Но по мере того, как росло его состояние и он покорял все новые вершины, расширяя свой бизнес, отец все больше и больше терял интерес к своему делу, все чаще замыкался или уезжал в одиночестве в одно из своих любимых мест на Севере и там занимался своими картинами , чередуя занятия искусством с ловлей рыбы, как-будто пытаясь что-то уяснить для себя.
-Наконец-то у меня появилось время подумать о себе, как-то раз горько пошутил отец и мне стало грустно от того, что всю жизнь он пытался что-то доказать самому себе, а время для размышлений у него появилось лишь в результате болезни.
Я не знаю, с чем была связана эта его постоянная потребность- все время кому-то что-то доказывать. Возможно, причиной всему было опять-таки детство отца с его обидами. Ведь в детстве все обиды и неудачи воспринимаются особенно остро.
Я могу лишь предполагать это, потому что отец никогда и ни с кем не делился самым сокровенным. У него было много знакомых и приятелей, через которых он почти моментально решал любую возникшую проблему. Ему никогда и нигде не отказывали, везде принимали радушно, как старого знакомого. Но близких друзей у отца никогда не было- казалось такое драгоценное человеческое чувство как дружба отцу было вовсе и не нужно. Ему было хорошо наедине с собой , а общение с другими людьми, несмотря на кажущуюся легкость , на самом деле сильно тяготило его.
Непростыми были у него отношения и с матерью . Они дважды разводились и за это время отец успел трижды жениться. Женщин у него было много, но скорее всего вовсе не потому, что он был таким любвеобильным. Он и с ними как-будто стремился все время что-то доказать то ли себе, то ли им. Мать была единственной, кому он не должен был ничего доказывать. Может быть потому, что она всегда его любила. Когда он на время ослеп после ранения и ему грозила ампутация обеих рук, она одна из всех его женщин была готова принять его таким, как он есть. Она была единственной, кто любила его несмотря на тяжелый характер и вечную зацикленность на себе самом . Она смирялась с его частым отсутствием, хотя для нее это было очень нелегко. -"Мне нужно побыть одному" говорил он ей и уезжал иногда на несколько дней, а иногда и на неделю. Его отъезды она всегда терпела безропотно.
Мать была необходима ему и в то же время тяготила его своей настойчивостью и честолюбием. Если она считала, что отец что-то делает неправильно , то не боялась открыто говорить ему об этом, даже рискуя навлечь на себя его гнев. Именно она постоянно побуждала его продолжать свою карьеру, не останавливаясь на достигнутом. Его это раздражало, и если он в чем-то делал промах, то упрекал в этом ее. Но когда он падал, она оказывалась единственной, кто был с ним рядом в этот момент. Может быть поэтому он и не мог обойтись без нее? Ведь она была для него не только женой. но еще матерью и единственным другом.
Он часто бежал от ее настойчивости и жесткости, но потом всегда возращался обратно к ней или звал к себе, говоря, что без нее жить не сможет, и она возвращалась. Он часто нуждался в ее поддержке или одобрении. Возможно я так бы никогда и не узнал обо всех слабостях отца, если бы не его болезнь.
Только сейчас из разговоров с отцом я понял, что он в действительности оказался совсем другим человеком.
-Посмотри на меня внимательно, как-то сказал мне отец, Если бы ты впервые вдруг увидел меня, что бы ты обо мне подумал, кто я?
Вопрос отца стал для меня полной неожиданностью и я не знал, что ответить.
-Я похож на рыбака? Вдруг спросил отец.
-Не знаю,-ответил я,-А чем рыбак отличается от других людей?
-Тем, что ему не нужно все то, о чем мечтают другие люди- деньги, карьера, слава.... Я всегда мечтал стать настоящим рыбаком Знаешь, я бы и умереть хотел в море Я часто любуюсь волнами во время штормов зимой Что может быть прекраснее моря? Многие боятся штормов и бурь А я их люблю. Может быть у нас с ними родство? не то шутливо, не то с надеждой спросил отец.
-Может быть, Обнадежил я его.
После этого разговора снова посидеть вот так наедине ,в нашем доме, нам больше не удалось. Вскоре погибла во время взрыва в самом центре Тель-Авива моя младшая сестра Лиора, и ее смерть как-будто ознаменовала начало совсем другой жизни для нашей семьи .
Родители были совершенно убиты горем, но мать еще как-то держалась, а отец совсем сдал. Внешне держался он с достоинством и пытался вести привычный образ жизни. Но он часто теперь думал о чем-то своем и в такие моменты совершенно не реагировал на внешний мир. В своем офисе он появлялся теперь редко и большую часть времени проводил на берегу моря за рыбной ловлей. Едва ли это занятие доставляло ему удовольствие. Он сидел на пирсе с удочкой и часами смотрел на воду, не всегда реагируя , если рыба клевала.
Потом болезнь его обострилась, и он стал вести себя как капризный ребенок- часто плакал, ругался с врачами и медсестрами в больнице, и как всегда требовал к себе особого отношения. Мать терпела все его капризы и ни секунды не сомневалась, что он выздоровеет. Она подбадривала его как могла, и он слушал ее доверчиво, как ребенок. Но болезнь все быстрее разрушала его, а отец то отвергал любое лечение и заявлял, что хочет умереть, то вдруг начинал плакать и умолял спасти его. Он то жаловался матери и говорил, что его жизнь невыносима, то начинал ругаться и гнать ее прочь. Но стоило ей уйти, как он тут же звал ее снова. Когда ему было особенно плохо, никого кроме жены он к себе не подпускал. Мать совсем с ним измучилась но не подавала виду и поддерживала его как могла. Она постоянно приводила к нему новых специалистов, которые брались лечить отца и назначали ему новые препараты. Однако все это мало помогало и тогда, почти одна за другой, последовали несколько операций. Он перенес их стойко, но сильно ослаб и поклялся, что скорее умрет, нежели снова ляжет под скальпель хирурга. Врачи настаивали на новой операции и их приговор был неумолим: немедленная операция или смерть. Шансов выжить у отца было немного. Он страшно боялся предстоящей операции, но еще больше хотел жить, а это был его единственный шанс, и он не хотел его упускать. Страх и нерешительность полностью овладели им и отец стал недоверчиво прислушиваться к тому, что говорилось вокруг него. Он не особенно внимательно слушал то, что говорили ему близкие, на зато сосредоточенно слушал, когда кто-то из нас, членов семьи осуждали что-то друг с другом или с медперсоналом. -Что думаешь, отец, есть у меня шанс? спрашивал отец у деда, когда тот его навещал. -Шанс всегда есть, пряча горькую усмешку, отвечал дед. Старик очень переживал и навещал отца часто, хотя и сам сильно сдал после смерти Лиоры. Бабушка опекала деда как ребенка и никуда одного не отпускала. Из всей нашей семьи она мужественнее всех переносила обрушившиеся на нашу семью беды. Сидя у постели отца или оставаясь дома с дедом, она ни разу не заплакала и все старалась придать нашей жизни спасительную привычность. Она стала очень набожной и ее вера, похоже, давала ей силы. Когда она говорила о том, что все будет хорошо, то говорила это так уверенно, что все мы начинали верить, что именно так все и будет. Незаметная в повседневной жизни, она вдруг стала стальным стержнем , на котором держалась жизнь нашей семьи.
Старики приходили к отцу днем, а ночью у его постели дежурили мы с матерью.
Между тем,врачи требовали немедленного ответа- с каждым днем шансов у отца становилось все меньше. Отец постоянно спрашивал нас, как ему поступить, согласиться на операцию или положиться на волю случая- а вдруг!
Всегда решительная мать на этот раз не знала , что ответить и уходила от ответа. Спрашивать стариков он не решался.
-Что скажешь, Омри, спросил меня отец и с надеждой посмотрел мне в глаза и потом вдруг честно признался: -Я очень хочу жить Знаешь, почему?
-Почему? Спросил я.
-Ты знаешь, -сказал мне отец, -Если бы у меня вдруг появился шанс прожить жизнь заново, я прожил бы ее совсем иначе. .. Я мог бы многого достичь.
-Чего ты не достиг, отец?! Удивился я. Твоей военной карьере и успехам в бизнесе может позавидовать кто угодно!
-В том-то и беда, с горечью сказал отец, -Что вся жизнь ушла на то, чтобы что-то отвоевать, что-то кому-то доказать Военная карьера, финансовый успех А мне ведь совсем не это нужно было Если Бог даст мне еще хотя бы несколько месяцев, то я успею еще очень многое. Не прожить, так хотя бы переосмыслить.
-Шанс на жизнь, пусть даже призрачный, все-таки лучше чем гарантированная смерть,-сказал я.
И отец решился. В ту ночь перед операцией я неотлучно дежурил у его постели, и мы снова о еще многом говорили с ним. Операция прошла успешно, и отец получил столь желанное время, которого ему так не хватало всю жизнь. На какое-то время ему стало лучше и когда у него были силы, он делал какие-то записи в своей тетради. После себя он оставил многочисленные записи, где переосмысливал свою жизнь. Эти записи помогли мне узнать и понять его гораздо лучше.
Старуха
Солдаты расположились в просторном доме основательно и чувствовали себя здесь по-хозяйски. Кто-то дремал, развалившись в кресле, другие курили, пили кофе и напитки из пластиковых бутылок, вроде колы или спрайта. Солдаты расположились на красивых дорогих коврах, подложив под себя удобные, расшитые замысловатыми узорами подушки. Они сидели и лежали на коврах, ни на секунду не расставаясь с оружием. Точно так же они сидели на автобусных станциях в ожидании автобусов, которые отвозили их на место службы. Да и сам дом, благодаря их присутствию, стал во многом похож на одну из грязных, заплёванных израильских автостанций. Повсюду валялись окурки, пластиковые бутылки, обрывки газет на иврите и арабском, объедки и упаковки из-под еды. Никто не собирался убирать за собой. Здесь всё было можно. Дверь в туалет держалась на одной петле, умы-вальник разбит. Рядом с туалетом лежала скомканная занавеска с засохшими на ней экскрементами: кто-то из солдат, не найдя в доме туалетной бумаги, сорвал с окна занавеску и воспользовался ею. В большой комнате, служившей гостиной, в самом центре огромного стола, какие встречаются только в больших семьях, сидела хозяйка дома величественная девяностолетняя старуха.
Напротив хозяйки, развалившись на стульях или облокотившись на стол, сидели солдаты. Все сидели молча и хозяйка, и её не-прошенные гости. Старуха сидела здесь, не шелохнувшись с того самого момента, как мы появились в её доме. За всё это время ни один мускул не дрогнул на её старом морщинистом лице. Всё лицо было будто изрублено глубокими морщинами. И ходила она с трудом, согнувшись пополам мы видели её, когда она запирала ворота своего дома, увидев приближающихся солдат. Но когда она сидела прямо напротив нас, её спина была ровной, будто внутри у неё был стальной прут. При взгляде на её лицо, казавшееся вырубленным из той же породы камня, из которой был построен этот дом, необычайно суровое и полное достоинства, появлялось ощущение, что перед нами вовсе не престарелая женщина, а сам дух этой древней и многострадальной земли. Её покрытая платком голова была гордо вскинута вверх, а почерневшие от тяжёлой работы руки, со вздувшимися на них венами, спокойно лежали на коленях. Выцветшие, когда-то светло-серые глаза этой женщины, в которых жила простая житейская мудрость, смотрели на нас как-то по-особому. Нет, это был не укор. В её глазах был приговор, вынесенный неумолимым судьёй, и этот приговор был вынесен нам и этой войне. Она смотрела на нас и на происходящее вокруг с каким-то особым спокойствием, как будто сама была бессмертна, а наша участь уже предрешена и хорошо известна ей. Всем своим видом она давала понять, что мы здесь всего лишь непрошенные гости, которым рано или поздно придётся отсюда убраться. Мы оказались в её доме во время очередного рейда. Такие рейды наше командование устраивало часто. Формальным поводом для рейда послужила информация спецслужб о том, что в деревне, где находился дом старухи, скрываются разыскиваемые террористы. Воз-можно, террористы, члены одной из местных группировок или более крупных палестинских организаций, которые вели против нас партизанскую войну, действительно появились в деревне. Но, скорее всего, цель рейда была иной. Местные жители никак не хотели смириться с потерей принадлежавших им земель после того, как лет десять назад армейское командование, под управлением которого находилась и эта деревня, отняло у местных крестьян
часть земель, как было заявлено, «временно, под нужды армии». На отнятых у крестьян землях была построена военная база, а затем началось строительство еврейского поселения. Сейчас это еврейское поселение было уже довольно крупным, по здешним меркам, городом, где жили только евреи. Однако жители деревни не хотели примириться с новыми реалиями и отчаянно боролись за свои земли. Их не останавливали ни слезоточивый газ, ни резиновые пули, ни даже «живой» огонь. Раз за разом местные парни пытались прорваться через высокий забор из стальной проволоки на военную базу, кидали камни в солдат и бутылки с горючей смесью в армейские джипы. В ответ солдаты, приходя в деревню, взрывали двери домов, переворачивали мебель внутри, арестовывали участников выступлений и «подозрительных». Но уже через неделю, а иногда и на следующий день, в солдат снова летели камни. Так что все эти меры давали лишь краткосрочный результат. Главной же своей цели вытеснить их отсюда мы не достигнем никогда. Весь наш опыт говорил о том, что нынешняя акция, как и все предыдущие, призвана дать нам лишь передышку, как можно более длительную по времени. Заставить их уйти отсюда нам не удастся никогда. И об этом всем своим видом говорила старуха. Как она в одиночку содержала этот огромный дом, где её семья, о чём она думала ничего нельзя было прочесть на её лице. Лишь суровый немой укор и следы трудно прожитой большой жизни читались на нём.
Эй, старуха, приготовь нам кофе! крикнул ей один из развалившихся напротив неё солдат. Плохо ты нас принимаешь.
Остальные солдаты, сидевшие напротив старухи, отпускали в её адрес злобные шутки и кидали в неё скомканные обёртки от жевательной резинки и прочей снеди. Один солдат швырнул в неё смятую пачку из-под сигарет. Но она сидела всё так же неподвижно, величественная, с гордой осанкой и будто окаменевшим лицом, ни разу даже не моргнув, как скала, о которую разбиваются волны. И рядом с этой безоружной женщиной солдаты, вооружённые автоматами, казались жалкими уличными комедиантами.
Когда я вошёл в дом и увидел эту сцену, всё внутри у меня перевернулось. Я тут же отдал сержанту приказ построить солдат на улице.
В чём дело, Омри? обратился ко мне один из солдат, с которым мы начинали службу почти одновременно. Она же арабка!
Выполняй приказ! бросил я ему, выходя из дома. Уже в дверях я услышал, как кто-то из солдат передёрнул затвор может быть, для того, чтобы просто проверить ствол, а может, для того, чтобы выразить мне своё негодование. Ещё несколько солдат сделали то же самое. Я не стал оборачиваться. Лишь краем глаза заметил, что старуха всё так же сидит во главе огромного стола своего дома. Будто скала.
Снайпер
Пуля обожгла мне щёку чуть ниже виска. Как будто сама смерть коснулась меня своим лёгким поцелуем. Жизнь мне спас сержант, окликнувший меня в тот самый момент, когда снайпер, чуть задержав дыхание, плавно спустил курок. Мы ждали, что он выстрелит ещё раз, и тогда нам удастся засечь его и уничтожить. Но тот выстрел оказался единственным в то раннее утро. К полудню уже никто не вспоминал об утреннем инциденте, и как раз в это время снайпер снова напомнил о себе. На этот раз пуля ранила командира нашего батальона. С пулей в плече он был доставлен на вертолёте в больницу. Командир базы был в ярости: