А потом был марш в Сальские степи за Волгу. Полк сохранился как боевая единица. Легче сформировать новую часть на основе той, что уже побывала в боях, ведь даже те немногие бойцы и командиры, что оставались в строю, лучшим образом цементировали возрождаемое танковое формирование.
Хрущёвские сводки
На Юго-Западном фронте развёртывалась грандиозная трагедия, а сообщения Совинформбюро оставались по-прежнему оптимистичными. И эти сообщения слушала вся страна, их слушали и сержант Маломуж, направленный в составе полка на переформирование, и те бойцы и командиры, что вышли на берег Дона, чтобы сменить танкистов, отбивших у немцев плацдарм, их слышали и Гостомыслов с Ивлевым. Разница была лишь в том, что одни знали истинное положение дел и недоумевали, слушая радио, а другие радовались успехам Красной армии, которых на Юго-Западном фронте не было.
Тут нужно заметить, что данные для сводок готовили не Левитан и те, кто обеспечивал его эфир, а политуправления фронтов. Ответственным за информацию несли члены Военных советов.
Именно Хрущёв кормил Москву бравурной ложью по поводу того, что происходило под Харьковом.
Ивлев зашёл к Гостомыслову буквально за пару минут до дневного сообщения Совинформбюро от 23 мая 1942 года. Уже пять суток шло немецкое наступление. Конечно, ни Гостомыслов, ни Ивлев не черпали данные об обстановке из сводок. Конечно, они имели разностороннюю и многогранную информацию, но сейчас Ивлеву важно было другое. Важно было обратить внимание Гостомыслова на заведомую ложь.
Гостомыслов как всегда предложил сесть, Ивлев же кивнул на чёрную тарелку репродуктора:
Послушаем?
Гостомыслов пожал плечами и ответил:
Давай!
В кабинет ворвался торжественный голос Левитана. Именно торжественный, потому что текст не давал никаких причин для тревоги:
«В течение ночи на 23 мая на харьковском направлении наши войска, закрепляя занятые рубежи, вели наступательные бои».
Слышишь? Наступательные бои, прокомментировал Ивлев.
Гостомыслов кивнул, мол, слышу.
Далее спокойное сообщение о Крыме:
«На Керченском полуострове продолжались бои в восточной части полуострова».
А ведь там немцы уже достигли кардинальных успехов и даже нашли возможность перебросить авиацию на харьковское направление.
Левитан продолжал говорить о других участках фронта:
«На других участках фронта существенных изменений не произошло».
Затем снова вернулся к Харькову.
Вот, слушай!
«На харьковском направлении фронта наша часть выбила противника из сильно укреплённого населённого пункта. Отступая, немцы бросили 5 полевых орудий, 12 пулемётов, склад с минами и радиостанцию. На другом участке наше подразделение отбило контратаку противника и уничтожило до 200 гитлеровцев. Наши бойцы захватили 2 противотанковых орудия, 4 миномёта, 60 винтовок и пленных. Огнём артиллерия подавлена батарея противника».
Каково?! спросил Ивлев.
Ты думаешь, что это полная ложь? А я вот полагаю, что тут дело ещё печальнее. Враг, как я только что узнал, перерезал горловину барвенковского выступа, а наши войска продолжают наступление, хотя надо срочно выходить из горловины.
Разноречивая информация путала всех. Сталин уже знал о том, что сложилась критическая обстановка. А тут сообщение Он нередко слушал сводки Совинформбюро с целью контроля и для того, чтобы понять, чем живёт страна, поскольку страна во многом жила именно сводками, которые облетали всё уголки, сообщаемые то торжественным, то печальным и тревожным голосом Левитана.
Сталин позвонил Щербакову, которому было подчинено Совинформбюро. Спросил:
Вам известно положение дел на харьковском направлении?
Так точно, товарищ Сталин, знаю. Да вот только что мне звонили по поводу сводок. Задали вопрос, почему не сообщают об истинном положении дел? Один старый партиец звонил с упрёком, что мы подрываем авторитет такими сводками. Я перезвонил Хрущёву, спросил, что там у них происходит? Он заявил, что всё в полном порядке: наступление идёт успешно и скоро будем в Харькове.
Понятно, сухо отозвался Сталин и положил трубку.
Зазвонил телефон. Гостомыслов взял трубку и после первых же слов на другом конце провода сказал Ивлеву:
Шифровка от Насти. Срочная.
Ивлев поспешил к шифровальщикам и через несколько минут позвонил Гостомыслову:
Изменники и предатели названы Необходимо срочно сообщить Верховному.
И названы они были Гансом Зигфридом
Семь раз отмерь
Убеждая командование в необходимости отпустить Зигфрида, Ивлев брал на себя огромную ответственность. Отпустить крупного сотрудника абвера в надежде на то, что тот в конце концов сам придёт к решению сотрудничать с советской разведкой? А если нет? Если такого решения не последует? И всё же Ивлев надеялся, что он не ошибается, что успех будет.
Последнее, что он обсудил с Гансом Зигфридом, так это кого бы тот хотел взять с собой для алиби.
Зигфрид ответил:
Никого. Ведь они в плену Вам придётся устраивать мне побег вместе с ними. И у моего командования может возникнуть вопрос, ради кого устроен такой побег. Поверьте, в моём окружении аристократов, увы, нет. Моими помощниками здесь были именно те люмпены, которые со свинячьим, он усмехнулся, воспользовавшись выражением, услышанным от Ивлева, и повторил ещё раз: именно со свинячьим подобострастием смотрят на своих собратьев, сумевших захватить более высокие посты. Их судьба меня не интересует. У каждого, поверьте, руки в крови. И будет лучше для пользы дела, если вы их всех ликвидируете.
Ивлева покоробило такое отношение Зигфрида к недавним своим подчинённым, но, с другой стороны, он знал цену этому бандитскому сброду нелюдей, возомнившему себя сверхчеловеками.
Я буду спокойнее себя чувствовать при принятии решения.
Мы учтём вашу просьбу, тем более уцелело всего несколько человек: Ивлев назвал фамилии.
Все каратели и убийцы, все как один садисты. А если сбегут из плена?
Что ж, резонно. И по-европейски определённо.
Я бы хотел, чтобы вы отпустили со мной Настю.
Но она же помогла захватить вас и не дать отстреливаться.
Она помешала мне покончить с собой, возразил Зигфрид.
Но она может выдать вас, сказал Ивлев, чувствуя, что кривит душой, причём делает это неправильно, а вот почему, он сразу не мог отдать себе отчёта, не мог понять, что происходит с ним. Но ему очень не хотелось подвергать эту милую девушку смертельной опасности. Долгими ночами в своём заточении он часто думал о ней, а когда она заходила, любовался ею и снова думал, хотя и старался запретить себе делать это.
Готовьтесь к переходу к своим нелюдям, буркнул Ивлев, ничего не ответив Зигфриду. Подумайте, что нужно вам для алиби.
А Настья? протяжно и ломано от волнения спросил Зигфрид. Она ведь может стать нашим связным?
Она совершила преступление измену Родине. Она служила вам
Но она же помогла освободить вас, Афанасий Петрович.
Не ради меня, а ради вас Готовьтесь. Я посоветуюсь с руководством.
Но посоветоваться Ивлеву было не с кем, потому что не было здесь скрытого канала связи, и связавшись с Гостомысловым, он бы мог говорить лишь по заранее условленному коду.
Ивлев, опираясь на срубленные для него и приспособленные под костыли палки, вышел из комнаты и увидел в прихожей Настю.
Я всё слышала сказала она очень тихо. Тут есть одно такое местечко пролом в стене, заклеенный старыми обоями. Я и раньше сидела в уголке за столиком, как бы за чаем, и слушала, что у Зигфрида делается в кабинете. Зигфрид предлагает дело Мне надо идти с ним
Ивлев тяжело вздохнул, отвернулся. Сердце сжалось от одной мысли о том, что нужно направить Настю в логово фашистов. Он и мечтать не мог о каких-то отношениях с этой милой девушкой, но сердце его не желало слушать разум.
Это неразумно. Точнее, это очень опасно Это смертельно опасно.
На войне всё смертельно опасно, возразила Настя. Всё И в атаку ходить, и бросаться под танки с гранатами Всё
Ивлев понимал, что все действия, предпринятые по вербовке Зигфрида, могут остаться пустыми надеждами, если не подкрепить их, если не дать ему никакой возможности сообщить о своём решении. Вот сейчас начнутся летние наступательные операции Красной армии, и он ещё раз убедится, что Германии не выиграть войну. Да, конечно, переход на нашу сторону будет еще не столь ценен, но в любом случае может принести много пользы, ведь ещё идти и идти с боями до Берлина. Не развалится же германская армия при первых летних ударах.
Спеша к генералу Гостомыслову с донесением, полученным от Насти, он снова и снова размышлял о главном в этом вопросе. Насте он доверял полностью. Но Настя передавала сведения со слов Зигфрида. Можно ли доверять Зигфриду? На этот вопрос могла ответить Настя, но она была далеко. Он надеялся на то, что она взвесила всё, прежде чем передавать сообщение.
«Да, вот уж поистине «семь раз отмерь один отреж», подумал Ивлев. Верна пословица. И Настя должна действовать именно так»
У Насти же вопросов было не меньше, чем у Афанасия Петровича Ивлева.
Казалось, внедрение прошло успешно. Зигфрид не заподозрил, что Настя была советской разведчицей.
И вдруг это случилось ещё весной он решил обучать Настю радиоделу. Значит, готовил её для себя это могло помочь в том случае, если он всё же решит работать на русских. Как? Настя пока не понимала. Неужто он и её решит подключить к работе? Но, с другой стороны, а если это проверка? Вдруг она всё-таки заслана советской разведкой? Это было бы и хорошо, и плохо. Хорошо, если он решится встать на сторону Советов. Тогда она только порадуется такому обороту дела и станет его соратником. А если она действительно та, за кого себя выдаёт? Если она пылает ненавистью к советам и одержима местью за репрессированных родителей? В любом случае надо было знать правду. Ясно одно: если Настя заслана, то должна прекрасно владеть радиоделом. И стоит только её оставить один на один с радиопередатчиком, проявит себя.
И она проявила, направив шифрованную радиограмму. Кому? Не трудно было догадаться. Зигфрид выяснил для себя главное Настя советская разведчица. Трудно сказать, что больше было в его чувствах радости или огорчения. В любом случае нужно было её на занятия радистов больше не посылать. Если заметил он, могли заметить другие. Ну а чем это могло кончиться, вполне понятно. И ведь не только для неё. Её провал мог бросить тень и на него самого. Уж слишком фантастичным было его спасение во время нападения советских парашютистов на разведцентр, в котором он работал с Ивлевым, попавшим в его руки по стечению обстоятельств.
Что же получалось? В 1916 году он попал в плен к русским, а в марте семнадцатого благополучно бежал, причём бежал именно от Ивлева, который работал с ним. То, что Ивлев «нашёлся» и оказался как раз на том направлении, на котором Зигфриду было поручено выполнить одно ответственное задание, поначалу сулило успех, но потом всё пошло не по плану. А главное Ивлев оказался далеко не антикоммунистом, да к тому же истинным патриотом России.
И вот, уже почти оказавшись в руках Ивлева, бежит и возвращается к своим.
Зигфрид решил вызвать Настю на откровенный разговор и пригласил к себе в кабинет.
Она вошла спокойно, без волнений. Села на предложенный стул.
Настья, проговорил Ганс Зигфрид, Вы ни есть та, что на самом деле. Вы ни есть дочь враг народ.
Ганс Зигфрид обычно говорил на удивление чисто на русском языке, но, когда волновался, начинал ломать некоторые слова. Настя поняла, что он чем-то взволнован, но предпочла промолчать, чтобы дождаться каких-то разъяснений.
Мне наши не верить, мне мои сомневаться.
Он понял, что говорит не так чисто, как может, и перешёл на немецкий, на котором Настя говорила прекрасно. Пояснил, что её работой на радиостанции заинтересовались. Не пояснил кто. Да ведь никто и не заметил посланного ей сообщения. Зигфрид сказал так на всякий случай, чтобы избежать просьбы снова допустить её до радиостанции. Хотя бы один раз. Но этот один раз мог стать последним для неё.
Посмотрел внимательно. Настя молчала, внимательно глядя на него. Не возражала. Почему? Наверное, не считала нужным. Раскрыта значит раскрыта. Что поделать?!
И тогда он заговорил о том, что вот только недавно, нынче утром, случайно узнал, что из-под Москвы срочно перебрасываются две пополненные почти до штата дивизии танковая и пехотная. Он сделал паузу, внимательно посмотрел на Настю и спросил:
Вы хотите знать, куда они направляются?
Настя молчала.
Я знаю, что вы хотеть это знать! снова заговорил он по-русски. Очень хотеть, чтобы сообщить о том Афанасию Петровичу.
Настя размышляла, как ответить, а он посмотрел на неё внимательно и сказал:
Настя Я спрашиваю вас о том, потому что мне надо знать, что спрашиваю. Вы должны мне сказать. Вы должны мне верить. Вы должны мне признать. Вы скажите, зачем это есть мне знать? Это нужно знать, чтоб сказали Вы мне. Мне, если нужно для германский армия, можно узнать, если отдать вас в гестапо. Но мне нужно знать сам. Мне сам.
Он снова стал говорить с акцентом, а Настя не могла понять, что же его так разволновало.
Мне тоже нужно то, что знать передать Афанасий Петрович. Вы меня понимать? Если вы дочь враг народа, если к нам пришёл сам, то можете хотеть донести на меня.
Настя понимала, что сказанное Зигфридом может быть как правдой, так и провокацией. Он, конечно, как кадровый разведчик, мог догадаться о её странной роли в прошедших событиях.
Вы любить Афанасий Петрович. Я знал, я понял это ещё там
До сих пор он спокойно относился к её молчанию, но вдруг резко сказал:
Настья, вы должен мне признать Это важно. Мне стал мало верить. Когда я спросил, куда направляются дивизии, мне не сказал Мне не доверять. Но дивизии ушли
И он пояснил о том, что предупредил Афанасия Петровича Ивлева о готовящейся на одном из направлений крупной измены, которая может стать равной измене или изменам сорок первого. Он говорил о том, что пытался окольными путями узнать хотя бы малейшие подробности. Но это, конечно, серьёзная тайна. Но о дивизиях? Могли бы сказать ему, занимающему высокий пост в абвере.
Перед Настей встал вопрос из вопросов. Отрицать всё и утверждать, что она добровольно перешла к немцам, значит либо оказаться в гестапо, либо, если Зигфрид всё-таки искренен, если он решился работать на советскую разведку, лишиться возможности получать информацию, которую, собственно, без неё он и передать не может. Ему ещё нужно выстроить канал таковой передачи.
А Зигфрид настаивал. Он уже на немецком чётко и ясно спросил:
Вы внедрены в германскую армию сразу, ещё прошлым летом, или вас завербовал Ивлев?
Настя подумала: «Он ведь мог бы действительно свернуть меня в бараний рог, но он не сделал это. Так что же, признаться? А если А что, если? Да нужна ли ему вся эта демагогия?».
Вы честен со мной, я честен с вами, неожиданно сказал Зигфрид снова по-русски. Время. У нас нет время. Весна. Германская армия планирует летнюю кампанию. Будет удар. Мощный удар. Я пытаться узнать. Мне не сказать. Мне не верить?! Или просто очень секрет. Нужно передать Ивлев, что измена готовить. И что куда-то пошёл дивизии.
Да, я внедрена ещё в прошлом году, сказала Настя.
Это признание словно успокоило Зигфрида, и он заговорил уже без волнения, а потому довольно чисто:
Надо срочно передать Афанасию Петровичу те данные, которые удалось получить. Срочно.
Я слушаю вас. Что передать?