Директор даже прослезился от такой моей откровенности:
Надеюсь, они будут гордиться Вами, молодой человек. Что же касается меня, я заверяю Вас, что употреблю все свои знания и умения, все свои способности и связи, чтобы эта светлая мечта двух некогда любивших друг друга сердец наконец-то осуществилась.
Мы закончили? строго спросил я, не желая больше терпеть перед глазами бездарно разыгранного блаженного юродства.
Но директор был упрям, и пусть он обращался ко мне как бы извиняющимся тоном, это не меняло сути вопроса:
И последнее, господин Версо, не имею права не спросить Вас как соискателя на преподавательскую должность, на этом месте последовала многозначительная пауза для усиления предстоящего эффекта разорвавшейся бомбы, Вы любите детей?
Фу, само собой вырвалось у меня из всех щелей моего тела.
Директора перекосило, и спасти унизительное положение помогло только иезуитское образование!
Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне, ибо таковых есть Царствие Небесное, заученный наизусть текст из Евангелия скользнул из моего рта двуязычной змеёй и устремился в развесистые уши собеседника.
Как это Вы хорошо сказали, умильный Ловьяди сложил коротенькие ручки на груди, как кенгуру, только что повстречавший на родной земле миссионера. Я имею в виду с педагогической точки зрения, конечно. Дежавю.
* * *
Такого душераздирающего крика, последовавшего за словами директора, мой убогий слух не различал со времён милых моему сердцу страстей. Визжащий, парализующий ещё живых, он символично возвестил о возобновлении моей преподавательской карьеры. Я понял, что после такого изощрённо подготовленного мучения обратного пути у меня уже отсюда не будет. Хочешь не хочешь, а придётся под этим несчастьем подписываться.
Ловьяди устремился вверх по лестнице на второй этаж. Я машинально последовал за ним.
Что это могло быть, убийство? вдогонку бросил я.
Не знаю, не знаю, на бегу ответил директор, не без гордости демонстрируя предо мной отличную спортивную форму, только бы с детьми всё было в порядке.
В конце крутой лестницы я понял, что задыхаюсь: сказывалось длительное отсутствие практики биения сердца при максимальных нагрузках.
В очередном тёмном коридоре Ловьяди активизировал карманный электрический фонарь, ещё немного поводил меня кругами для правдоподобия и нагнетания атмосферы, после чего наконец указал скрюченным пальцем на приоткрытую дверь, откуда лился потоками голубоватый свет.
Здесь, остановился мой провожатый.
Интриговать, безусловно, в его духе. Не знаю, как это ему всегда удавалось возбуждать во мне искреннее любопытство, а затем лишь подливать масла в огонь, чтобы оно не сразу угасло.
На мне бронежилет, так что держитесь за моей спиной, с этими словами Ловьяди вынул из наплечной кобуры гладкий серебристый пистолет. А лучше вовсе оставайтесь здесь, я позову, если понадобится помощь.
Не оставив мне времени для сарказма, он, как заправский спецназовец, резко толкнул дверь ногой, и под мои вялые скептические аплодисменты ворвался в комнату.
Господь всемогущий! приглашение войти прозвучало недвусмысленно.
Сотни иголок прокалывали моё человеческое тело, и в какую-ту секунду вообразил себя актёром на премьере спектакля. Я повиновался, и первый шаг к обещанному триумфу был сделан, передо мной открылся занавес
На столе перед школьной доской лежала обнажённая пожилая женщина с аккуратным разрезом от шеи до паха. Забрызганная кровью комната наполнялась её редким, тяжёлым и хриплым дыханием. Все внутренности были как на ладони. Сердце ещё продолжало сокращаться, а алые лёгкие с большими промежутками времени периодически вздымались и выбрасывали очередную порцию крови. Бутафорская жидкость не возвращалась обратно в нарушенную систему жизнедеятельности, а просто стекала на пол, образуя густые лужи. Ноги и руки жертвы, разведённые в стороны и привязанные к столу, конвульсивно дёргались, зрачки под толстыми стёклами очков отрешенно пялились в потолок.
Полагая, что я без меры шокирован, Ловьяди достал из внутреннего кармана пачку сигарет с фильтром и предложил мне закурить.
Вот, возьмите, прокомментировал он, я категорически не приветствую курение в школе, но если это Вас успокоит
Не имею такой вредной привычки, постарался я предупредить все дальнейшие попытки директора немедленно сделать меня своим «любимчиком».
Думаю, догадываюсь, чьих это рук дело, Ловьяди торопливо спрятал сигареты и, несмотря на то что я его об этом не просил, стал излагать свои подозрения. Три дня назад я принял в штат преподавателя анатомии. Вместо диплома об окончании педагогических курсов он признался, что никто так хорошо не знает строения человеческого тела, как серийный маньяк-убийца, расчленяющий свои объекты вдохновения, чтобы скрыть от полиции следы своих безутешных деяний. Мне эта шутка показалась забавной.
Стало быть, истекающая кровью женщина, хрипящая в предсмертных муках, это всего лишь невинная шутка? с вызовом спросил я.
Нет-нет, господин Версо, спешно затараторил Ловьяди. Дело в том, что мисс Соул, которая имеет честь предстать перед нами сейчас в таком неприглядном виде, является преподавательницей литературы, и вот именно она, представьте, не желала признавать отсутствие души в недрах физиологической оболочки человека. По всей видимости, они поспорили с преподавателем анатомии по этому поводу, и он решил доказать мисс Соул свою правоту экспериментальным путём, а заодно и продемонстрировать детям преимущества естественных наук перед науками гуманитарными.
То есть это безобразие произошло на уроке, при детях? решил уточнить я немаловажную информацию, при случае могущую мне пригодиться, чтобы наябедничать в какие-нибудь надзирающие инспекторские органы.
О, будьте покойны, молодой человек, стал уверять меня директор. Все эксперименты проходят здесь исключительно в рамках утверждённой программы. Всё согласовано.
Значит, не о чем беспокоиться? спросил я.
Абсолютно не о чем, кроме разве что Ловьяди оторвал моё внимание от потрясающего натюрморта из внутренних человеческих органов, услужливо одалживая пистолет. Не хотите помочь женщине?
Увольте директор, я вежливо отклонил предложение. Я не из тех людей, кто добивает раненых.
Всего лишь облегчить страдания, сладкоголосые уговоры мёдом потекли в мои уши.
Чьи страдания? резко отрезал я так, чтобы больше не подбирались. Её? Мои? Или, может быть, Ваши?
Директора снова перекосило. Пользуясь его временным замешательством, я продолжил, как учили, с пафосом:
Мой долг учить милосердию, да и отсохнут руки мои, если они когда-нибудь коснутся оружия, не важно, холодного или огнестрельного!
Вы пацифист, что ли? попытался оскорбить мою скромную персону Ловьяди, недовольный тем, что она не поддалась на его грубую уловку. Я это к тому, что надо бы раз и навсегда прекратить человеческие мучения.
Я могу молитву прочитать, тут же мой ум нашёлся, что ответить будущему начальству в своё оправдание, дабы моё неповиновение не выглядело уж совсем как неуважение к здешним порядкам и субординации.
Вы невнимательно меня слушаете, молодой человек, директор ещё больше раздражился и уже не скрывал этого. Я предупреждал Вас о светском характере нашего учебного заведения, и нет никакой необходимости соваться со своим уставом в чужой монастырь!
Очень хорошо, ухватился я за последние слова потенциального работодателя, как стрекоза за последний день уходящего лета. Контракт не подписан, и мы вполне ещё можем расстаться друзьями, не так ли, господин Ловьяди?
Нет, с неудовольствием проскрипел директор, уже искренне раскаиваясь в своей несдержанности, у меня нет другого выхода, как сию же минуту принять Вас в преподаватели.
Он указал мне на агонизирующую женщину:
Я только что потерял очень ценного работника и не имею времени искать ей замену. Раз уж Вы подвернулись, будьте добры, приступайте к своим обязанностям, но с одним условием
Каким ещё условием!? передразнил я зарвавшегося «начальника». Его оскорбительно повелительный тон показался мне неуместным в окружавших нас безобразиях.
Кровавая пена на губах учительницы медленно закипала.
Вы возьмёте в руки пистолет! протянул Ловьяди на манер оперного тенора, вытянув вперёд руку с оружием.
Ни за что! ответ мой прозвучал в грубой откровенной прозе, лишённый всякой музыкальной тональности.
Вы можете из него не стрелять, господин Версо, только возьмите и положите в карман, это нужно для безопасности.
Оставьте, директор, оборвал я его унизительное блеяние. Вы прекрасно знаете, что здесь мне ничего не угрожает!
Но речь не о Вас! Ловьяди театрально плюхнулся мне в ножки. Мои бедные дети в опасности!
Убирайся с моего пути, паяц! выведенный из себя, я оттолкнул ногой противного просителя милостыни. И в следующий раз придумай что-нибудь изощрённее этого пошлого анатомического представления.
* * *
Я зашагал прочь от голубоватого света во мрак длинного коридора с некоторым разочарованием. Унизивший сам себя директор валялся на полу и теперь смотрел мне вслед с нескрываемой злобой, параллельно сочиняя новые зловещие козни также легко и вдохновенно, как сочиняет стихи какой-нибудь юный влюблённый поэт.
Ничего не меняется. Кровь циркулирует по кругу, всё та же невинная кровь Под это дело нечистые на руку дельцы приторговывают оружием, пугая обывателей какой-то призрачной безопасностью. «Убей чужих, защити своих близких!» чем не слоган для производителей штурмового автоматического оружия? Но вот ведь парадокс: они размножаются быстрее, чем винтовка выпускает добрый десяток пуль в секунду. И при этом умудряются бояться смерти! Но как это объяснить!? Ну чего казалось бы, проще: перестань бояться, уверуй в собственное бессмертие, и зашагаешь по воде, «аки по суху», а мир сам собою изменится, заиграв вокруг всеми цветами радужной палитры.
Маловерные, ловко балансируя по воображаемой водной глади, качал я головой из стороны в сторону. Пропащие люди.
Сюда, сюда, Господи, донёсся старческий мужской голос из-за приоткрытой двери на противоположном берегу в конце коридора.
Всё равно по пути, махнул я рукой и уверенно направил свои привычно босые стопы на зов, дабы потом никому не пришло в голову упрекнуть меня в неотзывчивости и равнодушии.
Лампа вспыхнула перед самым моим носом. Не хватало ещё к врождённой глухоте добавить слепоту. Хороший же из меня выйдет преподаватель!
Постепенно привыкнув к свету коптящего керосинового источника, я стал различать стены и большие стеллажи, заставленные длинными рядами книг. Проходы между стеллажами были очень узкими, но именно оттуда надвигалось какое-то тёмное пятно.
Что это Вы? спросил я пятно.
Будьте осторожны, я приближаюсь, от бесформенного сгустка пришло сообщение мило картавым голосом. Меня зовут Марк Оникул. Я школьный библиотекарь.
Тёмное пятно наконец преобразилось в пожилого сутулого старика с характерным носом и прилагающимися к нему очками, такими несовременными, что их невозможно было даже вообразить.
Простите меня, молодой человек, вежливо извинился бывший сгусток, я, возможно, напугал Вас. Тысяча извинений, но в библиотеке нет электрического света, приходится пользоваться этой старой лампой.
По какой же причине произошла техногенная катастрофа? спросил я, глядя на плавно угасающий огонь в светильнике, готовый в любой момент снова погрузить во мрак только что возникшую параллельную реальность. Так недолго и до конца света дойти.
О, это всё из-за книг! с истым благоговением воскликнул Марк Оникул, свободной от лампы рукой очерчивая свои владения, их никто и никогда не должен увидеть, я уже не говорю о том, чтобы прочесть.
Тогда почему бы не опрокинуть на них оставшийся керосин из лампы и не поджечь? выступил я с дерзким предложением.
Пробовали, зашептал мне на ухо старик, не горят!
Каменные скрижали? со знанием древнего типографского дела спросил я.
Первоисточники, одобрительно закивал библиотекарь. У господина Ловьяди отличная коллекция. Однажды он проговорился мне, что вывез её из секретного хранилища первосвященника перед самым разрушением Храма. Представляете?
Надо же, тут и моя голова закивала в такт старческой немощи. В одном месте собрались все тайны мироздания.
А Вы проницательны, молодой человек, библиотекарь вновь поднёс осветительный прибор к моему лицу, чтобы как можно лучше изучить степень моей наивности. Простите, не знаю, с кем разговариваю.
Меня зовут Эжен Версо, представился я.
Так вот, господин Версо, вновь обратился ко мне старик, когда понял, что с наивностью у меня всё в порядке, эти книги однажды уже сгорели, понимаете? Они навсегда потеряны для людей.
Надо же, какая жалость, как всегда сочувствия у меня было не занимать. Уверен, ни пострадай мудрость человеческая так бесповоротно во времена первосвященников, жизнь людей давно бы изменилась к лучшему.
Вот именно, вот именно, молодой человек, собеседник даже схватил меня за руку от волнения, Вы ухватили за хвост самую суть! Всё с этого и началось, белые пятна, чёрные дыры, без этих книг человечеству рано и поздно придёт конец, вот увидите.
Я-то увижу, никаких причин не соглашаться со стариком не было. Но вопрос, видите ли, в другом: что если это Ваш уважаемый директор, господин Ловьяди, преднамеренно отнял у несчастных людей все эти книги, допустим, с целью заставить их всё на свете перепутать. Не станете же Вы отрицать, что когда-то на земле существовал идеальный порядок, сравнимый разве что с библиотечной картотекой?
При словосочетании «идеальный порядок» новый знакомый мой побледнел и прислонился к ближайшему стеллажу. Тело его медленно осело на холодный цементный пол.
Что это с Вами? склонился я над библиотекарем. Тоже хотите медленно умереть у меня на глазах, как и мисс Соул?
Услышав имя несчастной преподавательницы литературы, Марк Оникул резко вскочил, как будто отсутствующий в библиотеке электрический разряд на секунду вернулся на побывку и заодно решил воскресить к жизни заблудшего адепта керосина.
Что Вы сказали?! старческие руки больно ущипнули меня за грудь через толстую ткань сутаны, попутно обнажив на левом предплечье ряд маленьких цифр, наколотых на дряблой коже. Вы всё-таки добрались до нас, поганые нацисты!
Да успокойтесь Вы! мои молодые сильные руки еле отодрали этот сумасшедший репей от ни в чём не виноватого платья. Какие нацисты?! Война закончилась сто лет назад, все жертвы холокоста давно в рай переселились!
А Гитлер? Гитлер победил? репей никак не хотел отлепляться, цепляясь теперь за полу.
Да кто Вам такое сказал? я уже начинал беспокоиться, что останусь без одежды.
Директор Ловьяди, запричитал Марк Оникул, как заключённый на допросе после недели карцера. Он сказал, что Гитлер победил и из всех евреев в живых остался только я один, и что он спрячет меня на свой страх и риск. А взамен, взамен я буду и дальше скрывать эти книги до того самого момента, пока Гитлер не умрёт и все мёртвые иудеи однажды не воскреснут согласно древнему пророчеству.
Пожалуйста, успокойтесь, если бы я был в собственном доме, то, конечно, предложил бы страждущему воды, а так пришлось лечить одним лишь словом. Это всё неправда.