И уж совсем было бы здорово, продолжил я свои размышления, если бы все повторилось, как вчера. Приходишь домой, а там все прибрано, ужин готов и красивая девушка с нетерпением ждет твоего возвращения. Хотелось бы, правда, чтобы этой девушкой оказалась Галина, внес я в предполагаемые, желанные мною события свои фантастические коррективы
Перешагнув ручеек, после которого в небольшом отдалении, на более высоком его, правом, берегу, уже начиналось сельское кладбище, я увидел на поляне, отделяющей погост от моего балка, Галину. Не фантастическую, а действительную. Она совсем недалеко от заросших могил собирала землянику. И так была увлечена этим своим вкусным занятием, что не заметила, как я почти бесшумно приблизился к ней на расстояние нескольких шагов.
Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет? громко продекламировал я не в утвердительной, как у автора стихов Марины Цветаевой, а в вопросительной интонации, остановившись возле девушки.
Не предполагала, распрямившись и обернувшись ко мне лицом, тыльной стороны руки при этом поправив растрепавшиеся волосы, произнесла Галина, что вы любите Марину Цветаеву. Мне казалось, она не в вашем вкусе. Слишком уж серьезна. А вам, как я поняла, нравятся женщины доступные, иронично улыбнулась она. И в голосе ее кроме иронии и даже легкого презрения, как мне показалось, послышалось, все-таки и некоторое сожаление. Впрочем, умело скрытое.
«Значит, я ей все-таки небезразличен», подумалось мне. И, вдохновленный этой мыслью, я продолжил:
Галина, я приглашаю вас в гости, раз уж вы оказались в непосредственной близости от моей берлоги. Тем более что у меня есть клубничное варенье и можно заварить чай с чабрецом. Вы любите чаи с целебными травами?
Я, как вы видите, клубничку предпочитаю. Впрочем, как и вы. Она намеренно подчеркнула интонационно слово «клубничка», явно имея в виду для себя первое значение этого слова, а для меня второе, переносное, обозначающее любовь к чему-то сладострастному.
Значит, у нас с вами схожие вкусы, будто не заметив ее иронии, ответил я. Чувствуя, как все мое существо наполняется любовью к этой необыкновенной девушке, от которой мне, в сущности, ничего и не надо, кроме того, чтобы она не ушла. И мы могли бы с ней говорить о разных разностях и пить чай с чабрецом и клубничным вареньем.
Пожалуй, я приму ваше предложение, сударь. Хотя стараюсь от малознакомых людей предложения в гости не принимать. Но от чая с чабрецом, да еще с моим любимым клубничным вареньем, не откажусь. Ибо надеюсь, что это вся культурная программа, которую вы намерены мне предложить, и никаких неожиданностей не предвидится? с хитринкой, взглянула она на меня.
Меня задело это ее «малознакомые люди», и я сказал:
А мне казалось, что мы с вами уже довольно хорошо знакомы. И познакомились, не далее как три дня назад у Ольги.
«Боже мой, мелькнула у меня быстротечная мысль. Прошло всего три дня со дня нашего знакомства, а кажется, будто прошло уже много дней. Столько разнородных событий и чувств сумели вместить в себя эти три дня в конце лета».
Мне тоже так казалось, что мы довольно хорошо знакомы, как-то казенно, словно на официальной встрече, ответила Галина. Однако мои предчувствия на деле оказались ложными. А фальши я, впрочем, как и вы, сударь, если, конечно, верить вашим словам, не люблю.
Кажется, я о фальши вроде бы ничего не говорил? усомнился я.
Да, напрямую не говорили. Но вы, во всяком случае мне так показалось, в этом вопросе были согласны со мной, не так ли?
Честно говоря, не помню, ответил я. Очень уж не хотелось мне углубляться в эту тему.
Жаль. А я вот помню, по-моему, даже с каким-то укором проговорила Галина.
Когда мы вошли в балок начинало уже смеркаться, и я зажег керосиновую лампу, желтый теплый мерцающий шар света от которой, в самом просторном отсеке, как бы погрузил во мрак все отдаленные уголки вагончика.
А у вас тут довольно уютно, чистенько, аккуратно. И даже цветы на столе! Чувствуется заботливая, а может быть, даже любящая, женская рука, не преминула съязвить Галина, иронично взглянув на меня и усаживаясь на свободный, противоположный от моего спального места, рундук, пока я за перегородкой, в крохотной кухоньке, заваривал вскипяченной на газовой плите водой чай в довольно просторном заварнике.
Может быть, вы хотите есть? спросил я Галину, подходя к столу с заваренным, чудесно пахнущим богородской травой чаем. У меня есть фасоль с тушенкой. Об обилии лука в этом блюде я умолчал.
Спасибо, я неголодна. Только чаю. И, если можно, с молоком.
Молока, к сожалению, нет. Но есть сгущенка.
Жаль, ответила гостья. Я люблю пить горячий, крепкий, но несладкий чай, с молоком. Тем более если он еще и с целебными травами. А у вас, кстати, сударь, нет настоя трав, излечивающих от любви? после небольшой паузы, полушутливо спросила Галина. А то любовь это такая морока, такая мука и зависимость, и боль, особенно если любовь не взаимная. Вы со мной согласны? не то актерствуя, не то всерьез договорила моя гостья.
А вам разве нужен такой настой? не отвечая на ее последний вопрос, поинтересовался я.
А почему вы решили, что речь идет обо мне? дерзко вскинула голову Галина. И я поспешил перевести разговор в другую плоскость. Очень уж не хотелось мне сердить мою нечаянную гостью.
Извините, сударыня, подделываясь под ее тон, продолжил я. Семейного фарфора нэма, указал я глазами, на принесенные из кухни зеленые снаружи и белые внутри эмалированные кружки.
И так сойдет. Мы же в походных условиях, беспечно махнула рукой Галина. А где, кстати, обещанная клубничка? снова двусмысленно произнесла она это слово, будто искушая или подталкивая меня к чему-то
Я принес из «кухни» пол-литровую банку клубничного варенья, подаренную мне четой Максимовых. Две маленькие ложечки, два блюдца и сухарики с изюмом в бумажном пакете.
Да вы, я гляжу, сударь, сладкоежка, с улыбкой произнесла Галина, когда я все это выставил на стол
Потом мы долго (неведомо, поскольку кружек) пили чай. И говорили, говорили, словно истосковавшись по обычной, простой беседе о разных пустяках
В какой-то момент я вдруг почувствовал потребность рассказать Галине о себе, своих близких, о своих планах на жизнь. И порою мне начинало казаться, что и Галине хочется того же самого.
А вы когда намерены отсюда отбыть? уже каким-то другим, более теплым и душевным, голосом спросила Галина, задумчиво глядя на меня своими рысьими, чарующими глазами. Или всю зиму пробудете здесь, на биостанции?
Нет, зиму я, увы, проведу на другой биостанции, на Белом море. Я ведь аспирант Ленинградского зоологического института, представилась мне наконец возможность рассказать о себе. И в тему моей будущей кандидатской диссертации входит, в том числе, и сравнительный анализ интенсивности газообмена пресноводных байкальских и морских беломорских амфипод в естественных условиях их обитания.
А почему тогда вы сказали: «увы». Мне кажется, это все очень интересно.
Да, интересно. Но на той широте, на мысе Картеш, где расположена биостанция Зоологического института, солнце зимой появляется только в двенадцать часов дня, а в два часа оно уже заходит. Не полярная ночь, конечно. Но тем не менее в этой почти постоянной дневной черноте чувствуешь порою такое одиночество, такое уныние, словно ты остался один на всем белом свете.
А любимая девушка, что же, писем не пишет? Чтобы хоть как-то скрасить это ваше одиночество?
Нет таковой, искренне ответил я, поспешно добавив: Вернее, до недавнего времени не было.
Бывает, задумчиво произнесла Галина, глядя в темное, стекло окна в торце балка. И, словно не заметив этого моего важного уточнения: «До недавнего времени», предназначенного именно ей, о чем, по-моему, совсем нетрудно было догадаться.
Но, оказывается, мое замечание все-таки не осталось незамеченным ею. Поскольку через какое-то время она, слегка улыбнувшись, спросила:
А сейчас такая девушка, стало быть, появилась? И теперь уже есть кому писать вам письма? явно намекая на Светлану, проговорила она.
Да, серьезно ответил я. Если только вы мне в самом деле напишете.
Галина будто бы совсем не удивилась моему ответу и снова задумчиво (удивительно быстро у нее менялось настроение: от иронии до глубокой задумчивости, а потом внезапной веселости) произнесла: Не знаю. Не уверена. Нужно ли это нам обоим. И почему именно я? негромко спросила она. А потом совсем уж грустно продолжила: Я вот порою думаю, что наша человеческая жизнь это ведь не такая веселая, в общем-то, штука. Поскольку даже рождение человека это что? Великий дар или великая печаль? Ведь, получая жизнь, мы вместе с нею автоматически получаем и смерть. Пусть и потенциальную, неизвестную, будущую. Но реальную тем не менее. А ведь для любого человека смерть даже если неизвестно, когда она случиться, это все равно катастрофа вселенского масштаба. Потому что с тобой для тебя умирает и весь этот видимый мир.
Знаете, Галина, как о подобных вещах написал один наш сибирский поэт Петр Реутский: «Умереть не страшно страшно не родиться»
Возможно, он прав. И, наверное, основная трагедия жизни любого человека даже не в том, что она когда-то прервется. Как нить судьбы, которую ткут для нас Мойры эти древнегреческие богини. А в том, что мы все в ней одинаково одиноки. И единственным лекарством от одиночества является любовь. Но можно ведь и не встретить за свою единственную, такую короткую, жизнь, того человека, которого полюбишь всей душою, всем сердцем. И который полюбит тебя. А без этого жизнь твоя будет разменяна на пустяки, на интрижки, на пятаки
Конечно, мы оба были еще невероятно молоды (хотя тогда нам так не казалось). И юношеский максимализм жил в нас. И, не смотря на то что жизнь конечна, нам верилось в бесконечность единственной, неповторимой, дарованной небом любви
Какое-то время мы сидели молча. А потом Галина спросила меня:
А сколько вы еще здесь, в Котах, пробудете?
Дня три, наверное, ответил я. Ну, может быть, неделю. В начале сентября из Лимнологического института, где я до этого работал, за мной должны прислать моторку. Я кое-что вывезу отсюда. Закрою балок. Съезжу на недельку, как только освобожусь, к родителям в Ангарск. А затем из Иркутска полечу в Питер. А оттуда в конце октября уже поездом, отправлюсь в Карелию, на Беломорскую биостанцию. Где планирую пробыть до нового года. А может быть, придется захватить еще и начало следующего года, если все будет идти не так гладко, как я наметил. Так что и Новый год тогда я буду встречать не дома, как планирую, с родителями, сестрой, а потом с друзьями, а на биостанции. В обществе сильно пьющего сторожа финна, его лаек, нескольких научных сотрудников да поварихи столовой.
Интересно, рассеяно проговорила Галина, будто думая при этом о чем-то другом, и так же рассеянно продолжив. Я тоже планирую уехать отсюда в Иркутск к первому сентября, к началу учебного года. То есть через три дня.
Значит, у нас обоих осталось только три дня до осени, проговорил я, не ведая еще, что много лет спустя так будет называться один из моих рассказов, написанный почти через двадцать лет, после этого лета, в счастливое для меня время. И создан будет этот рассказ почти на пустой турбазе «Большой Калей», расположенной на берегу одного из заливов Ангары. Где мы с женой, нашим десятилетним сыном и тещей добрейшей души человеком, готовящим для всех нас три раза в день еду (в основном из выловленной мной и сыном рыбы щук, карасей), отдыхали в конце лета. Как говорится, не в сезон. Радуясь тому, что попали туда именно в это время, когда на турбазе почти никого уже не был
Да, вновь как-то неопределенно, проговорила Галина. Я бы тоже хотела встретить Новый год с родителями и сестрой. Правда, теперь это придется делать уже не в Иркутске, а в Серпухове. Отец у меня военный, пояснила она, уловив мой удивленный взгляд, и его недавно перевели служить в Подмосковье.
А адрес ваш в Серпухове вы уже, конечно, знаете? спросил я Галину.
Да, ответила она. Он легко запоминается. Улица Пушкина, 37 (столько лет поэт прожил на свете), квартира 31. Это уже последний день года 31-е декабря. Она немного помолчала и, поднявшись с рундука, проговорила, как мне показалось (или так хотелось услышать?), с некоторым сожалением: Однако уже поздно. Пора и честь знать. Спасибо за чай.
Давайте я вас провожу, предложил я.
Не стоит. Я дойду сама. Вон луна-то за окном какая полная. Да и хочется, знаете ли, порою побыть наедине со своими мыслями.
Галя, а можно я вам напишу с Белого моря? спросил я с надеждой.
Пишите, ответила она, не выразив, впрочем, что меня слегка задело, никаких эмоций. Я буду жить еще какое-то время, пока все определится с моим переводом в Москву, в другой вуз, скорее всего, у моей тетушки в микрорайоне Солнечном по адресу: улица Маршала Жукова, 3, квартира 18. Адрес запомните или записать? вдруг спросила она, и мне стало так хорошо от этого ее вопроса, потому что я понял, что она будет ждать моего письма. И, может быть, не все еще с ней для меня потеряно.
Запомню, уверил я ее, проводив до двери.
До свидания. Всего вам доброго, приоткрыв дверь, проговорила она.
До свидания, с грустью ответил я, поторопившись спросить: Может быть, мы еще встретимся в эти оставшиеся летние дни?
Может быть, снова сказала она без каких-либо эмоций. И, вдруг сняв с шеи бусы из плодов шиповника, протянула их мне. Это вам от меня на память. Надеюсь, что пока они окончательно не завянут, вы будете помнить обо мне.
Давайте я вас все-таки провожу. Уже темно, настойчиво предложил я вновь, взяв бусы.
Не надо. Я доберусь сама, снова отказалась Галина. Еще не так поздно, добавила она, широко открыв дверь наружу и ступив на верхнюю площадку моего из трех широких ступеней, крыльца.
Не оглядываясь, она пошла через залитую белым лунным светом поляну. А я, не закрывая дверь, глядел ей вослед (надеясь, что она обернется) до тех пор, пока девушка не скрылась в полутьме почти уже осеннего прохладного вечера, спустившись к ручью.
Закрыв дверь на защелку, я вернулся в жилой отсек, решая, что мне делать дальше? Вымыть посуду, а потом почитать? Или унести посуду в кухню и вымыть ее завтра?
В конце концов, положив бусы на стол, я достал из ящика с инструментами молоток, маленький гвоздик. Вбил его под окном над столом, повесив на него бусы Галины.
Еще немного постояв в раздумье, достал свой блокнот и записал (пока точно помнил) оба адреса Галины. Потом взял со стола банку с Светиными цветами, загораживающими бусы, и вышел с ней на улицу. Вылив из банки воду, я выбросил цветы в небольшое углубление рядом с водоотводной, прорытой мною вначале лета, канавкой, сделанной за глухой северной стеной балка, где окон не было и где мой вагончик почти вплотную примыкал к подножию тянущейся резко вверх горушки, прикрывающей его от северных ветров.
Вернувшись с улицы, я оставшейся в большом эмалированном чайнике горячей водой вымыл банку из-под цветов, потом посуду над раковиной в кухне, слив из которой шел в обычное ведро за дверкой тумбочки, на которой крепилась раковина. Затем, снова пройдя в жилой отсек, я с радостью отметил, что теперь цветы не загораживают мне бусы из плодов шиповника, висящие под окном в торце стола, примыкающего к этой стенке, и чем-то напоминающие то ли красные крупные рубины, то ли большие капли крови
Впрочем, очень скоро в тепле вагончика эти яркие краски поблекли, а красные крупные ягоды шиповника скукожились, будто покрывшись преждевременными морщинами, и не выглядели уже такими яркими, свежими, радостными. А впоследствии и вообще засохли, увяли