И долго потом они ломились за остатками банд по дебрям Оковского леса вместе с Галактионом, Локтем, как его все звали. Пока пуля не прошибла Евграфу грудь на вержавской гряде. А Локоть с остальными так и не взяли Кыша. И никто не сумел схватить его или пристрелить. Пометавшись еще по лесному краю, доходя до Духовщины и даже Ярцева и немало натворив бед, учинив смертей и пожаров, барон тот так и сгинул. Пропал. Говорили, что сперва в Ордынской пустыни затаился, среди лесной за Духовщиной, под Белым, на берегу Мёжи, при впадении речки Ордынки. Но как нагрянули туда с обыском, никого не обнаружили. Видно, упредили его. Путь туда среди болот и лесов неблизкий, трудный. И он подался куда-то еще, в скиту на болотах скрылся. А может, потом и вернулся в Ордынку. Ведь монастырь пока еще и не прикрыли, по слухам. Или даже поселился где-нибудь еще, много укромных мест в Оковском лесу.
В нижней части устья Жереспеи и остановились. Тут же стали рубить-ломать сухие сучья, деревца, а кто-то кинулся купаться. Илья Кузеньков запросился у Адмирала в Бор, деревню, что стояла выше по течению Жереспеи, там у него жила родня. Адмирал шевелил электрическими усиками, синел из-под очков глазами и не хотел даже слушать своего матроса. Но тот канючил, мол, мигом обернусь, тут всего-то пару кэмэ пробежать. А загорелось Илье повидать даже не ту, родню, что жила издавна в Бору, а только бабу. Она пришла сюда из своей деревни Горбуны на озере Каспля еще осенью. Да заболела. Заходила и в Белодедово к Дюрге, деду Сени. Но Сени как раз и не было в это время дома, в школе наукам внимал. А баба Марта посидела, чаю попила с вареньем да и тронулась дальше.
Илья с младых ногтей, как говорится, обожал эту бабу, как, впрочем, и вообще вся детвора, за ее ласковый нрав и, главное, незримый какой-то короб чудных историй, сказок. Она в любой хате была желанной гостьей. С ней любая непогодь, осенняя ли, а то зимняя, не скучна. Сразу развиднеется, если пожалует баба Марта из Горбунов. Она была как праздник. Ее так и звали: ходячий праздник Берёста. Такая у нее была кличка: Марта Берёста. Завидев ее птичью шапку с ушами и козырьком, защищающим от солнца и похожим на какой-то клюв, клюв гигантской утки, что ли, длинную черную юбку и малиновую кофту, котомочку да посох, дети сразу бежали к ней. Ходила она всегда в лаптях, которые плести была большая мастерица, как и всякие игрушки, птиц, туески, короба из берёсты, шкатулочки, тарелки, венки, пояса и даже целые шапки. В такой берестяной шапке она и ходила.
Марта Берёста раз или два раза в год отправлялась из своих Горбунов вдоль озера Каспля в село Касплю, оттуда в Белодедово и дальше в Бор на Жереспее, к сестре Лизе. Всего восемнадцать примерно километров.
В селе у родителей Ильи она не оставалась, не желая встречаться с дедом Павлом, то бишь со своим бывшим мужем, от которого еще в младые лета ушла в деревню Горбуны на озере Каспля к удалому коневоду со смоляными кудрями. С тех пор там и жила, уже давно одна, коневод Артем Дурасов потонул спьяну, переплывая на спор с мужиками озеро, не с мужиками переплывал, а со своими конями: хвастался, что хоть в море-окияне не пропадет со своими скакунами и они не побоятся и волны, а он меж ними будет как на корабле; и в разыгравшуюся волну и поплыл на тот берег да вдруг его коники и повернули и назад приплыли, фыркая, выходили на берег и ржали отчаянно, глядя на почерневшее расходившееся озеро, хмельные мужики лодку давай ладить, отчалили, сами чуть не потонули, а Тёмку Дурасова не сыскали, позже уже выловили Так и жила там в Горбунах на берегу озера Марта Берёста с этими лошадями. Да сама уже содержать табунок этот не имела сил, и мужики из соседних деревень да из села ходили, облизываясь, вокруг да около, просили уступить то каурую, то гнедого А как она поначалу запиралась, то ночью пару коников и увели. И с концами. Тогда сделалась Марта Берёста уступчивее. Всех и распродала. А денежки дочке, матери Ильюши, и Лизе из Бора на Жереспее, своей многодетной сестре.
И хотя Илья и не углядел молодую бабу среди тех коников, но порой ему мерещилось, что видел, ему даже это снилось иногда: стоит баба Марта на берегу, а вокруг чудесные кони, как и она, умно глядят на подплывающего в лодке Ильюшу.
А в гости к уже старой настоящей бабе Марте Берёсте Илья и вправду плавал с дружком Сенькой Дерюжные Крылья и Анькой Перловицей. Аня приходилась дальней родней, тридесятой водой на киселе Илье, но как-то сдружилась с Ильей крепко, а через него и с Сенькой. Над ними все посмеивались неразлучная троица, а уже после выхода «Чапаева» стали звать Анкой-пулеметчицей, Петькой и Чапаем. Особенно смешно было при этом видеть большеглазую и благообразную, как икону, Аню. А вот к русому немного увальню Илье имя Петьки вполне подходило. Как и к чернявому сероглазому Арсению имя Чапай. Тем более что через пару лет он осуществил-таки свою мечту поступил в летное училище.
И они сидели на скамеечке у родника рядом с бабой Мартой, хрустели сахарным аркадом, налившимся как раз в августе, и слушали ее сказки, глядя на озерную серую гладь. Арсению и Ане тоже полюбился ее плавный грудной голос. А еще и вот что: после встречи с ней в груди возникало ощущение странное, будто некий ком там образовался посередине, и он медленно таял потом несколько дней, ну дня три точно. Неизъяснимое чувство. Как будто этот ключ, что бил щедро из берега у деревни Горбуны, холодный, блескуче-серебряный, с песчаными завихрениями, песок в нем был ослепительно белый, молочный, вот молочным тот ключ и звали, и он и клубился потом три дня посреди груди.
А что она рассказывала? Про каких-то купцов, плывших из Персии и как-то поплатившихся за свою жадность и глупость, один мóлодец так их провел, что заставил расстелить эти цветные шелка вокруг, и они превратились в цветущие поля. И про сосну теплую. Такая сосна росла раньше, раскидистая, золотисто-меловая, пахучая, при дороге полевой на Бор, что на речке Жереспее. И вот идет какой мужик в подпитии, ему сразу эта сосна приглянется, она его будто манит, и он присядет на минутку, а пробудет там до утра и без одежды. Хвать-похвать А порты его, рубаха, картуз на ветках висят. И он вспомнит, что так ему подле сосны тепло сделалось, что раздеться и захотелось. Но как осенью один так вот прилег, а потом захворал да и в могилу сошел с кашля, так ту сосну под самый корень и срубили. Выходит, злая она была А может, и добрая, но не со всеми.
Тут в ключ попал кузнечик, плавает, дергается, выбраться не может. Все его увидели. А баба Марта Берёста говорит, ну подайте ему помогу. Илья с Анькой посмеялись, а Арсений взял да сорвал травинку и сунул под нос кузнечику, тот и выбрался. И баба Марта Берёста говорит, мол, а вы зря надсмехаетесь. Вот был один случай с пропойцей и разбойником Мартыном. Схватили его за грехи тяжкие да и бросили в узилище, в тюрьму. И сидит он, горюет не о грехах, конечно, а о своей участи такой Как вдруг чует: что-то коснулось щеки. Отогнал, думая, что насекомое. А оно опять. Поймал пальцами вроде нить или паутина. Потянул а крепкая. Сильнее потащил не рвется. И вдруг загорелось ему вцепиться в нее да и повиснуть не рвется, да и все. И тогда он сообразил по ней полезть. Лезет и лезет, выше и выше. А там и другие сидельцы, воры да убивцы прочухались, глянули един ихний товарищ куда-то устремляется, да тоже схватились, полезли. И качается паутина та, сейчас оборвется. И вот Мартын добирается до самого края облака не облака, а может, такой светлой-пресветлой земли, хватается, и вмиг все рухнуло, все его дружки-товарищи по пленению тому горькому, да справедливому. А Мартын-то на руках подтянулся, глядит: чудеса-а-а Плоды различные, цветы, птицы. И среди всего того великолепства похаживает мужчина, спокойный весь из себя, с чистой бородой расчесанной, с большими ясными очами. Увидал Мартына, приветил улыбкой. Мартын к нему. Мнется. Враз позабыл свой нрав, все свои ухватки биндюжные, слова не может молвить. А тот словно на вопрошанье и ответствует: никто не выкарабкался, а один ты, и вот почему: паучок в кадке у твоей полюбовницы плавал, та и хотела его придавить, а ты не дозволил, сунул соломинку и вызволил пленника да и отпустил. Не помнишь? Мартын мнется, загривок чешет пятерней. Ну а мы тут всё помним. Вот тебе и сталось. Мартын вдруг уразумел, что не сон это, да бух на колени: «Осподи!..» А тот: «Я слуга. А ты спасен на этот раз. Ступай теперь». И Мартын встал и пошел, дивясь и качая головой и скребя загривок. И все силился вспомнить ту полюбовницу, и ту кадку, и того паучка.
И купил после себе хату да наладился коноплю растить да вымачивать и пеньку вытягивать, веревки вязать, канаты. И такие прочные то были веревки и канаты, что к нему отовсюду заказы шли, даже от капитанов морских кораблей. И не гнила его пенька и совсем не портилась от соленой воды. Она и сама по себе прочна и устойчива ко всякой гнили, а тут еще и мастер был чистый в своих помыслах и рассуждениях. А рассуждение его с тех пор простое было: спасай всех, кого можешь, тогда и тебе будет спасение.
Конечно, и Илья, и Арсений сказки из короба Берёсты переросли, научились и самосад покуривать тишком, и подпевать матерным революционным частушкам, ну драться, само собой, до крови с литовцами, то бишь левобережными, Илья на правом жил. А Сеня вообще в Белодедове, но причислял себя к правобережным. Он ведь тоже пристроился отпрашиваться с Ильей у Адмирала. Но тот не отпускал. Да скоро стало ясно, что обед затягивается и переходит уже в ужин. По всему видать, и заночевать здесь придется. Не настроилась еще походная жизнь. Да и устали все от сборов, дружной гребли навстречу древнему граду, стоявшему где-то высоко-о-о Река-то Каспля вела вниз вроде бы, но потом-то надо будет подниматься по Гобзе вверх. И Евграф Васильевич толковал, что город стоял меж двух озер на ледниковой гриве. Тут уже снова какие-то кони Марты Берёсты чудились.
И Адмирал их отпустил после обеда. А где двое, там и третья Аня. Случайно услышала, куда они идут, и за ними увязалась, хотя ребята и сетовали, что будет только тормозить их, они же отпросились не пойти, а сбегать. Но Аня была упорная, быстрая, несмотря на такой свой старопрежний как будто неторопливый лад и вид. И они отправились.
4
Переплыли на лодке через Касплю, привязали ее к кусту и пошли вверх, а потом вдоль быстрой чистой Жереспеи и побежали, чтобы оправдать доверие Евграфа Васильевича. Аня тоже бежала, задрав подол черного платья, смешно выкидывая ноги в темных больших, наверное, материных, полусапожках на каблуках. Бежать-то в них было неудобно, и девочка разулась и припустила за ребятами, держа полусапожки в руках. Но те уже запыхались и перешли на шаг. Оглянулись на Аню.
Что же вы пробормотала она, догнав их, хитрите?
Успеем, сказал Илья, тут совсем близко.
Лес по обеим сторонам речки Жереспеи был давно сведен. Только вдоль берегов и тянулся вал деревьев, и можно было далеко проследить движение реки по этому зеленому змею. Вечернее солнце косо освещало луга и поляны. На противоположном берегу еще паслось деревенское стадо. Заметив троицу, черный от солнца пастух в каком-то треухе и серой накидке луженой глоткой гаркнул:
Ратуй![1]
И звонко щелкнул длинным бичом. Ребята повернули к нему лица, приостановились и пошли дальше.
Рататуй, молвила Аня с улыбкой.
Это чиво такое? спросил Сеня.
Чиво, чиво, отозвалась Аня. Кушанье, вот чиво.
А?
Мм?
Чье такое?
Провансальское.
Испанское? уточнил Сеня.
Французское, поправил Илья.
Арсений покраснел, сплюнул.
Трава трещит, ничего не слышно!.. И чиво, Ань?
И того: кушанье из помидоров, чеснока, лука, кабачков.
Щи?
Салат.
Мешонка овощей, так бы и сказала.
Это блю-ю-до, а не мешонка, ответила Аня.
Это у попов рататуй, сказал Сеня, а у нас, крестьян, мешонка.
А название-то какое-то нашенское, заметил Илья.
Нет, французское, возразила Аня.
Впереди показались избы Бора. На возвышении, чуть подальше от деревни, и вправду темнели густые сосны. Бор и есть. Но как ближе они подошли, то заметили кресты среди медовых сосновых стволов кладбище.
На деревне лаяли собаки, гоготали гуси. Улица, как обычно, была совершенно пуста. Илья вел друзей. К ним бросились пыльные кудлатые собаки. Да Сеня припас палку, отмахнулся, и свора тут же рассыпалась, визжа и захлебываясь.
А ну! крикнул Сеня, стараясь задать басовитости голосу.
И собаки лишь издали лаяли. За плетнем забелел платок и пропал. В другом дворе послышался голос, подманивающий какую-то животинку: «Дюдя-Дюдя-Дюдя!.. Ай, чертяка! Подь сюды!»
Пахло пылью, навозом, а с лугов наносило цветами, от реки тянуло рыбой и водорослями. Привычный обычный запах летней речной деревни.
Тропинка свернула с основной улицы к серой избе, крытой соломой, с голубенькими наличниками, с дырявыми крынками на жердях плетня, тряпками, драными калошами, курами, сонно квохчущими в пыли, и двумя малы́ми в одних запачканных рубашонках посреди кур, что-то копающими под наблюдением темной кошки в белых носочках, сидящей на скамеечке у порога.
Здорово, мальцы! крикнул Илья.
Детишки испуганно вздернули головы, еще не узнавая родственника. Но уже сообразили, припомнили и встали, отряхиваясь, смущенно залыбились. Илья присел возле них, погладил одного и другого по русым головам. Тут с огорода послышался зов:
Хтой-то тама?!
И вскоре появилась сама баба Лиза в серой какой-то одежке, в сером старом платке.
Ай! Ильюша! Никак ты? А с кем это?.. Ай, с товарышшами! Она глянула на своих маленьких внуков. Эй вы, пострелы-самострелы. Хватить ворзопаться в пылюге-то! Как кутенята. Вот мамка увидит, задаст. И папка подбавит Не боятся совсем бабушки, неслухи.
Оба мальца молча глазели на пришедших, не обращая внимания на свою бабушку, и дружно ковырялись в носах-кнопках.
Баба Марта Берёста была не в избе, а в саду. Там между старыми шершавыми и дуплистыми уже яблонями устроили легкий навес из веток и соломы и поставили топчан с сенным матрасом и набитыми сеном подушками. Баба Марта полулежала на этих подушках, осыпанная стружками и полосками берёсты и липового луба. На носу бабы Марты сидели очки с треснувшими стеклами, в руках шило, лыко. Она, конечно, что-то плела. И рядом сидели девочка и мальчишка, тоже с шильцем и лыком, девочка тоненькая, синеглазая, как баба Лиза и баба Марта, с льняными жидкими косичками, мальчик болезненно-бледноватый, с тенями под глазами, наголо остриженный.
Баба Марта сперва всем показалась какой-то огрузневшей, отяжелевшей, огрубевшей. Но вот она взглянула на пришедших и, сразу узнавая их, улыбнулась, сняла очки, и враз ее лицо осветилось мягким прежним чудным светом, выцветшие глаза засинели, припухший нос утончился, и все черты лица стали прежними, какими-то не крестьянскими. Вот ее сестра Лизавета была истая крестьянка, как говорится широкой кости, невысокая, с крепкими руками, в кистях так и даже почти мужичьими, с короткой шеей и плоским лицом. Тут природа-скульптор не усердствовала, а над Мартой вдруг задумалась и повела резец осторожнее, нежнее. Как будто и то же самое лицо, а другое. Та же порода, а не совсем такая. Если облик Лизаветы вполне земной, к земле и тянется, то облик Марты как будто восходит от земли. В этом и разница. Лизавета из глины слеплена, Марта тоже из нее, но с какой-то примесью небесной, помимо белой и желтой, красной и серой глины есть в природе и синяя.
Гляди-ка, Настасья, Егорка, кто к нам пожаловал, молвила она, баба с ликом, вылепленным из небесной глины. Ильюша, Арсюта и Анечка. Неразлучная касплянская тройня. И Каспля ведь троится: озеро, село, река. Кто из вас кто? Кто озеро? А кто река? Село-то ясно Анечка.
Почему? спросил Сеня.
Так она из церковного рода, сказала баба Марта. Не бывает хорошего села без церкви.
Скоро закроют, сказал с какой-то угрозой Сеня.
Баба Марта на него взглянула.
Откудова ведаешь?
Так Успенский собор же, вон, в Смоленске закрыли.
Баба Марта всплеснула синью.
Что это ты балакаешь такое? Она взглянула на Аню. Или правду он баит, Анечка?
Та кивнула.
Да, сказывал папе монах, он по пути из Смоленска в Ордынку к нам заглянул. Закрыли.
Вот как Закрыли повторила баба Марта, устремляя взгляд своих очей цвета касплянского озера вдаль, к облакам, повисшим где-то за речкой, над коровами.