Стало быть, ты на своем чердаке уже посторонний кашлянул в кулак (кулачок), кхекнул отец Анатолий.
Пусть даже и так, но я особо не удивился. Замка у меня на чердаке нет, и туда частенько жаловали непрошеные гости дворомыги всякие, алкаши или сбежавшие от домашних фурий, своих сварливых жен, мужья. Я даже спрашивать не стал, кто он, этот гость. Надо будет сам назовется. А лезть с назойливыми расспросами, допытываться, дознаваться значит выдавать себя за хозяина, а эта роль, признаться, не по мне.
Ты не собственник уж это точно удовлетворенно заметил отец.
У меня в неприкосновенной собственности лишь один чердак моя дурацкая башка, а этот, завешенный простынями, мне не принадлежит: он общий.
Как у Адама и Евы в раю, отец Анатолий авторитетно сослался на Библию.
Вот я вместо кресла устроился на трехногом стуле, под обшивкой коего когда-то хранились фамильные бриллианты, из-за них и был совершен октябрьский мятеж, пошутил Николай, зная, что отец Анатолий любит такие шутки. Устроился и молчу. Дую себе на палец, обожженный чаем, и потряхиваю в воздухе рукой: все-таки крутой кипяток не шутка.
Что ж, так и просидели с вашим гостем?
Отнюдь. По прошествии недолгого времени гость мне и говорит: «Наверное, нам стоит познакомиться». «Что ж, давайте, отвечаю я, хотя сия процедура необязательна. Сюда многие заходят и уходят безымянными». «Допустим, что я флорентиец, один из ранних гуманистов Брунетто Латини. Во всяком случае, буду говорить от его имени». «Нет, так не пойдет. Либо вы Брунетто, либо кто-то другой. Тут нужна определенность. Мы не в театре, чтобы вещать от чьих-то имен».
И что же он на это?
Согласился: «Да, я Брунетто». И перечислил все свои звания и титулы.
И много их у него?
Порядочно. Но при этом он честно признался, что все его звания сгорели в адском пламени и у него самого лицо обожжено серным огнем, как у узника седьмого круга.
Ах, хватит, хватит! Слушать не могу!
Нет, вы послушайте, отец Анатолий. Вам полезно. Тут такая драма! Когда Данте, юный и прекрасный, радовался жизни, когда уголки рта у него еще не были опущены и наполнены горечью, а губы еще не сложены язвительной складкой, Брунетто ему покровительствовал. Их всюду видели вместе, старого и малого. И он любил его, старый греховодник, о чем пятнадцатилетний отрок догадывался. Чуткий ко всему, что происходит в области чувств, и сам уже обожающий Беатриче, не мог не догадываться, хотя, наверное, рассудком и не все понимал. И вот наступает решающий момент. Брунетто зовет его: «Приди!» Этот любовный, старческий зов отвратителен.
Прекрати. Ничего отвратительного в этом нет. Великий Гете тоже полюбил на старости лет и хотел жениться.
Гете полюбил девушку Ульрику фон Левенцов, а Брунетто Латини полюбил мальчика Данте.
Ну и что же? В тогдашней Флоренции такое бывало сплошь и рядом. Все любили мальчиков. И гуманисты, и их противники, и гении, и бездарности все!
И всех их ждал седьмой круг.
И что же Данте откликнулся на зов? хмуро спросил отец Анатолий.
Я тоже спросил об этом моего Брунетто, сидевшего в кресле за ширмой. И тот многозначительно промолчал, из чего следовало, что не только Данте не откликнулся, но и я должен поступить так же, если хочу избежать страшного падения в бездну. В отличие от юного Данте я ясно понял этот молчаливый намек. Но Брунетто счел нужным еще добавить, произнести из-за ширмы: «Вы не должны сегодня идти на встречу». На встречу с вами, отец Анатолий.
Откуда он знал про встречу?
Видимо, таким людям дано свыше чуть больше, чем нам.
Ах, эти прозорливцы! Того и гляди на такого напорешься
Вот вы, отец, и напоролись, как на острый гвоздь, и поранились. Вон даже слегли из-за этого. Может, он и вам являлся?
Все тебе расскажи! Не являлся он мне.
А если по правде?
Явился однажды в зеркале. Ха-ха-ха!
Это как понимать?
А так и понимай, что, подстригая однажды бороду перед зеркалом, я так себе и сказал: «А ведь ты, отец, вылитый Брунетто Латини, флорентийский гуманист и безбожник. И к тому же мальчиков любишь, как однажды писатель Сологуб, автор Мелкого беса и сам изрядный бес, сказал писателю Бунину: А вы, наверное, мальчиков любите». Ха-ха! Хе-хе-хе! Отец Анатолий затрясся от смеха.
Ну вот и объяснились мы с вами. Николай встал, закинул за спину рюкзак и тычком двух пальцев придвинул к переносице круглые очки. Бывайте
А навестить больного? спросил духовник без всякой надежды, поправил подрясник и тоже встал, как солдат встает в строй, поправляя под ремнем гимнастерку. Впрочем, будем считать, что уже навестил. И ты бывай. Лишь один вопрос напоследок. Как он выглядел?
Кто именно?
Ну он, он, твой Брунетто, который в кресле за ширмой?
Так он за ширмой, вы сами сказали.
И не предстал пред тобою во всей красе?
Во всей красе не предстал, а так в пиджаке
Что ж, они умеют менять облики
Умеют, сказал Николай так, словно это было последнее, в чем он позволил себе согласиться с отцом Анатолием.
Ты часом не в буддизм теперь намылился? А то в Ленинграде мода такая пошла. Все в буддистов перекрашиваются. С ума посходили
Николай хотел было что-то ответить, но промолчал, чтобы не сказать лишнего. А отец Анатолий во второй раз не спросил, дабы лишнего не спрашивать.
На том они и расстались.
Тонкость психологическая
Николаша! Голубчик мой! Приехал! Дай-ка посмотрю на тебя!
Как видите, приехал, Владимир Жанболатович.
Студенты про Владимира уж и забыли и меня величают теперь Жан-Жак, как Руссо. Надеются, что я прощу им незнание «Исповеди» и «Новой Элоизы». Новоиспеченный Жан-Жак нашел повод себя упрекнуть в слабости (сладости), с которой безуспешно боролся. Впрочем, я, как всегда, слишком занят собой. Прости, ради бога. Давай о тебе. Стало быть, ты прибыл в родные места.
И не только прибыл, Николай был рад вставить словечко, но успел уже купить на Невском книжку о Есенине
Ну-ка, ну-ка, покажи Жан-Жак изобразил не слишком искренний интерес.
Николай снял рюкзак, расстегнул кармашек и достал книгу, которая едва в нем помещалась.
Вот, взгляните
Так это ж старая два года как издана. А чего-нибудь поновее не было? О Есенине много чего выходит. Спохватились.
Мне не попалось.
Тогда, так и быть, я тебе подарю Жан-Жак достал с интригующим (заговорщицким) видом книжицу.
Прежде чем взять у него из рук книгу, Николай сказал:
А еще я успел повидаться с вашим братом
Каким это братом?
А разве у вас их много? С отцом Анатолием
Ах, господи! Все его величают отцом вот я подчас и забываю, что он мой брат.
Меня известить об этом вы тоже забыли? Николай посмотрел ему в глаза.
Ах, прости, прости. Жан-Жак отвернулся.
Я ведь понятия не имел о вашем родстве с отцом Анатолием. И не догадывался, что о моих письмах вы тотчас докладываете брату и их содержание становится ему в деталях известным.
Я не то чтобы докладываю тут есть одна тонкость, и ее следует учитывать, чтобы не ошибиться в чем-то очень важном, мой друг. И чтобы у тебя не сложилось превратное мнение. Помнишь «Обломова»? У Ильи Ильича и Ольги бурный роман, страстная любовь, свидания, признания и все такое, а она в письмах аккуратно сообщает об этом Штольцу. Значит, в уме она держит все-таки Штольца как будущего мужа и стремится, чтобы у него не возникло насчет нее никаких подозрений. И Ольга перед Штольцем чиста. Но вся штука еще и в том, что она и перед Обломовым чиста, эта бестия Ольга. Она по-женски все предусмотрела. Вот где тонкость психологическая что твой Достоевский. Гончаров частенько соревнуется очень точное слово, поскольку в нем и ревность, и соревнование. А в литературе все это вместе Так Гончаров соревнуется и побивает Достоевского (а мог бы и Тургенева, и Толстого) тем, что Ольга чиста и невинна перед обоими. Вот и я перед вами чист, мой друг
Неужели? А я уж готовил вам страшную месть.
Тем не менее я чист, как непорочный агнец, ведь отец Анатолий мой брат, причем он старше на два года, и я с детства привык во всем ему подчиняться.
А я?
Вы для меня то же, что Обломов для Ольги. Вы пришли извне, и вы явление временное. К тому же я по натуре предатель. Предатель не в моральном, а опять же в психологическом смысле. Вот так, друг мой люди сложны. Достоевский призывал заузить человека (человек слишком широк для него), а я предпочел бы упростить. Предпочел бы очистить от всяких там мелочей, соскрести их, как накипь. Жан-Жаку немного наскучили собственные речи. Он слишком часто произносил их с кафедры, чтобы еще и дома отдаваться потоку собственного красноречия. Поэтому он решил вместо речей обрадовать Николая неожиданным признанием: Между прочим, я приготовил вам сюрпризон Жан-Жак выдержал томительную паузу, желая определить по лицу Николая, какой эффект произведут на него эти слова.
Еще одну книгу? Николай напоминал, что уже получил от него подарок.
Что все книги да книги! Я приготовил сюрприз иного рода знакомство с одной старушкой, петербуржанкой (люблю это слово), которая когда-то девушкой убирала в номерах «Англетера». И видела перед смертью Есенина. Тогда ее звали Нюрой, а сейчас она Анна Вадимовна. Впрочем, иногда она зовет себя Прохоровной в знак особой признательности одному человеку. Что довольны? Теперь не станете вершить свою страшную месть? А? Ха-ха-ха!
Не может быть! только и мог произнести в ответ Николай.
Жан-Жак воспользовался этим, чтобы изречь, причем не без некоторого апломба:
Раз в Петербурге могут быть революции, то там все может быть, мой милый. Даже буддийские кружки. Он обозначил голосом, что неспроста использовал это слово «буддийские».
Тут Николай совсем растерялся.
Буддийские, а не православные? Есенин же был православным.
«Все пройдет, как с белых яблонь дым». Пожалуйста вам, Есенин. А ведь это чистейший буддизм.
И Анна Вадимовна посещает такой кружок?
Возглавляет! Впрочем, вы сами все увидите. И услышите. Только не удивляйтесь: при встрече она прежде всего вам скажет, что вас на самом деле нет. Она и мне такое говорила. Ха-ха! Что-то я развеселился как бы плакать не пришлось.
Меня нет? Николаю показалось, что он ослышался.
Как личности. Как личности, разумеется. И еще запомните дату: второе декабря. Анна Вадимовна вас о ней непременно спросит.
А что это за дата?
После, после. Зная, что вы едете ночным поездом, я договорился о встрече на двенадцать. Поэтому с выстрелом пушки мы должны быть у нее. Так что и предатели могут быть иногда полезны, а? Жан-Жак подмигнул и тотчас придал лицу самое серьезное выражение, словно подмигивать в таких случаях мог кто угодно, но только не он.
Раскосые китайские глаза
Прошу, прошу. Заходите. Я вас давно дожидаюсь. Второй раз ставлю разогревать чайник на огонь, хотя дома и без того жарко. И пирог пришлось накрыть салфеткой, а потом еще платком от мух, чтобы они его не засрали извините за грубое слово: оно меня дискредитирует и к тому же портит мне карму. Но бить этих мух еще хуже, поскольку, сами понимаете, ахимса ненанесение вреда живому. А нанесешь этот вред и тем самым согрешишь. Словом, куда ни кинь всюду клин. Я погрязла, и не столько в своих грехах, сколько в требованиях Пратимокши дисциплинарного Устава, будь он неладен. Ах, что это я! Молчок. Я этого не говорила, а сказала противоположное: ладен, ладен. Вы ведь слышали, что я именно это сказала. Вернее, прожужжала, как муха. Я сама и есть муха меня бы кто прихлопнул.
Гости вежливо и терпеливо выслушали этот монолог (молоток), переминаясь на пороге, и Жан-Жак сказал:
Вот Анна Вадимовна, знакомьтесь. Молодой человек правильных православных воззрений.
Похвально. Но почему не буддийских?
Еще не созрел, но подает надежды.
Созревают овощи на грядках, а человек прозревает. Вот и вы, юноша, еще прозреете и постигнете значение Четырех благородных истин. Во всяком случае, я надеюсь.
Николай Добролюбов, назвал себя гость, чтобы она могла обращаться к нему по имени.
Очень приятно. Только прошу учесть, что никакого Николая Добролюбова как личности не существует, а есть поток сознания, носящий это имя. Причем сознания разорванного, клочковатого, хотя мы не всегда это замечаем. Вот я, к примеру. Она выпрямила спину, подбоченилась и приняла позу, чтобы служить хорошим примером. Разговариваю с вами, выслушиваю всякие там любезности, а сама поглядываю на носки моих туфель и думаю, что они запылились надо бы щеткой провести разок-другой. При этом почему-то вспоминаю, что на даче иссяк газ в баллонах, что у меня опять завелась моль, а Платон Каратаев у Толстого сравнивает счастье с неводом: тянешь надулось, а вытащишь нет ничего. Никакой логики! Где ж тут моя личность, мой единый атман? Это слово Анна Вадимовна произнесла по-французски в нос.
Мы все рассыпаемся на дхармы, элементарные сгустки сознания, авторитетно заверил Жан-Жак, слышавший это от самой хозяйки и поэтому уверенный, что она с ним согласится. Я вот тоже, казалось бы, занят разговором, а в голову приходят мысли, с ним совершенно не связанные.
Какие же, мой милый?
Скажем, о том, что в Комарово я больше не поеду: там все опошлилось. Приглашать в оппоненты Зайцева значит зарубить докторскую диссертацию, а докторскую колбасу не стоит больше покупать, поскольку она безнадежно испортилась.
Да-да, мой милый. Я тоже докторскую больше не беру. А если беру, то лишь на Невском, в проверенном гастрономе Елисеевском и больше ни в каком. С меня хватит. Однажды я ею чуть не отравилась.
Ну и о Есенине всякие мысли Жан-Жак попытался вырулить в сторону Есенина, но Анна Вадимовна на это не откликнулась, поскольку была поглощена разорванностью собственного сознания.
Ах, подождите вы с Есениным. В наших головах хаос. Не логически выстроенные мысли, а клочки и обрывки.
Значит, с буддийской точки зрения я прав, когда говорю студентам: «У вас каша в голове!»?
Совершенно правы, мой милый, произнесла Анна Вадимовна так, словно он оставался бы для нее милым, даже если б был не прав. К этому постепенно приходит психология Запада. Кстати, она у буддизма заимствует мысль, что собственный психический опыт невозможно никакими средствами передать другому.
Психология, но в еще большей степени литература. Жан-Жак все еще надеялся вырулить в нужную сторону.
Да, да, да! Литература особенно. Буддийское понимание личности очень хорошо прослеживается в западной литературе литературе «потока сознания». Разорванность сознания там главный принцип. Вот я вам прочту из Вирджинии Вулф. Она волшебница, волшебница!
Анна Вадимовна, а Есенин?
После, после. Проходите сюда, в гостиную. Сядайте, гоноровые пане. Вот послушайте. Она достала книгу, которую носила за пазухой, в складках платья, прижатой к сердцу. «А если завтра будет неважная погода, сказала миссис Рамзи, мельком взглянув на проходивших Уильяма Бэнкса и Лили Бриско, то мы выберем какой-нибудь еще день. Сейчас, продолжала она, раздумывая над тем, что обаяние Лили заключается в ее раскосых китайских глазах на матово-бледном морщинистом личике, только не всякий мужчина это поймет, сейчас встань прямо и дай ногу, потому что рано или поздно они поедут на Маяк и на этот случай надо знать, не сделать ли чулок подлиннее. В ту же минуту ее обожгла радостью прекрасная мысль Уильям и Лили поженятся, и, улыбнувшись, она взяла пестрый шерстяной чулок с перекрещенными в его горловине спицами и примерила его по ноге Джеймса. Милый, стой спокойно, одернула она Джеймса, который переминался с ноги на ногу, ревнуя ее к сынишке смотрителя Маяка и недовольный ролью манекена; если он все время вертится, то как, скажи на милость, она поймет, длинен чулок или короток». Каково? Анна Вадимовна оглядела гостей с победоносным чувством превосходства, как будто она сама это написала.