В общем, познакомились.

И очень мне не захотелось эту даму, к тому же прелестно певшую под гитару, потерять. (Правда, я её ещё и не приобрёл.) Поэтому я получил её телефон. И начал медленную (в моём всё-таки возрасте) осаду крепости. По всем канонам куртуазного обхождения этак 1950-х годов. То есть звонки. Не очень частые встречи в кафе. Визиты в картинную галерею. Конечно, при расставании поцелуи ручки. А хороша была эта Вика-Виктория. Когда она уходила, я с удовольствием смотрел вслед: такую попу я не встречал ещё или не встречал давно. И раньше уж точно бы вослед не смотрел. Но то раньше. Вот они, годы!

Так мы постепенно стали, к моему удивлению, друзьями. Оказалось, что мы, как говорили в старину, одного круга. Вот и проводили часто время в кафешке.

Хозяин кафе и прислуга, конечно, судачили на наш счёт. Сначала решили безапелляционно любовники. Но затем мнение переменили. Мол, уже долго встречаются, а всё так же нежны друг к другу, особенно он это значит я. Нет, эти не любовники. Но и не трансвеститы. И не голубые. И не лесбиянки, уж я на эту роль со своей лысиной точно не подходил. И хозяин, и обслуга совершенно успокоились, только узнав, что мы русские. «Это другое дело,  удовлетворённо думали они.  От русских ожидать можно всего, даже самого невероятного». И оставили нас в покое своим вниманием.

А мы продолжали наш «кафейный роман», который уже давно и незаметно перешёл в нормальные дружеские отношения. Мы обсуждали всё от спорта и политики до секса и революции. Мы помогали друг другу советом, и здесь я несколько первенствовал всё-таки родился и прожил всю почти сознательную жизнь в Стране Советов.

Правда, нет-нет, а стремился я эти отношения наши несколько изменить в понятную читателю сторону. Но встречал милый, этакий элегантный отказ. Даже не отказ. Просто уход в сторону, незаметно так, но я понимал, скорее чувствовал пережимать не надо. На мой вопрос, не мешает ли кто-нибудь нашим встречам, получил от Вики ответ в чисто французско-парижском стиле:

 Дорогой друг, у женщины не нужно спрашивать, есть ли у неё друг или как там это назвать. Мужчина это поймёт сам, обязательно.

Ну и что мне оставалось. Да, вы правы, заказать ещё чашечку кофе. Ей шоколад, она его любит и по сю пору.

Как-то раз разговорились мы о поэзии советских времён. Вспоминали всех: Галича, Высоцкого конечно, Евтушенко, Окуджаву. Я мог ещё цитировать кого-то, читал стихи, иногда и нескромного содержания. В общем, был в ударе. И Вика моя веселилась, и, видно, вся вот такая дружеская обстановка и толкнула её на интересный рассказ. Не могу не привести его.

 Знаешь, милый друг, конечно, хороши Евтушенко и Вознесенский. И Луговой из старых неплох. Но вот знаешь ли ты поэта X?

И она назвала поэта, которого мы, все советские ребята, любили и знали; кроме этого он был знаменит своими многочисленными Сталинскими премиями, борьбой за мир и любовью к слабому полу.

 Конечно, ну кто же не знает мэтра нашей поэзии X.

 Так вот, мой друг, расскажу тебе мой роман с ним. Хочешь?

 Ну ещё бы.

 Было это давно, ещё в советские времена. Я только что приехала во Францию. Сам знаешь, как трудно на первых порах. Слава Богу, выручал меня голос. Меня сразу взяли петь в «Распутин», и жить было можно. И даже неплохо. Публика меня принимала, а я лихорадочно учила язык и, что лукавить, всё смотрела, когда, где и как появится тот богатый, добрый, красивый и сильный, кто станет моим богом и кому я с радостью буду рожать детей и вот утру нос этим француженкам-задавакам. И вот однажды в наш «Распутин» заходит компания посольских, а их всегда от всех в то время отличить было можно по мятым костюмам, и с ними такой высокий, седой, красивый до невозможности. Конечно, я его узнала, мы ещё в школе его стихи учили. Поэт X.

Мне как вожжа под хвост попала. Я пела, плясала, снова пела, читала его стихи. Как только их вспомнила. Ну и как ты думаешь, чем это кончилось? Конечно, в тот вечер он на посольской машине довёз меня до моей мансарды и исчез. То есть исчез для посольских и для официальных мероприятий. Для меня же никаким образом. Оказался у меня в мансарде, и я только успевала бегать в лавку за ветчиной, круассанами и шампанским. Я, друг мой, потеряла голову совершенно. Мы две ночи и два дня занимались только любовью, едой и снова любовью. И чтением, конечно, его стихов. Как он, уже немолодой человек, это выдержал, я не знаю. А у меня всё-таки, как ни то, а медицинское образование.

На второй день он сделал мне предложение. От которого я не отказалась, нет. Тем более что он давно был холост, много лет назад, по его рассказам, расставшись с посторонней ему женщиной

Виктория засмеялась, попросила крепкого чаю и задумалась. Я же молчал. Боялся спугнуть Викин рассказ.

 Вот такими сумасбродными и жаркими до любви были эти две ночи. Да и дни. В первую ночь он написал на моей груди стихи.

Она весело рассмеялась.

 Вот ведь запомнила на всю жизнь. Слушай:

Вот ведь как. Пожилой уже, откуда только силы брались.

И я бросила все расчёты. И все думы. Даже не загадывала, как буду жить. Знала только, чувствовала эта широкая спина мне пропасть «в этом мире бушующем» не даст. Вот как бывает.

Но, конечно, всё кончается. У меня уж очень неожиданно. Просто раздался утром звонок. Я сдуру, ещё вся взлохмаченная, голая, дверь открыла, и в комнату нашу ворвалась полная женщина. Очень даже полная.

Начался такой визг, что я растерялась. А мой поэт X, которого эта тётка называла «Николай Николаевич», растерялся ещё больше. Несмотря на всю трагедийность положения, я не могла не рассмеяться. Поэт никак не мог надеть трусы, они у него всё путались, и он в отчаянии их бросил и надел брюки.

А дама продолжала орать благим матом одно и то же, как заведённая: «Коля, подтверди, это провокация. Это американцы срывают нашу дружбу. Коля, ну что же ты молчишь? Коля, эта белогвардейская б тебя провоцирует, ведь так, ведь верно? Миленький Василий Иннокентьевич, ну что же вы молчите? Ну подтвердите: это же провокация». Тут только я заметила за дамой неприметную фигуру. Лысую. В очках.

На меня вдруг накатила истерика.

 Если ты, с, ещё хоть слово скажешь, я оболью тебя серной кислотой,  заорала я. При этом совершенно голая. И держа в руке стакан с водой, которую и пила до этой вспышки в целях успокоения.

Реакция произошла молниеносная. Все трое, в том числе мой любимый поэт X, то есть Николай Николаевич, вылетели из моей студии, забыв трусы, заколку от галстука и недопитую очередную бутылку шампанского.

Реветь и биться в истерике мне не дали мои девчонки, соседки по нашим мансардным квартирам. Отнеслись к происшедшему они с пониманием и спокойно: «Здесь это часто бывает»,  объяснили мне певички и танцовщицы разных кабаре и ресторанчиков.

Я была в каком-то полусне, но вечером, со своей неразлучной подругой-гитарой, поплелась в «Распутин». На жизнь нужно было зарабатывать.

Хозяином «Распутина» был в то время князь Гагарин. Тоже не первой молодости, но вёл себя как истый аристократ. То есть позволял, чтобы его обворовывали, и щипал официанток за попки. И ещё он мило картавил, грассировал, и вообще, речь была у князя кашеобразная. Но это так, к слову.

Вот князь и говорит: «Ах, Вихтория, гоубушка. Мне советский культурный центр на сегодня заказали певичку гомансов гусских. И платят хогошо, ты уж постагайся. Там у них какой-то поэт пгиехал стихи читать о советском паспогте, так ты должна эти стихи гусскими гомансами гаспаблять. Выгучи уж меня, стагика, гоубушка».

Ну что делать? Деньги нужны, да я, как бывший врач, знаю, стресс снимать только стрессом же.

Согласилась.

И вот сижу я на сцене. Занавес ещё не поднят. У столика мой Николай Николаевич, слегка помятый, но вид нет, не опущенный. Даже задиристый. Со мной поздоровался спокойно. И тут же извинился за поведение своей жены. Совсем прямо странное поведение.

Я, правда, говорю: «Да какая же жена, Николай Николаевич? Вы же говорили, что её вовсе и давно совершенно нет».

А он даже не смешался. «Да,  говорит,  вроде бы нет, ан вот она тут как тут»,  и ручками так разводит.

Тут я обиделась и разозлилась. Договорилась быстренько с рабочим сцены. Мол, занавес только по моей отмашке и говорю поэту:

 Ладно, Николай Николаевич, давайте хотя бы отметим конец нашего романа по-гусарски.

А сама достаю бутылку шампанского, снимаю туфель и протягиваю поэту. «Гусар» мой вытянулся насколько позволила фигура и возраст и застыл с туфлем в руках. Я, взобравшись на стол, одной рукой стала наполнять шампанским импровизированный бокал, при этом щедро поливая шипящим напитком голову и костюм поэта. Другой рукой даю отмашку. И занавес пошёл

Что-о-о было! Сначала кто-то начал аплодировать, кто-то засмеялся. Смех стал гомерическим, но я это уже слышала из коридора, когда бежала с гитарой в мой родной дом, в мой «Распутин».

«Как, гоубушка, так гано»,  встретил меня князь. И я не выдержала, разрыдалась и всё, всё-всё князю рассказала.

Реакция была неожиданная. Князь начал хохотать, потом позвал музыкантов и ряд посетителей ну, там Оболенских, Олсуфьевых, Юсуповых, Мещерских и пересказал им всё это с различными комментариями. «Распутин» так поздно никогда не закрывался!

А посетители тут же организовали комитет в мою защиту. Назвали «Большевистские руки прочь от тела Виктории». И даже немного денег собрали.

Вот права пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Во-первых, назавтра все газеты Парижа, да и не только Лондона, Западного Берлина, Вены и прочее,  вышли с аршинными заголовками типа: «Их культура», «Большевик-функционер в роли стриптизёра», «Чем Советы хотят нас запугать» и тому подобное.