Не вызывает сомнений, что оба спорщика говорят друг с другом не о том. То, что хочет подчеркнуть Плеханов, оставляет совершенно холодным Конрада Шмидта, и, наоборот, Плеханов не знает проблем, которые привели Канта к отделению вещи-в-себе от явлений и которые неизбежно должны были привести к этому. Он с яростью и оружием здравого смысла восстает против вывода, предпосылки которого он не уловил. По этой причине, конечно, он не может надеяться на понимание со стороны оппонента возражения, которое дорого его сердцу и которое мы должны признать весьма обоснованным, даже если оно неверно задумано.
Таково положение дел но не только в социалистических кругах. Ссора, возникшая между упомянутыми выше социалистами, лишь отражает состояние, в котором проблема знания находится и сегодня. Одни, стоя на почве эмпиризма и психологизма, не признают главного эпистемологического достижения Канта; другие, продвинувшись в понимании этого достижения, забывают учесть чувствительный пробел, который Кант не только оставил открытым, что не повредило бы, но который он пытался закрыть противоречивым допущением. В результате этой попытки решения, предпринятой самим Кантом, «вещь в себе» должна вновь и вновь появляться как призрак и приводить в замешательство.
Мы хотим сделать попытку привести в чувство этот бедный, ошибочный дух в оркестре. Для этого необходимо, чтобы мы кратко рассмотрели наиболее существенные вопросы познания, занимавшие мыслителей до Канта, затем изложили ценное открытие Канта, в-третьих, выявили проблему, которую еще предстоит решить впоследствии, и, наконец, указали путь, который хотел бы привести к ее решению.
Исторически первой проблемой, занимавшей философию, является вопрос: что есть действительное бытие в чередовании явлений? Ведь стремление искать единство в многообразии и изменчивости присуще мышлению, пробудившемуся к самосознанию. И это единство было найдено, например, Фалесом в воде, Анаксименом в Апейроне, Парменидом в единой и вечной сфере, заполняющей пространство, и т. д. и т. п. За исключением нескольких метафизиков, это естественное исследование фактической основы бытия больше не проводится философами. Естественные науки, особенно физика и химия, заняли их место и на основе своих методов, которые постепенно становятся все более и более определенными, исследуют единую связь всего сущего.
Даже при проведении этого исследования бытия, естественно, должен был возникнуть второй вопрос: Как мы познаем? Каковы средства познания, с помощью которых мы можем приблизиться к существующему, принять его в свое познание? Этот вопрос уже лежит в основе элеатской философии. Когда Парменид заявляет, что то, что существует как вечная сфера, мыслимо, а то, что мыслимо, реально, но не признает истины за изменчивыми явлениями органов чувств, он уже сделал шаг за пределы простого исследования бытия и занялся познавательной критикой. Он уже разделил средства познания на чувственные восприятия и мысли и, отвергнув первые, встал на сторону мышления как единственного адекватного средства познания. И наоборот, гераклитовское учение о вечном течении основано, хотя и менее четко, на идее решающего значения чувственных созерцании, демонстрирующих вечное изменение, идее, доведенной до крайности Протагором и его учениками. Объективность вещей здесь сливается с субъективностью явлений. Наши современные «позитивисты» в основном возвращаются к этой точке зрения.
Именно на этом основании постоянного переплетения исследования бытия и критики средств познания философия продвигается вплоть до Канта. Позиция Локка должна быть подчеркнута как характерная для этого развития мысли. Без лишних слов он переходит от разделения средств познания на ощущение и рефлексию к различению вторичных свойств вещей, звуков, цветов и т.д., которые не похожи ни на одну из существующих вещей, и первичных свойств, размера, числа, формы, которые воспринимаются в самих телах. Критическое исследование того, насколько правомочны средства познания делать такие определения, отсутствует.
Настоящий прогресс стал возможен только тогда, когда человек научился задаваться принципиальным вопросом, не следует ли даже те понятия, которые он с легкостью превратил в реальные или кажущиеся свойства вещей, рассматривать прежде всего как средства познания и исследовать их значение в этом отношении. Ведь все идеи, посредством которых мы узнаем объекты, являются средствами познания в той мере, в какой они это делают.
Эта проблема, основанная, как известно, на исследованиях Давида Юма, а затем определение средств познания, необходимых для построения опыта, является фундаментальным достижением Канта. Только в этом заключается коперниканское значение его учения. Однако в предисловии ко второму изданию «Критики» он сам представляет это иначе: " Если бы созерцания должны были согласоваться со свойствами предметов, то мне не понятно, каким образом можно было бы знать что-либо α priori об этих свойствах; не если предмет (как объект чувств) согласуется с нашей способностью созерцания, то я вполне могу представить себе возможность познания α priori». (4) Таким образом, в этом изложении сливаются две различные точки зрения: во-первых, исследование средств познания, форм созерцания и понятий рассудка, в той мере, в какой они функционируют как средства познания в формировании опыта; во-вторых, предположение, что эти средства познания есть не что иное, как «конституция нашей способности созерцания» и правил рассудка в нас. Это означает, однако, что эпистемологический вопрос о функции средств познания не перетекает в старый вопрос Канта о бытии, но он перетекает в вопрос о происхождении этих средств познания, который должен быть тщательно отделен от него.
Это можно легко прояснить с помощью понятия априори. Эпистемологическое значение априори заключается в следующих двух фактах.
Во-первых, я не могу иметь никакого представления, кроме как во временной последовательности; я не могу представить себе никаких предметов, кроме как в пространстве; я не могу представить себе никаких изменений в этих предметах, кроме как с помощью понятия причины и т. д. Таким образом, пространство, время, причинность и т. д. лежат в основе всего моего конкретного познания; они являются необходимыми основаниями всего опыта. Это означает, что если, например, понятие вулкана, солнечного затмения, вида животных возникает только после построения картины мира и осознания многих деталей опыта, то сам опыт, построение картины мира как в деталях, так и во всей полноте, вообще не может возникнуть без применения априорных форм.
Во-вторых: я никогда не могу делать обязательные выводы из всех понятий, сформированных в соответствии с опытом или выведенных из опыта, для дальнейшего опыта. Из того, что сегодня извергаются вулканы, я никогда не могу заключить, что они будут извергаться всегда, а из того, что сегодня определенное строение костей оказывается характерным для какого-то вида животных, я никогда не могу с уверенностью заключить, что другой, неизвестный мне вид животных не мог обладать таким же строением костей. Совсем иначе обстоит дело с выводами, сделанными на основе априорных форм. Если я доказал, что ах2 составляет содержание треугольника, я нисколько не сомневаюсь, что это предложение применимо к любому треугольнику, который мне встречается; если я определил r2p как формулу круга, я не сомневаюсь, что эта формула не применима ни к какой другой фигуре. Эта ценность достоверности характеризует априори и составляет его научную значимость.
Эмпирик, однако, недоумевает по поводу этой ценности достоверности. «Почему в одних случаях для полной индукции достаточно одного примера, а в других мириады совпадающих случаев, без единого известного или только предполагаемого исключения, делают столь малый шаг к установлению общего суждения?». Так спрашивает Джон Стюарт Милл; и он даже не подозревает, что ответ на этот вопрос был дан более чем за полвека до него. Он говорит: «Тот, кто может ответить на этот вопрос, понимает в философии логики больше, чем первый мудрец древности; он решил бы великую проблему индукции». (5) Должно быть, Кант понимал в этом вопросе больше, чем первый мудрец древности, поскольку в любом случае он его решил.
Поскольку эта сторона философии Канта до сих пор понимается многими неправильно, исходя из эмпирических и психологических индивидуальных соображений, проиллюстрируем способ формирования нашего опыта на нескольких элементарных примерах. Например, у нас есть восприятие апельсина. Из чего оно состоит? Оно состоит из суммы зрительных и, возможно, тактильных и обонятельных ощущений, к которым могут быть добавлены воспоминания о вкусовых ощущениях. Но не простая сумма этих ощущений, а их комплекс, представленный в определенном пространственном месте, составляет восприятие. И мы представляем этот комплекс, именно потому, что мы его воспринимаем, как нечто материальное, как субстанцию. Субстанция! Мы не видим, не ощущаем и не пробуем ее на вкус; то, что мы видим, ощущаем и пробуем, это чувственные восприятия. Но у нас нет выбора; мы должны подчинить эти ощущения мысли о субстанции, и только так мы воспринимаем апельсин как вещь. Если бы мы этого не сделали, то это показалось бы нам чувственным заблуждением. В этом факте, что мы можем говорить о вещах только там, где мы добавляем мысль о субстанции, или, выражаясь наоборот, что мы воспринимаем реальные вещи только тогда, когда мысль о субстанции подчинена, заключается значение мысли о субстанции как средства познания, и действительно как средства познания, необходимого для всего материального восприятия. Специальный вопрос о том, при каких конкретных обстоятельствах мы применяем субстанцию-мысль, при каких других обстоятельствах мы говорим об ощущении-восприятии, не касается вышеуказанного вопроса; это вопрос индивидуального исследования.
Открытие Канта о том, что только возникающая мысль делает восприятие объективным восприятием, не является, однако, просто «трансцендентальным», т.е. подлежащим доказательству как необходимая предпосылка возможного опыта; проверку можно провести самостоятельно с определенным вниманием не только в отношении мысли о субстанции, но и в других случаях, как с истинными, так и с ошибочными восприятиями; более того, можно провести эксперимент произвольно. Хорошо известно, что человек часто воспринимает, что его собственный поезд уходит, в то время как следующий за ним стоит на месте, и должен, посмотрев на окружающее, подумать, что дело обстоит наоборот. При определенной практике, конечно, не всегда сразу, можно переключить фактическое восприятие, не поворачивая глаз, просто переключая мысль, два, три, четыре раза во время медленного прохождения поезда.
Точно так же, как хорошо известно, можно не только думать, но и воспринимать регулярно расположенный рисунок обоев, состоящий из поперечных рядов, треугольников, ромбов, возможно, и квадратов. При некотором усилии, в подходящие моменты, удается даже не видеть солнце, заходящее за край горы, а видеть край горы, поднимающийся перед солнцем, получая таким образом восприятие, соответствующее факту Коперника; и это, очевидно, происходит посредством простого вложения мысли. Если, с одной стороны, такое поведение духа приводит к тому, что мы часто ошибочно воспринимаем непосредственно, как в природной, так и в духовной сфере, то, что стало восприятием только благодаря нашей мысли, которую мы вложили без знания, то, с другой стороны, это доказывает тот факт, что наши идеи становятся объективными восприятиями только благодаря вложению мысли.
Но после того, как мы это установили, нам остается подчеркнуть одно наблюдение, которое Кант сделал, но не рассмотрел в своем следствии. Оно относится к вопросу: что мы выражаем с помощью субстанциальной мысли как средства познания? Ответ на него таков: как только мы добавляем субстанциальную мысль, соответствующий образный комплекс неизбежно становится для нас существующей вещью из случайного единичного восприятия. Восприятие посредством субстанции-мысли, находящейся в нем, говорит, что воспринимаемая вещь существует независимо от него. Ибо субстанцией называется то устойчивое во времени, по которому различные единичные восприятия единообразно относятся к одной и той же вещи.
Идея субстанции в восприятии, сама того не замечая, подчиняет субъективное и исчезающее содержание ощущения самому предмету как отрешенному от субъективности. Такая предметность существует, несмотря на все преувеличения, как необходимое условие всякого опыта. И это показывает, насколько безосновательно, когда даже Гельмгольц может утверждать, что идеалистическая картина мира последовательно осуществима, даже если она является практически весьма сомнительной гипотезой. Концепция мира вообще невозможна без восприятия, а если восприятие обязательно содержит мысль о чем-то, что сохраняется вне восприятия, то это сохранение нельзя отнести к субъективности, не аннулировав само восприятие, а значит, и всякую концепцию мира.
То же самое становится очевидным, когда мы рассматриваем объективную мысль о причинности.
Давайте воспримем, что красивое круглое, желто-оранжевое изображение исчезает и перед нами лежит только куча кожуры и долек! В этом случае мы изначально не имеем ничего, кроме последовательности субъективных ощущений, или отдельных различных восприятий. Но мы не довольствуемся этим. Скорее, мы говорим, что апельсин был очищен от кожуры и нарезан дольками. Таким образом, мы связываем серию различных ощущений или восприятий с единым процессом, происходящим вне нас. Несмотря на разное содержание, мы сохраняем идентичное отношение к одному и тому же объекту и состоянию: Предмет стал другим. Но где бы мы ни констатировали такое изменение в одном и том же предмете, мы добавляем новую мысль, а именно, что временной ряд изменившихся ощущений соответствует изменению самого предмета. Но как мы можем утверждать, что перед нами один и тот же объект, в то время как содержание ощущений совершенно иное? Только думая, что существует объективное отношение, которое вызывает изменение в том же самом объекте. Но мы называем это объективное отношение причиной. Только благодаря добавлению причинной мысли можно понять изменение в восприятии как объективное изменение вещей; а из этого вытекает неизбежное принуждение теперь спрашивать о конкретных причинах конкретных изменений. Причинная мысль, таким образом, не добавляется впоследствии к восприятию события (6), но само восприятие события как объективного события возможно только на основе причинной мысли. Сама каузальная мысль в своей основе не является удержанием тождественного отношения, несмотря на различие содержаний.
Поэтому здесь мы также должны заявить: Представляя себе ряд меняющихся ощущений как изменения в восприятии одной и той же вещи, то есть как изменение самой вещи, мы говорим, что это изменение действительно произошло помимо нас и независимо от нашего случайного восприятия этого изменения. И здесь это утверждение должно быть отделено от другого вопроса, не ошиблись ли мы в деталях и не считали ли мы что-то изменением в вещи, которое, возможно, было лишь изменением в субъективном средстве наблюдения.