«Сам Вольф внешне был очень похож на Бетховена, вспоминает Лилиенталь. Верил в Бога. Обожал бриллианты: булавка в галстуке с камнем в карат, прекрасный перстень Он был интересный и странный человек: очень боялся грозы, однажды даже спрятался в ванной комнате. Боялся переходить улицу, если рядом не было светофора. Хотя в жизни был обычным человеком, бесконечно любящим свою собаку. Вольф любил читать детективы и фантастику. Он так увлекался чтением, что мог по два дня не есть, и его жена, Аида Михайловна, очень сердилась».
Мессинг был абсолютно далек от шахмат, он даже не знал, как ходит конь. Но благодаря Андре он все-таки приобщился к миру шахмат. Когда собирались большой компанией дома у Лилиенталей, Мессинг обычно любил чем-то поразить гроссмейстеров.
Однажды шахматисты спрятали шахматную фигуру. Вольф мгновенно ее нашел. Потом его попросили отыскать в шкафу книгу, где на 35-й странице есть слово «роза». Все было сделано в три секунды!
«Не знаю, правда это или нет, говорит Андре Арнольдович, но Спасский мне рассказывал, что во время его матча с Талем Вольф находился в зале. Спасский знал, что Мессинг болел за Таля и чувствовал сильнейшее внушение на поражение. Спасский победил, но с большим трудом. Мессинг на это ничего не сказал».
Случались и более удивительные вещи. Как-то Мессинг познакомился с гроссмейстером Юрием Авербахом. Шахматист сказал: «Как жаль, что вы, Вольф, не играете в шахматы! Я бы дал вам два хода форы». «А вы не давайте мне фору, просто думайте, как мне лучше ходить: налево, направо, вперед, одна, две клетки, конь, ладья И вечером в Доме искусств я выиграю матч у вашего соперника, чехословацкого шахматиста».
Авербах тут же, за чаем, проверил, действительно ли Мессинг может читать мысли. Он внимательно посмотрел на Вольфа, и тот в долю секунды положил Юрию в чай кусочек лимона. Авербах был сражен. А вечером Мессинг выиграл партию у чеха, абсолютно не умея играть в шахматы.
В 40-х и 50-х годах Лилиенталь продолжал участвовать в различных соревнованиях, но прежних результатов так и не сумел повторить. В 1977 году он уехал из Москвы в Будапешт. Однако прекращение активной деятельности вовсе не означало, что Андре Арнольдович перестал любить шахматы. Он сохранил страсть к шахматным приключениям на всю жизнь. Достаточно сказать, что он был не только редактором шахматных отделов газет, но и тренером трех чемпионов мира Ботвинника, Петросяна и Смыслова. Как же ему так долго удавалось сохранять юношеский задор и прекрасную форму?
Лилиенталь утверждал, что благодаря русским женщинам. У него было три жены, и все русские. С первой он прожил 50 лет. Третья супруга, Ольга, была моложе его на 30 лет. В командировки они ездили только вместе. Иной раз Андре ездил за границу только ради жены чтобы она посмотрела мир. Так что формула долголетия порой может быть самой необычной любимая жена, шахматы и позитивный взгляд на мир. Как у Андре Лилиенталя.
Много долгожителей можно встретить и среди известных ученых. И один из них астроном Виктор Амазаспович Амбарцумян, проживший 87 лет. Его имя знают даже те, чьи знания в астрономии ограничиваются лишь школьным учебником. Как и большинство своих коллег, перешагнувших 80-летний рубеж, Виктор Амазаспович до последних дней своей жизни сохранял ясность ума и вкус к жизни.
Амбарцумян родился в 1908 году в Тифлисе. Виктор рано пристрастился к чтению, решал довольно сложные математические задачи, увлекался географией. Когда началась Первая мировая война, отец купил большую карту, и Виктор аккуратно отмечал на ней развитие событий на театре военных действий. По этой причине он назубок знал все события того периода.
В юности появилась тяга к науке. Он увлекся астрономией, поступил в Ленинградский университет и уже в студенческие годы опубликовал 16 научных работ. В 1928 году после окончания университета он учился в аспирантуре в Пулковской обсерватории, а спустя шесть лет стал профессором ЛГУ. Тогда ему было 26 лет!
Сталинские репрессии проходят «красной строкой» через биографии большинства известных личностей. Амбарцумян не исключение. В 1937 году он едва избежал ареста.
«Незадолго до этого меня назначили директором обсерватории Ленинградского университета, вспоминает Виктор Амазаспович. Я провел ряд кадровых перемещений потеснил бездельников. Выждав момент, они написали на меня кляузу. Оперативно откликнулась и университетская многотиражка, поместив клеветнический материал о моей персоне. Вредительство или преступная халатность? традиционно для той поры вопрошал заголовок. Вскоре на факультете состоялось заседание, но коллеги меня отстояли».
Следующий раз противники подготовились лучше, и спустя несколько месяцев, уже в начале тридцать восьмого года, в повестку дня снова был включен его «вопрос». В ход пошло и то, что его друг астроном Козырев был осужден на 10 лет как враг народа, арестованы Перепелкин и Бронштейн, с которыми он также был близок. Прозвучало страшное слово «орудовали», посыпались угрозы. Виктор Амазаспович выступил, но говорил излишне горячо и, сев на место, понял, что дело проиграно. Перед принятием решения объявили перерыв.
На его счастье, один из аспирантов вышел купить газеты, вернулся со свежим номером «Правды» и, как только заседание возобновилось, попросил слова и прочел фельетон о перегибах, где высмеивались те самые политические ярлыки, которые упорно навешивали на Амбарцумяна. Газета «Правда» в ту пору была истиной в конечной инстанции и время от времени вину за содеянное перекладывала на «перегибы линии партии». После этого противники больше не захотели выступать и заседание закрыли.
Амбарцумяну повезло, а вот Козыреву, уже в местах заключения, срок удвоили. Виктор не раз ходатайствовал за друга, но первую «десятку» тот отсидел «от звонка до звонка». И лишь позже его реабилитировали.
Заступался он и за Зощенко, которого травили после печально известного постановления, выступал в его поддержку на научных заседаниях. Увлекался творчеством Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Несмотря на свое вольнодумство, был допущен к Сталину.
«Когда отмечали его 70-летие, я выступал от Армении, вспоминал Виктор Амазаспович. Он сидел в президиуме, а я с трибуны поздравлял его. После юбилея Анастас Иванович Микоян рассказал мне, что вождь никак не мог меня припомнить, но то, что он давал Сталинскую премию первой степени, не забыл. И на торжествах, и на приеме Сталин не проронил ни слова. Его славословили, а он молчал, как каменный».
Во время войны, в 1943 году, Амбарцумян переехал в Ереван, где основал всемирно известную Бюраканскую обсерваторию и долгие годы оставался ее бессменным директором. В тот период были сделаны его главные научные открытия, послужившие основой для развития мировой астрономии. Его научные интересы всегда отличались огромной широтой. Он с одинаковым упоением мог заниматься физикой звезд и механикой звездных систем, внегалактической астрономией и космогонией. Впервые в СССР он написал учебник по теоретической астрофизике.
Самое удивительное, что он умудрялся лирически относиться к самым прозаическим вещам. Скажем, чтобы описать взаимодействие между двумя звездами, он вполне мог воспользоваться строкой из стихотворения Лермонтова: «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит». Необычно для ученого-материалиста и его отношение к Богу, к происхождению Земли и мира.
«Всегда внушал себе, что я безбожник, что не верю в Бога, говорил Амбарцумян. Но думаю: как жизнь-то возникла? Ну да, океан, амебы и прочее. И все же Вот на Сириусе действует закон земного притяжения. Земного! Действуют и другие законы механики, так же как и на Земле. Стало быть, мир был задуман как нечто единое. Богом или еще кем-то. Между прочим, эти законы работают и на других планетах, чей свет доходит до нас спустя миллионы лет».
Несмотря на лирическое мировосприятие, музыкальные пристрастия Виктора Амазасповича были весьма просты он любил армянскую народную музыку. Слушать симфонический концерт для него было большим испытанием. Однако он очень любил балет еще с тех времен, когда работал в Ленинграде. Тогда на сцене блистала Галина Уланова, благодаря которой он научился воспринимать музыкальную классику.
Из телепрограмм Амбарцумян смотрел «Время» и концерты армянской народной музыки. На сон грядущий читал классиков, предпочитал Достоевского и армянскую поэзию. Любил Блока и Тютчева. Любовь к поэзии перешла по наследству от отца тот был поэтом, превосходно владел древнегреческим. Настольная книга армянских филологов его первоклассный перевод Гомера.
Амбарцумян очень болезненно воспринял карабахский конфликт. Будучи в Москве, даже объявлял голодовку это был его последний аргумент.
«Вообще Россия иногда делает невыгодные, а то и вредные для Армении шаги, говорил он. Но это тактика, стратегически она с нами. В конце концов, у России здесь свои национальные интересы. А что Запад? Запад в основном способствовал геноциду армян в Турецкой империи. Нам надо держаться России. Кто этого не понимает, тот в высшей степени глуп».
Последние годы дважды Герой Социалистического Труда, почетный президент Национальной академии наук, почетный член едва ли не всех академий мира жил в деревне неподалеку от Еревана и получал 50 долларов в месяц. Дом отапливался печкой, электричество давали по графику, а он старался не отставать от мировой науки:
«Я в курсе звездных дел, там порядок. Знаю, американцы задействовали мощный телескоп Хаббл, голландцы ведут чрезвычайно интересные наблюдения за космосом»
О смерти говорил только с юмором:
«В моем возрасте смерть не страшна. Грядущему концу противопоставляю свое долгожительство. Необратимости и неотвратности конца противопоставляю фактор оптимизма. Знаете, помогает.
Мне рассказывал мой друг, писатель Зорий Балаян, об одном разговоре со скульптором Сергеем Коненковым. Того спросили, какая у него была самая удачная шутка в жизни. «Самая удачная шутка это то, что я прожил 95 лет!» ответил художник».
В жизни Амбарцумяна тоже была подобная шутка. На одном из собраний Академии он рассказал о письме ученика новосибирской спецшколы с математическим уклоном. Мальчик писал: «Как это вы до сих пор еще живы, Виктор Амазаспович!» Вот так и прожил он 87 лет, более шестидесяти из которых «болея» «звездной болезнью».
Если говорить о знаменитых долгожителях-врачах, то, несомненно, наиболее яркой личностью здесь является легендарный хирург Федор Григорьевич Углов. Он продолжал оперировать, когда ему исполнилось 97 лет! Это послужило поводом для занесения его в Книгу рекордов Гиннесса как «старейшего в мире оперирующего хирурга». Он также широко известен как сторонник полного отказа от спиртного и табака.
Удивительно, что остаться абсолютно полноценным человеком ему удалось не где-то в горах Абхазии, а в условиях мегаполиса, бесконечных стрессов и вечной суеты. Легенда отечественной хирургии Федор Углов почти ровесник века: он родился во время русско-турецкой войны 5 октября 1904 года, в деревне Чугуево Иркутской области. И жил он не в благополучной Америке и не на заморских островах, а в дождливом Петербурге, где работал на кафедре госпитальной хирургии. На его памяти и Октябрьская революция, и военный коммунизм, и финская война, и 900 блокадных дней.
Сам Углов происходит из рабочей семьи. Отец работал слесарем на пароходе, в Сибирь был сослан на вечное поселение семнадцатилетним мальчишкой за чтение революционной литературы. Здесь и познакомился с простой неграмотной крестьянкой, ставшей его женой. В семье, где было шестеро детей, пятеро получили высшее образование.
Федор с детства полюбил книги. Приходилось экономить керосин, и потому он читал по ночам при свете от горевший печки. В семье было принято читать вслух, мать любила послушать Пушкина и Гоголя. В школе он выступал в художественной самодеятельности, славился как мастер декламации
Детство прошло в трудах по дому: приходилось держать корову и поросенка, все это требовало ухода. Зимой стояли сильные морозы, нужно было наколоть много дров и убрать снег. Тем не менее Федор с братом успевали даже заниматься французской борьбой.
Стать хирургом Углов решил еще в юности. В их маленьком сибирском городке Киренске, что на реке Лене, был замечательный доктор Светлов. И, глядя, как он почти с того света вытаскивал людей, Федор сразу после десятилетки отправился в Иркутск, в медицинский институт.
«До Иркутска я добирался три недели, вспоминал Углов, и на лошадях, и на пароходе, и на лодке, и пешком приходилось».
В институте он познакомился со своей первой женой, Верой Михайловной, которая впоследствии много лет ассистировала ему в самых сложных операциях. Жилось непросто: стипендия была шесть рублей, а уже тогда родилась первая дочка. И потому приходилось летом подрабатывать фельдшером. Выходных и каникул у него не было на протяжении нескольких лет. Может, потому его организм ослаб и его свалил сыпной и брюшной тиф. Чтобы поправить здоровье, они с женой решили перевестись в Саратовский институт в этом городе жили ее родственники.
Получив дипломы, они поехали работать в село Кисловку, на Волге. Федора уже тогда звали в аспирантуру, но ему хотелось поработать практическим врачом. Затем перебрались в Абхазию. Там на вызовы к больным они вместе с женой ездили на лошадях. Но юг не пошел Федору на пользу он свалился с тропической лихорадкой.
Молодожены собрали вещи и направились в Ленинград. Там повезло. Углов попал в интернатуру к знаменитому профессору Оппелю и проучился у него два года. А потом по собственному желанию вызвался поехать хирургом в родные места, в Киренск, где отработал четыре года.
Там пришлось нелегко. Он делал самые разные операции, выезжал на вызовы и ночью, и в выходные. Тогда он и взял себе за правило: ни капли спиртного. Его больница заняла первое место в районе, а когда он написал отчет о своей работе, ему не сразу поверили. «Это сказки барона Мюнхгаузена, заявил знаменитый по тем временам хирург. Выходит, что у этого молодого человека смертность после резекции желудка ниже в два раза, чем по городу Ленинграду». Отпускать его из Киренска не хотели, но Федор стремился учиться дальше.
В Ленинграде Углову достался очень строгий учитель Мария Ивановна Торкачева, необыкновенно добрая к больным и строгая с подчиненными. Однажды после операции она вызвала его к себе и сказала:
«У вас не руки, а крюки, вам и дворником с такими руками нельзя работать, не то что хирургом. Пока не разработаете их, я вас в операционную не пущу».
«Я тогда в течение трех месяцев усиленно тренировался, вспоминал Федор Григорьевич. Действуя хирургической иглой и иглодержателем, я штопал чулки, обязательно помещая их в ящик стола, и занимаясь ими вслепую, чтобы уметь работать в трудных условиях; учился завязывать узлы. А через три месяца снова пришел на операцию, тут уж Торкачева меня похвалила: «Ну, теперь другое дело, видно, что вы поработали».
Зато после этих тренировок у Федора Углова руки были как стальные. Когда ему уже стукнуло 97, его попросила прооперировать коллега, с которой он проработал вместе много лет. «Свою жизнь доверяю только вам», сказала она.
За плечами у Федора Григорьевича были тысячи самых разнообразных операций, поскольку Углов хирург универсальный. Причем делал он их необыкновенно мастерски и быстро, без современной аппаратуры, когда еще только появилась анестезиология. Он старался освоить те разделы хирургии, которые в институте ему не преподавали. Очень рано, один из первых, он начал делать операции на пищеводе, один из первых на легких, один из первых в стране начал оперировать на сердце. Говорят, во всем Советском Союзе не было столько успешно прооперированных пациентов, сколько у него.