В коридоре нас остановил рослый плечистый мужчина в халате и с вытатуированной вокруг шеи надписью «Cut Line» тридцать пять лет назад, когда мы встречали Рождество у Шкуратовых, этой татуировки у него не было.
Юрий Григорьевич, сказал я, Юг, comment ça va?[10] Боже, да вы сговорились, что ли! Третий рояль в кустах за один вечер! Ты здесь что?
Дела, сказал он. Давайте-ка
Подхватил Алену на руки и ногой открыл дверь своего номера.
Мы занесли в его номер сумки Алены и попрощались до утра.
Тебя отвезти в отель? спросил я на всякий случай.
Вместо ответа Шаша поцеловала меня в губы.
Сколько раз мы с тобой спали вместе? спросила она. Ты же считаешь, я знаю
Одиннадцать.
Двенадцать что-то ведь значит? Двенадцать апостолов
Двенадцать врат Небесного Иерусалима, двенадцать колен Израилевых, двенадцать рыцарей Круглого стола, двенадцать фракийцев, убитых Диомедом
Значит, двенадцать символ преодоления хаоса, символ космоса и спасения?
В прихожей мы снова поцеловались.
Надо выпить, сказала Шаша. Что-то происходит, а что не пойму
Мы вышли на балкон, устроились за столиком со стеклянной столешницей, выпили, закурили.
Отсюда были видны освещенные окна отеля «Аквинкум», фонари вдоль железной дороги, отражающиеся в лоснящемся черном Дунае. По мосту Арпада с протяжным шелестом проносились редкие машины.
Le presbytère na rien perdu de son charme, прошептала Шаша, не сводя взгляда со светящегося золотого креста церкви Петра и Павла, стоявшей на другом берегу Дуная, между мостом и «Аквинкумом», ni le jardin de son éclat
В ресторане за завтраком Алена первым делом сообщила, что Юг сначала вымыл ее под душем с мылом, а потом постирал ее трусы, джинсы и колготки.
А утром сказал: «Viens à moi»[11], и у меня был такой секс, какого давным-давно не было. Но на каком французском он говорит, божечки мой боже!
Выучил в Африке, сказал Юг с невозмутимым видом. Там пишут diable, а произносят «джап». Дьявол у них джап. Одна женщина сказала мне: «Дже ву тва дан ля реф, ту этэ джап».
То есть je tai vu dans mes rêves, сказала Шаша, tu étais le diable?[12]
Юг кивнул.
Был. Был дьяволом.
А что ты делал в Африке? спросил я. И каким дьяволом ты там работал? Légion étrangère?[13]
Вроде того, но нет. Служил.
И это оттуда? Шаша коснулась своей шеи в том месте, где у Юга была татуировка.
Голова, отрубленная по третьему позвонку, обычно весит не более десяти фунтов. Но это избыточное знание, не имеющее сегодня никакой ценности
К счастью? спросила Алена.
Надеюсь.
Юг, сказала Алена, ты знаешь какой-нибудь магазин, где можно купить куртку или пальто?
Это, конечно, не Москва, но у Восточного вокзала неплохой торговый центр а лучше на проспект Андраши это и ближе, в двух шагах от святого Стефана, и магазины там приличные потом можем пообедать в «Калласе» возле Оперы или в каком-нибудь ресторанчике у базилики
Приказывай, о мужчина, постиравший мои трусы!
Иногда лучше держать свой юмор во аде, а не на кончике языка.
Да ты совсем не прост, mon cher colonel![14]
Они ушли, держась за руки.
А мы? спросила Шаша. Куда мы отправимся, держась за руки?
Сегодня я проснулся и долго не решался открыть глаза боялся, что тебя нет рядом, исчезла, растаяла, как всегда, как одиннадцать раз до того
Не бойся, сказала Шаша, больше не надо бояться. Двенадцать число спасения.
Мы прогулялись под мелким дождем до моста Маргит, сели в трамвай и покатили по улице Балашши в сторону парламента. И когда трамвай, обогнув здание парламента, вышел на набережную Сечени, из-под серого полога облаков, нависавших над Будайской крепостью, ударило солнце. На Центральном рынке мы выпили палинки, съели по бутерброду. В «Маленьком Мельбурне» выпили кофе. По улице Ваци, отмахиваясь от продавцов сувениров, дошли до площади Вёрёшмарти, но Шаше не захотелось в «Жербо»: «На сегодня свою норму кофе я исчерпала». На площади Эржебет устроились на скамейке, чтобы глотнуть из фляжки и покурить. Обошли кругом базилику святого Стефана, но внутрь заходить не стали. На площади Свободы у бронзового Рейгана, который шагал в сторону памятника павшим советским солдатам, посидели на лавочке рука в руку, по-стариковски. По улице Вечеи вышли к парламенту, через мост Маргит доехали на такси до Будайской крепости, в кафе с видом на президентский дворец заказали мороженое.
Сто лет не видел Алену, сказал я.
Так она сто лет живет то в Италии, то в каком-нибудь индийском ашраме, сказала Шаша. В Москве бывает редко, наездами.
Болеет?
Не в общепринятом смысле.
И эта шапочка, с которой она не расстается
Просверлила себе череп, чтобы установить прямую связь с космосом. Впрочем, иногда звонит
Мне тоже раза два звонила по ночам
Вредные гейтрогены и полезное кьянти?
Бароло. А еще шестнадцатилетний любовник По совету диетолога ест и пьет голышом перед зеркалом, чтоб было стыдно, но стыда как не было, так и нет
Шаша вздохнула.
Яркая, манкая, умная, впервые Алена вышла замуж, когда ей еще не было и семнадцати. Потом было еще несколько мужей, множество мимолетных мальчиков и девочек, диссертация о русском барокко, книга об Иване Адольском, работа в крупном аукционном доме, проблемы с наркотиками, неудачные беременности, гормональные проблемы.
Объездила весь мир, пока не перебралась в Италию, в Сан-Джиминьяно. Мужчины, женщины, вино, отели, отели, отели. Стала вдруг спасительницей подруг-эмигранток, которые, не в силах выдержать одиночества, пытались покончить с собой. Мчалась по первому звонку в Амстердам, Париж, Прагу или Нюрнберг, чтобы утешить отчаявшихся, а иных и вытащить из петли. А потом возвращалась в Тоскану, бродила по музеям, вечером в ресторане знакомилась с каким-нибудь мальчиком или девочкой, чтобы не коротать ночь в одиночестве. Но теперь ей приходилось платить за чужое тело.
«Я всё чаще вспоминаю того человека из Мертвого дома, который содержался не в остроге, а во внутренней тюрьме острога, сказала она как-то мне. За какое-то жуткое преступление его приковали к стене цепью, и сидеть ему на цепи предстояло лет пять или даже десять. Через десять лет цепь с него должны были снять и выпустить в острог, откуда он не мог выйти до самой смерти. Этот человек с упоением мечтал о том дне, когда его выпустят из одной тюрьмы в другую, из тюрьмы страшной в тюрьму чуть менее страшную, и, если б не эта мечта, он, наверное, не выдержал бы, сошел с ума. Это, конечно, про всех нас, но среди этих всех я первая. Все мои мечты сбылись, и это самое ужасное. Самое-самое. Только теперь я понимаю: если хочешь пожелать злейшему врагу злейшего зла, пожелай ему сбычи мечт. Чтоб у него всё сбылось, как у меня. Сейчас у меня осталось только Il passato maledetto[15]»
И цитировала Бродского:
Она ненавидела всех, кому причинила зло: «Когда-то меня все называли талантливой, считая, что это высшее счастье. Но для настоящего счастья талант вовсе не нужен, талант это счастье обслуживающего персонала. Боги бесталанны, но счастливы и могущественны. А мы всё просим прощения то за то, то за это Наш школьный учитель литературы как-то сказал, что генеральная линия русской культуры вполне исчерпывается фразой Пошел просить прощения и убил. Вот поэтому я и не прошу прощения».
Поздно вечером мы вернулись в отель на острове.
Перед тем как лечь в постель, Шаша вдруг прижалась к моей спине и сказала:
Больше я не исчезну
Алена и Юг жили своей жизнью мы не встречались ни в отеле, ни в ресторане, ни на прогулках по острову.
Мы с Шашей гуляли, катались на велосипедах, бродили вдоль Дуная, а замерзнув, пили глинтвейн в какой-нибудь забегаловке. На набережной перед отелем «Кемпински» любовались работой Ботонда Полгара, который отважно перевел живописное «Тондо» Микеланджело на язык скульптуры.
Как-то вечером в дверь постучали. Это был Юг.
Алена погибла, сказал он без выражения. Убита насмерть.
Входи.
В старину в русском языке слова «убит» и «избит» были синонимами, поэтому, если речь шла об убийстве, к слову «убит» добавлялось «насмерть», «до смерти». Понятно, что я не стал донимать Юга этими филологическими рассудизмами.
Где Шаша?
В ванной.
Мы сели на балконе, Юг выставил на столик огромную бутылку виски.
Выпили.
Я ждал.
Стреляли в меня попали в нее, наконец проговорил он. Дело было в Еврейском квартале, за нами топали, но я не сразу это понял, а когда сообразил, было уже поздно Помолчал. У меня здесь дела, понимаешь в общем, это мои дела, не ее, и стреляли в меня, а попали в нее, первая пуля в витрину, остальные в нее, пять пуль в нее, а меня даже не царапнуло
Юг, ты можешь ответить на один неприятный вопрос?
Да, сказал он, я бандит. Ну или как хочешь называй, но в сухом остатке бандит. И дела у меня здесь были бандитские. Понимаешь? Выпил, снова закурил. Ты не понимаешь, Шрамм, что такое Герой Советского Союза. И никогда не поймешь. Сейчас над этим смеются, а мне не до смеха. Потому что Героя давали не просто так. Я еле выжил, я спас роту и еле выжил. Семь пулевых, четыре осколочных и контузия, но я спас восемьдесят девять человек и выжил. Восемьдесят девять. Там и тогда я не думал, что́ мне дадут, Героя или что. Могли бы дать и «За отвагу», почему нет? Не думал об этом. Там и тогда я был офицером, который который был офицером ну и дали Героя Помолчал, давя окурок в пепельнице. Герой когда ты становишься лучшим из лучших. Самым красивым, самым высоким, самым белокурым и голубоглазым, самым сильным и самым добрым. Ты не можешь быть сволочью, мразью, подонком, как бы ни поворачивалась жизнь. Не имеешь права. Ты выше всех выше всех, Шрамм! Образец, идол, идеал. Идеал. Дальше всех кидаешь мяч, лучше всех ебешь бабу, одним хлебом утоляешь голод сорока тысяч бродяг. Не смей смеяться!
Я не смеюсь, Юг, тихо сказал я, разливая виски по стаканам. Кто я такой, чтобы смеяться над тобой
Я таким не был, но должен был таким быть. Le meilleur des meilleurs.[16] А я убил женщину
Но ты не виноват, Юг
Другую женщину, Шрамм. Он смотрел на меня страшно. В Африке. Она ни в чем не виновата была ее просто захватили и привели в лагерь. Мы там сидели в яме трое французов, итальянец, один местный и я. Нам не повезло. Охранники на нас ссали сверху и смеялись. Раз в день бросали в яму две-три связки бананов, бутылку воды. Или две. Однажды у них что-то случилось, ни еды, ни воды не было неделю потом еще несколько дней без еды и воды на жаре трудно это, голова сначала перестает слушаться, а потом начинает отдавать приказы, да такие, что В общем, почти две недели без еды А потом они столкнули в яму эту женщину и сказали, что мы можем делать с ней что угодно, но лучше всего ее съесть, потому что в ближайшие дни другой еды не будет. Ее звали Фам. Может, это от femme, не знаю. Что угодно мы не стали делать Кинули на пальцах выпало мне. Я ее задушил
Он замолчал.
Краем глаза я заметил Шашу она стояла в дверном проеме, сунув руки в карманы халата, и не сводила взгляда с Савы.
Ночью, набравшись сил, мы смогли выбраться из ямы. Я разломал бутылку из-под воды, по плечам товарищей выкарабкался из ямы и куском пластика зарезал спящего охранника, остальных расстрелял из его автомата. Нам повезло: их там было меньше десяти человек. Прежде чем уйти, мы закопали яму. Взорвали гранатами края земля обрушилась внутрь. Так похоронили Фам. Через два дня нас заметил патрульный вертолет, и французы нас спасли. Потом я вернулся сюда. Он снова выпил. Я перестал быть героем, Шрамм. Я им был, это да, но после Фам перестал быть. Ну а потом это был девяносто четвертый год, мужики вроде меня всегда найдут дело, я и нашел. Когда встретил Алену, мне показалось, что я нет, героем я больше быть не мог, но человеком появилась надежда надежда на надежду и вот тоже нет, просто человеком нет Алены нет, а моя жизнь tout comme toujours[17], вот так, прощай, Шрамм, и ты, Шаша, прощай
Он вышел, тихо притворив за собой дверь.
Мы переглянулись, оделись, вышли из отеля, поднялись на мост Арпада и двинулись куда глаза глядят. Обошли, наверное, весь Будапешт, к рассвету вышли на набережную Бельград в районе площади Фёвам, остановились, и вдруг Шаша сорвалась с места и запрыгала на одной ножке вдоль цепочки тускнеющих фонарей, прыг, прыг, прыг, и я бросился за нею, догнал, схватил, обнял, но сил осталось только на одно слово: «Всегда всегда всегда»
По возвращении в Москву Шаша даже не заглянула в свою квартиру сразу поехала ко мне.
А в сентябре прошлого года врач сказал, что она беременна, и мы решили оставить ребенка.
Ботинки для сумасшедшего
2020
Обрадованный рождением Сына, Бог открывает врата адовы, освобождая всю нечисть, которая в рождественскую ночь заполоняет мир. Эта нечисть бегает по скрипучим лестницам, стонет половицами, хлопает ставнями на окнах первого этажа и воет в печной трубе, которую старик Аксенов из Левой Жизни чистил в самом начале осени и весной.
В перестроенном доме бесы вели себя тихо, потому что печи разобрали, ставни выбросили, а взамен узкой и шаткой лестницы сделали новую теперь она опиралась на мощные дубовые колонны, толстенные же широкие ступени были так подогнаны, что не издавали никаких случайных звуков.
Мне было жаль старой лестницы, которая откликалась басовитым скрипом на шаги Папы Шкуры, торопливо попискивала под легкой Аленой, бегавшей на цыпочках, отрывисто вскрикивала под стремительным Дидимом и кряхтела вразнобой, когда по ней поднималась Марго. Под этой лестницей мы целовались с Шашей, когда она вернулась из Праги и первым делом позвонила мне, и я всё бросил и помчался в Правую Жизнь
Было темно, когда я спустился в кухню, чтобы выпить первую чашку кофе и выкурить первую сигарету. Кофемашина негромко заурчала, наполняя чашку двойным эспрессо. Я сел поближе к маленькому настенному светильнику, сделал глоток и затянулся свежим никотином.
В старой кухне уголок у окна назывался corner-talk, вечерами здесь было хорошо болтать вдвоем под чашку чая или бокал вина. В этом уголке и состоялся однажды разговор, к которому так долго готовился Папа Шкура, наконец собравшийся поговорить со мной «по душам». Не знаю, о чем он разговаривал там с Югом, а вот со мной о ботинках.
Мы сидели друг против друга я с чашкой кофе, он со стаканом коньяка, я слушал, он говорил о ботинках.
Эти ботинки английской ручной работы купил в Петербурге один из предков Шкуратовых. Это было давно, очень давно. Он был каким-то мастеровым то ли переплетчиком, то ли еще кем.
Однажды его послали в дорогой магазин за какой-то надобностью. На стенах здесь висели контуры стоп знаменитых заказчиков портреты их ног. Снимая мерку, мастер расспрашивал заказчика о жизни и детях, о болезнях ног и ушибах, подагре и мозолях, и иногда казалось, что мастер расспрашивает ноги, а не их хозяина. Затем босая ступня заказчика ставилась на лист белой бумаги, обводилась карандашом, и начиналось изготовление колодки: для англичан колодка важнее всего остального в обуви. Зауженные, слегка округлые носы, невысокие устойчивые каблуки, красиво отстроченные союзки, задники и берцы
Здесь он и увидел эти ботинки, служившие образцом. Ему позволили взять их в руки и он почувствовал их. Ощутил тепло, этот запах Это были настоящие английские ботинки с верхом из оленьей кожи немецкой выделки и прокладкой из козьей кожи выделки французской, изготовленные из восьми кусков, с каблуком из двух десятков деталей и с полумиллиметровым стежком шва.
Всех его денег едва ли хватило бы на один каблук, но хозяин был не только богатым человеком и хорошим мастером он верил в то, что и бедные души бессмертны и могут спастись. Он подарил эту пару молодому подмастерью. Ботинки уложили в кожаную коробку с клапаном и перевязали бечевкой.