Краснота ушла с его щек, и они стали бледными как всегда.
Ох, Клементина, как хорошо, что вы понимаете. Надеюсь, вы также поймете, что мне необходима рядом сильная, благородная женщина, сказал он, выжидательно глядя на меня.
Казалось, он ждет ответа, но я понятия не имела, что сказать. Я догадалась, что он подводит к какому-то заявлению; я даже посмела надеяться, что это будет предложение. Но заявление о необходимости «сильной, благородной женщины» вряд ли равно предложению руки. И все же я не хотела разочаровывать его, если предложение скрыто в этих словах, потому я еще раз подбодрила его кивком и стала молча ждать.
Он снова прокашлялся и заговорил.
За эти месяцы я очень привязался к вам. Нет, не так, гораздо больше. Осмелюсь сказать, что я влюбился в вас, Клементина, он помолчал, затем, сверкая глазами, спросил: Смею я надеяться, что вы тоже такое ощущаете?
Наконец-то он сказал слова, которых я так ждала. Я рассматривала этого человека, который был старше меня более чем на десять лет, важного, пусть и противоречивого, члена парламента, и видела впечатлительную натуру, скрытую под нелепой внешностью, того, кто понимал и разделял мое ощущение непохожести на других. В этот момент я с предельной четкостью поняла, что смогла бы прожить с ним жизнь. Эта жизнь не будет легкой нет, она будет полна борьбы и честолюбивых замыслов, но она будет важной и будет иметь цель.
Да, Уинстон, ответила я, чувствуя, как от наплыва эмоций горят мои собственные щеки. Во время двух прежних неудачных помолвок я ни разу не признавалась в любви к мужчине и никогда не ощущала таких чувств ни к одному из них. То, что я испытывала к Уинстону, было совершенно иным и куда более сильным.
О, Клементина, вы не представляете, как я счастлив, он взял мои руки в ладони и глубоко вздохнул. Я знаю, что мое ухаживание было коротким, но я хочу спросить, не окажете ли вы мне чести стать моей женой. Это не будет обычный брак, но он будет великим.
Не выпуская его напряженного взгляда, я немедля ответила:
Я стану вашей женой, Уинстон Черчилль.
Глава четвертая
12 сентября 1908 года
Лондон, Англия
Колокола церкви Св. Маргариты вызванивают мягкую мелодию, так подходящую изящной красоте этой белокаменной церкви XVI века, устроившейся между Вестминстерским аббатством и зданием парламента. Эта музыка успокаивает мои нервы, пока дрожащий, мужественный звук колокола Биг-Бена не начинает отбивать время. Его бой заглушает нежную песнь Св. Маргариты, и на миг я теряюсь в какофонии спорящих колоколов и их протяжных раскатах. Затем внезапно становится тихо, и странная пауза повисает в воздухе.
Пора, Клемми, шепчет Билл.
Я смотрю на младшего брата, великолепного в его морской форме. Это единственный мужчина, которого я представляла ведущим меня по церковному походу к алтарю, даже если бы мой предполагаемый отец, которого я едва знала, был жив. В высоком уравновешенном джентльмене, сидящем рядом со мной, едва можно узнать того маленького мальчика, всегда последнего в выводке Хозьеров, тянущихся за матерью, пока мы мотались между Англией и Францией. Пока мать искала свободы от общественных ограничений и бегала от кредиторов, пока наша семья переезжала с места на место, мы, дети, жаждали стабильности и порядка в каждом новом доме. Билл, наконец, нашел все это во флоте, и мне было любопытно, обрету ли я это все сегодня, с Уинстоном.
Мой брат прав, конечно. Колокола перестали звонить, и мы должны выйти из кареты и пройти сквозь толпу людей, фотографов и журналистов, собравшихся вокруг церкви Св. Маргариты. Все это внимание, начавшееся с момента нашего объявления о свадьбе, было ужасно неприятным. Сначала я волновалась, что это просто грязный интерес, связанный с различием между нашей семьей и другими аристократическими семьями. Различие в финансах. В слугах. В соседстве и домах. В отцах. В матерях. Я была в ужасе от того, как много пристальный и внимательный глаз может раскрыть при ближайшем рассмотрении. Но проходили дни, статей и снимков становилось все больше, и я начала понимать, что в целом публика смотрит на меня совсем сквозь другие очки, чем те, через которые на меня смотрят равные мне. Для мира в целом я была красивой аристократкой, происходящей из старинного рода. Никто, казалось, не знал, что некогда я жила в квартире над торговцем рыбой в Дьеппе, или большой вопрос кто мой настоящий отец. Журналисты и народ, столпившийся вокруг Св. Маргариты, хотели только мельком глянуть на невесту, чья свадьба называлась самой важной в году. Но в этот момент кажется, что все происходит с кем-то другим, не со мной, и я ощущаю, что не могу двигаться.
Клемми, ты меня слышишь? говорит Билл чуть громче.
Медленно, глядя на него словно сквозь туман, я киваю.
Хорошо. Сначала выйду я, затем помогу спуститься тебе, он одаряет меня самой победной улыбкой, открывая дверь кареты. Разве я могу позволить красивой невесте споткнуться перед всеми этими камерами, правда же?
Эта ласковая подколка должна вывести меня из оцепенения. Но его шутка порождает настоящий страх, и я хочу дать Биллу тумака, словно он все еще маленький мальчик. Но вместо этого я беру его за руку и выхожу из кареты, щурюсь от солнца осеннего утра и ярких вспышек множества камер.
Как только я спускаюсь на мощенную брусчаткой площадку перед входом в церковь Св. Маргариты, я бросаю взгляд направо, чтобы убедиться, что все мои подружки вышли из своих карет. Я испытываю облегчение, когда вижу улыбающееся лицо Нелли. Сомнительно, что я смогу прожить хоть минуту сегодняшнего дня без Нелли и Билла рядом со мной.
За спиной Нелли стоят четыре остальные мои подружки кузина Уинстона Клэр Фрюэн[19], мои двоюродные сестры Венеция Стэнли и Мэдлин Уайт и моя дорогая подруга Горация Сеймур, чей отец был личным секретарем премьер-министра Уильяма Гладстона[20]. В своих платьях из янтарного цвета атласа, черных шляпках с розами и камелиями и с букетами розовых роз эти девушки казались одинаковыми частями единого целого.
У меня сводит живот при виде моей кузины Венеции. Я обожаю Венецию, но ее присутствие напоминает мне о драме, разыгравшейся вокруг ее лучшей подруги, Вайолет Асквит, двадцатиоднолетней дочери начальника Уинстона, нового премьер-министра от Либеральной партии, Герберта Генри Асквита[21]. Уинстон подружился с Вайолет за год до нашей с ним встречи. Она была очарована интеллектом и политическим здравомыслием Уинстона. Так вот, за два дня до нашей свадьбы Вайолет, которая впала в истерику при известии о нашей помолвке и приславшая Венеции письмо с разносом меня в пух и прах, ушла на закате по тропинке вдоль утеса с обрывом высотой в шестьдесят футов близ замка Слейнз, который Асквиты сняли на летние каникулы. Когда она не вернулась к ночи, ее отец организовал поисковую партию из гостей, слуг и местных жителей. Спустя четыре часа поисков в безлунной ночи Вайолет нашли целой и невредимой на ровной лужайке недалеко от замка с готовым объяснением, как она поскользнулась и упала на острые скалы, потеряв сознание. Когда известия об этом инциденте достигли Лондона, свет кипел предположениями о том, было ли «падение» Вайолет попыткой самоубийства, случайностью или преднамеренной уловкой. Как бы то ни было, тень Вайолет маячила на нашей свадьбе, что, как я уверена, с самого начала было ее целью.
Нелли вырывается из строя подружек невесты и подходит ко мне. Полагаю, она увидела встревоженное выражение моего лица, и я уверена, что она хочет обнять меня и пожелать мне счастья. Вместо этого она поднимает руку поправить мою тюлевую фату и флердоранжевый венок. Она легонько целует меня в щеку как раз в тот момент, когда орган в церкви Св. Маргариты начинает играть «Веди нас, Отец Небесный, веди нас». Это знак для меня.
Сжав мои белые туберозы почти так же сильно, как руку Билла, я вхожу с ним в двери церкви. Каждая скамья в обширной церкви, убранная белыми цветами, как я и просила, до предела забита гостями. Когда Уинстон назначил наше венчание через месяц после нашей помолвки, я была отчасти уверена, что он настоял на этой дате времени, когда большинство аристократов и членов парламента традиционно в отъезде на каникулах, чтобы его противники, у которых все еще болело после того, как он сменил политическую партию, не получили шанса напоказ пренебречь его приглашением. Однако, судя по толпе перед церковью, мало кто отказался. Для меня имеет значение только то, что приглашение отклонила Вайолет. Я наверняка споткнулась бы, идя по длинному церковному проходу под ее ревнивым злым взглядом.
Когда я вступаю в притвор, гости поворачиваются к нам. Я стараюсь не отводить взгляда от витражного окна за позолоченным алтарем в восточном конце церкви какой шедевр, пока мы с Биллом идем по длинному проходу. Мы проходим первую из многочисленных готических арок, осеняющих проход, без инцидентов, пока я не узнаю в толпе достопочтенного лорда-канцлера, Дэвида Ллойд Джорджа[22]. Я медлю.
Дыши, Клемми, дыши, шепчет мне на ухо Билл.
Когда дыхание мое не становится глубже, а шаги замедляются, он снова шепчет, подражая легкому шотландскому мелодичному акценту нашей бабушки:
А то в ухо дам.
Слова его настолько неожиданны и неуместны, что я начинаю хихикать. Мои плечи вздрагивают в знакомом семье приступе хохота, но прежде, чем он вырывается наружу, Билл щиплет меня за руку.
Даже не пытайся, Клемми, шепчет он.
Благодаря брату я беру себя в руки. Мы двигаемся дальше по проходу, порой кивая гостям, которых узнаю. Когда мы подходим к первому ряду скамей, я вижу, каким взглядом смотрит на меня мать Уинстона. Ее новый муж, Джордж Корнуоллис-Уэст, почти ровесник Уинстона, подозрительно отсутствовавший на уикенде в честь нашей помолвки в Бленхейме, даже не удосуживается повернуть ко мне голову. В отличие от него мне тепло улыбается брат Уинстона Джек, такой красивый со своими пышными усами, и его новая жена Гуни с красивым тонким лицом, обрамленным блестящими темно-каштановыми волосами. Мои родственники, не столь многочисленные по сравнению с семьей жениха, расплываются в сияющих улыбках по мере моего приближения, включая мою величественную бабушку, чье поведение обычно полно шотландского стоицизма, и леди Сент-Хелиер, которая усмехается мне, наслаждаясь той ролью, которую она здесь играет. Даже мама, очаровательная в шелковом платье сливового цвета, отороченном белым мехом, улыбается, хотя я скоро нахожу более вероятный источник ее радости, чем собственная дочь. Она переставила сиденья в церкви так, чтобы рядом с ней, на самом видном месте находился Олджернон Бертрам Фримен-Митфорд, первый барон Ридсдейл; он муж сестры моей матери и человек, которого слухи долго называли моим настоящим отцом.
Билл сжимает мою руку, без единого слова понимая мою реакцию. «Я не дам маме испортить мой день», думаю я, когда мы подходим к алтарю. И я поворачиваюсь к Уинстону.
Сквозь облако моей фаты я рассматриваю нареченного. Рядом со своим шафером, усатым лордом Хью Сесилом, Уинстон сморится скорее плотным, чем высоким, как я его себе представляю, но это неважно. Подмигивание и полуулыбка только для меня одной. И с его живым умом, горячими идеалами и покоем, который мы находим друг в друге, он мой дом. Тот, который я искала всю жизнь.
Мы улыбаемся друг другу как дети, и все тревоги нынешнего дня исчезают. Несколько секунд существуем только мы двое.
Наш молчаливый разговор в настоящей тишине всей церкви прерывает, намеренно прокашлявшись, сочетающий нас браком епископ Уэллдон. Как бывший директор частной школы в Харроу, он хорошо знает Уинстона и начинает длинную речь о моем будущем муже и святости брака. Я боюсь, что он может даже не упомянуть меня в этой речи в день моего венчания, ни больше, ни меньше, но, наконец, я слышу свое имя и слово «жена», но только в контексте незаметного влияния, которое жена может оказать на своего мужа-политика.
Мы с Уинстоном ждем завершения длинной речи епископа Уэлдона, больше монолога, чем проповеди, чтобы обменяться клятвами. Когда Уинстон повторяет свой обет влюбленным голосом, я вижу слезы в уголках его глаз, и мне приходится сдерживаться, чтобы не разрыдаться самой. Церемония заканчивается коротким поцелуем, после которого мы с Уинстоном стоим с пылающими щеками и, сияя, смотрим друг на друга. Пока епископ не прерывает нас, решив, что алтарь в день нашего венчания подходящее место поговорить со своим старым учеником.
Пока я вежливо жду конца их несвоевременного разговора, я смотрю вдоль прохода поверх голов наших гостей на витражное окно в восточном конце церкви. Яркий портрет королевы Елизаветы I немигающе смотрит на меня. Самая долго царствующая монархиня Англии никогда бы не потерпела, чтобы ее вот так заставляли ждать, и мне кажется, будто она отчитывает меня за то, что я позволяю епископу вот так испортить мой день.
Я думаю о том, как епископ описывал мое будущее как скрытую силу ради блага моего мужа. Неужели все только этого ожидают от моей жизни? Может, мне всего двадцать три по сравнению с тридцатичетырехлетним Уинстоном, может, у меня нет образования, воспитания или благородного происхождения, как у моего нареченного, но моя жизнь не будет служить только невидимой опорой для мужа.
Глава пятая
14 октября 1908 года
Лондон, Англия
Пока наш пульмановский вагон приближается к вокзалу Виктория, я считаю здания, которые мы проезжаем, надеясь найти спокойствие в их знакомом виде. Город кажется мне серым и туманным после нескольких недель обжигающего итальянского солнца. Это возвращение в тусклый Лондон означает завершение нашего медового месяца, и я ощущаю волну печали из-за того, что наши томные дни и ночи должны закончиться.
Я вспоминаю, как мы с Уинстоном сидели на балконе нашего номера в отеле Лидо Палаццо на берегу Лаго Маджоре в Италии. Мы наслаждались видами сапфирово-голубого озера и окружающих его гор, местами все еще покрытых снежными шапками. Мирная тишина окутывала нас, и мы сплетали наши пальцы и поднимали лица к полуденному солнцу. Когда широкие солнечные лучи согревали нас сквозь белую льняную одежду, я испытывала божественное ощущение мира и духовной близости и любви, какого не переживала раньше. Этот момент я хочу сохранить в душе после нашего возвращения.
Недели нашего медового месяца, проведенные только в компании друг друга, были временем нашего настоящего ухаживания. В первую неделю мы наслаждались роскошью дворца Бленхейм без присутствия Санни или других членов семьи, и я начала осознавать, насколько повлияло на Уинстона его одиночество в детстве, вылившееся в результате в яростное обожание всего наследия Черчиллей. Потом были восемь дней в Айхорне в Австрии, в моравском замке барона Арнольда де Фореста[23], где мы бродили по древним изумрудным лесам и начали уже отрываться от наших тщательно созданных публичных образов. Исступление шести дней в Венеции, восхищение ренессансными мадоннами, палаццо и стремительными черными гондолами помогли снять остатки наших фасадов, но лишь в последнюю великолепную неделю в Лидо с нас сошел последний слой наших мирских оболочек, и мы отдались себе. Там мы были друг перед другом уязвимы и открыты, там мы стали настоящими мужем и женой. Я поклялась в душе, что буду защищать наш союз. Но мы возвращаемся в Лондон со всеми его требованиями и социальными конструктами, и я беспокоюсь, кем он станет. Как мне сохранить это слияние душ, которого мы сумели достичь?