Когда капли превратятся в ручейки за вашими ушами, найдите дуб с раскидистой кроной, склонившуюся над каналом иву или навалившуюся на дощатый забор лиственницу, укройтесь в её сени и прислушайтесь. Сначала появится рокот дождя. Затем вы начнёте различать плеск упавших в воду капель, барабанную дробь асфальта и стук по опавшим листьям. А потом произойдёт чудо, и ваш слух сможет уловить, как разбившиеся капли разлетаются веером мелких брызг, выводя удивительную неповторимую мелодию. Именно тогда можно задавать небу любые вопросы и слушать, как оно говорит дождём.
В точно такое утро, я прогуливался вдоль одного из Манчестерских каналов в районе Тэймсайда. Неожиданно для себя, кроме гусей и бегунов, я повстречал нескольких одомашненных уток. Одна, совершенно чёрная, от клюва до перепончатых лапок, и с белым пятном на груди, посмотрела на меня с хитрецой и крякнула.
Пардон, что вы сказали? Переспросил я. Не соблаговолите ли повторить?
Утка гордо вскинула голову и мотнула плечиком в сторону нависшей над забором пихты.
Какой непонятливый. Послышалось мне.
С уха за шиворот стекла струйка воды. Я нашёл место посуше и уселся под пихтой. Утка сделала красивый разворот, крякнула что-то напоследок, и тут я услышал дождь. Не то, чтобы я не слышал его до этого. Стук капель и шелест в листьях был со мной на протяжении всей прогулки. Но сейчас дождь заговорил на понятном языке. Или может быть, это я стал понимать его.
Ты хочешь услышать историю об одиночестве? Спросил он.
Я, несколько смущённый неожиданным началом беседы, пожал плечами.
Хочу. Только я не вполне уверен, что понимаю, что это одиночество.
Что ж, продолжал дождь. Если это твой вопрос, тогда слушай.
1
На опушке сказочного леса, прямо под заросшей елками и дубами горкой, жил мальчик Вилли. Не на самой опушке, конечно. Кто-то когда-то построил там хутор с побеленными стенами и черепичной крышей. Посреди двора примостился бревенчатый колодец. Из хлева доносилось мычание и похрюкивание. А за конюшней резвились необъезженные кони. Ещё была клеть с сеновалом, дровяной склад и чуть поодаль, у пруда, небольшая банька.
Так случилось, что все обитатели хутора, кроме Вилли, говорили на «другом» языке. Не то, что бы он совсем их не понимал. Просто не понимал многого. И ещё большего не мог на этом языке сказать. Обходился он парой слов, которыми мог выразить согласие или несогласие. Да ещё мог поблагодарить.
У Вилли, конечно, был и свой язык. И местные этот язык понимали. Только почему-то не хотели на нём говорить. А Вилли предпочитал вообще не разговаривать. Рано утром он уходил бродить в лес, на дорогу или к речке за полем, а возвращался вечером.
О, это были удивительные лес, река и поле. Они были живыми. Не в том смысле, что всё в природе так или иначе несёт в себе жизнь. Хотя это, конечно, тоже. Но с ними можно было говорить, и они отвечали. С ними можно было играть, радоваться, грустить и даже молчать. Последнее вообще мало с кем можно. С ними это было легко.
А ещё там можно было проживать сотни и тысячи волшебных приключений. Орешник позволял Вилли делать из своих ветвей луки, копья и стрелы оружие для сражений с корнями поваленных деревьев. Конечно, это были никакие не корни, а самые настоящие драконы и монстры. Дубы и липы подставляли свои могучие кроны, чтобы Вилли мог стать скалолазом, или индейцем из племени «живущих на деревьях», или потерянным английским лордом королём джунглей. Стога сена на полях превращались в бизонов, убегающих от индейских стрел. А когда шёл дождь, они становились домами и замками.
Река всегда что-то рассказывала. О мореплавателях и пиратских бригах, наводнениях и утопленных сокровищах, о далёких южных берегах и бредущих среди айсбергов ледоколах. А ещё она умела объяснять самые сложные вещи простыми словами. Именно она показала Вилли, что неизменность и непостоянство связаны в одно целое. И, что знать об этом легко, а понять бывает очень сложно. Почти так же сложно, как понять, что не понимаешь. С рекой не бывало скучно, ведь она никогда не повторялась.
Вилли любил реку. Ему нравилось сидеть на берегу и просто смотреть на её воды, наблюдать, как потоки переплетаются, словно локоны волос прекрасной женщины. Замечать стремнины и появляющиеся то здесь, то там маленькие водовороты. Иногда он следил за уносящимися вниз по течению листьями и лепестками цветов. Иной раз Вилли пытался угадать её глубину, представить, что скрывают её воды, заглянуть внутренним взором в её тайны и понять, о чём мечтает река. А она весело журчала, мерцала тысячами солнечных бликов и отражала плывущие в небе облака. Река была прекрасна, и Вилли был счастлив, глядя на неё.
Поле, оно дышало свободой и ветром, рисуя размашистыми мазками волны в высоких травах. Здесь хотелось или бежать, широко разведя руки и задрав лицо к небу, или лежать на спине и искать в этом небе образы диковинных животных. А ещё там, чуть в сторону от дороги, величаво покоился огромный одинокий валун. Днём он напитывался солнечными лучами, становясь горячим и уютным. И Вилли, сидя на валуне с книгой в руках, часто зачитывался допоздна. Именно в этой «библиотеке» (так бабушка называла камень), Вилли узнал большинство историй, поразивших его детское воображение.
Словом, всё вокруг говорило с Вилли на одном языке. И это был самый понятный, удивительный и прекрасный язык в мире. Он и был миром, в котором жил Вилли.
Иногда, когда Вилл (так называл его крёстный) бывал недалеко от дома, он слышал, как бабушка зовёт его на обед. Тогда он бросал свои важные лесные дела и опрометью мчался через густые травы, сшибая на ходу лопухи и одуванчики. Или пшеничные колосья, если бежал через поле. Ближе к хутору он переходил на шаг и уже готовился, как будет отвечать, если его спросят о чём-нибудь на «другом» языке. И думал, как бы так прошмыгнуть за стол, чтобы его вообще ни о чём не спрашивали.
Случалось, что бабушка находила минутку между неизменными хлопотами по хозяйству, и заговаривала с Вилли на его языке. Тогда он слушал истории про Бога и притчи о людях. В эти редкие минуты Вилли становилось уютно и очень-очень интересно.
Ещё с ним разговаривал крёстный. Он хотел казаться строгим, но на самом деле, был добрым и веселым. Его истории, мистические и немного пугающие, Вилли тоже любил слушать. А показная строгость крёстного терялась в сиянии его смеющихся глаз.
У крёстного была сестра. Всегда занятая своими девичьими делами, она мало общалась с Вилли. Но в праздничные дни она придумывала что-нибудь забавное и всех развлекала. А ещё она наряжала котов и собак в смешные наряды.
Был на хуторе ещё один человек. Хромой и раздражительный, он никогда не разговаривал с Вилли ни на каком языке, и только ворчал, когда мальчик оказывался рядом. Он был отцом крёстного и мужем бабушки. Но дедушкой он не был никогда.
Однажды Вилли увидел, как хромой человек подковывал лошадь. Это был немолодой уже, чёрный конь с белой точкой посреди лба Зубрис. Если перевести его имя с «другого» языка, получалось Зубр. Хромой приладил подковку к конскому копыту и уже было собрался вбить специальный гвоздик, похожий на клинышек, когда конь решил переставить ногу поудобнее. Тогда раздражённый человек несколько раз сильно ударил его молотком по бедру. Вилли не запомнил, что кричал хромой, но навсегда в его памяти остались глаза чёрного Зубра.
Вечером Вилл тихо, чтобы не заметил Хромой, прошмыгнул в конюшню. Зубриса он нашёл на его обычном месте, неподвижно стоящим в ворохе соломы. Конь не притронулся к вечерней порции сена, и грустно смотрел сквозь железные пруты загона.
Как ты? спросил Вилли.
Конь повёл головой в сторону, и кожа на ушибленном бедре судорожно заходила.
Ещё болит? Вилл погладил коня по тёплому мягкому носу.
Зубрис не ответил, лишь уставился на мальчика чёрными влажными глазами и фыркнул.
Зубрис, ты ведь такой большой и сильный. Ты скачешь по полю, не замечая меня на своей спине, словно пушинку, прилипшую к седлу. Почему ты позволяешь этому человеку бить тебя? Вилли разволновался, от чего его голос задрожал, а на глазах выступили слёзы.
Неужели язык жестокости, на котором говорит Хромой, сильнее тебя? Разве может быть, чтобы это было так? Разве может сила таиться в молотке и ругани? Если так, то я хочу выучить язык силы, чтобы никто больше тебя не ударил! В сердцах выпалил Вилли.
Это твоё желание? Послышалось Виллу.
Да, это моё желание. Запальчиво ответил мальчик.
Конь захрапел и ударил копытом оземь. Вилли вдруг показалось, что где-то за лесом грянул раскат грома. Он ещё раз робко потянул руку, чтобы погладить Зубриса.
Не бойся, всё будет хорошо. Прошептал он, успокаивая коня. Хотя на самом деле, волновался он сам. Зубрис только всхрапнул, повернулся к яслям и стал жевать сено.
На следующий день Вилли почти позабыл о происшествии, и по обыкновению отправился гулять к реке. В этот раз он пошёл к деревянному мосту за дальним полем, где иногда рыбачил, примотав леску к ветке орешника. Хотя чаще, Вилл просто лежал на тёплых брёвнах и бросал камешки в воду, глядя, как разбегаются круги по речной глади.
Усевшись на краю моста и свесив ноги, он принялся весело болтать ими, рассказывая реке свои мальчишеские новости: сколько смешных жёлтых цыплят вылупилось у наседки, как сторожевой пёс Робис напугал велосипедиста, что тот напрочь позабыл, как срезать путь через хутор, что сегодня не было слышно, как хромой стучит своим молотком, по обыкновению выправляя косу после утреннего покоса. И тут он вспомнил про Зубриса.
Воспоминание расстроило Вилла, и он рассказал про Хромого и про своё желание. А когда он перегнулся через перила моста, высматривая, что река ему ответит, на дне что-то блеснуло. Вилли сбежал к берегу и выудил из воды большую белую пуговицу.
Под солнечными лучами пуговка отливала серебром и светилась. Вилли отер её о рубашку и сунул поглубже в карман. Выудив оттуда же монетку, он бросил её в реку. Это не была плата за подарок. Просто Вилли решил, пусть кто-то тоже порадуется, когда увидит на дне скромное сокровище. Ведь это так просто, создавать маленькие приятные чудеса.
Вернувшись на хутор ближе к полудню, Вилл застал домашних молчаливыми и скорбными. Ночью Хромой захворал. Да так сильно, что до утра провалялся в горячке и, не дождавшись деревенского доктора, умер.
Теперь Хромой лежал посреди комнаты, на столе, в чёрном бархатном гробу. Лицо его было удивительно спокойным и впервые, как показалось Вилли, не злым. Хромой слабо улыбался и выглядел довольным смертью больше, чем бывал доволен жизнью.
Бабушка велела подойти попрощаться с покойным. Когда Вилл приблизился к гробу, к его ногам упала чёрная иголка, похожая на гвоздь от подковы. Вилли поднял её и сунул за отворот рукава своей рубашки. Прикоснуться к умершему он не решился.
На следующий день после похорон бабушка сказала, что Хромой приходил к ней во сне. Он был злой и требовал исполнить три его желания. Во-первых, ему была нужна коса, чтобы работать на покосе. Крёстный отнес косу на погост и закопал рядом с могилой.
Второе, что требовал Хромой, было выгнать со двора Зубриса.
Не добрый конь, говорил он. Не место ему в моем доме.
Третьим желанием покойника было, чтобы Вилли больше никогда не появлялся на хуторе.
Бабушка, утирая слезы платком, собрала мальчику дорожный узелок, а крёстный привел из конюшни Зубриса. Вилли коротко попрощался с домашними, вскарабкался на коня и отправился, куда глаза глядят.
2
Знакомый лес приятно обнимал ароматами трав, касался кожи резными листьями, задевал низкими ветвями. Позади остались родные поля. Река с её журчащим голоском, петляя среди мшистых берегов, блеснула на прощание серебряной рябью. Вот уже и дальний лес, где Вилли бывал не часто, скрылся за спиной. А тропа всё вела их с Зубрисом дальше и дальше от хутора.
Когда солнце пряталось за макушками сосен, Вилли разводил костёр, привязывал коня на длинный повод, чтобы тому хватало травы до утра, и мастерил из веток шалаш. Сверху он набрасывал плащ, подаренный крёстным, укрывая временное жилище от дождя и ветра. А потом подолгу смотрел на звёзды на далёком чёрном небе.
Спустя семь дней Вилли выехал на мощёную дорогу, которая привела его прямиком к городским воротам. Стражник скучающим голосом проворчал:
Кто и зачем?
Просто путник. Мне пришлось покинуть родной дом, и теперь я ищу ночлега и работу. Может быть, я найду их в вашем городе? Сказал Вилли. Затем добавил на всякий случай, я не вор и не разбойник.