Бабушка! проговорил я. Бабушка!
У всех у нас словно отнялась способность двигаться; застывши, мы глядим, как бабушка жмет руку к сердцу, и лицо у нее как у мертвой и голос как у мертвой:
Лувиния! Что ж это? Что они мне говорят такое?
Все происходило разом, скопом точно ружье наше, грянув, взвихрило и втянуло в свой выстрел все последующее. В ушах моих еще звенело от выстрела, так что голоса бабушки и Ринго и мой собственный доносились как бы издалека. И тут бабушка произнесла: «Быстро! Сюда!» и вот уже Ринго и я сидим на корточках, съеженно прижавшись к ее ногам справа и слева, и в спину нам уперты кончики полозьев кресла, а пышный подол бабушкин накрыл нас, как шатер, и тяжелые шаги, и (Лувиния рассказывала после) сержант-янки трясет нашим ружьем перед бабушкой.
Говори, старушка! Где они? Мы видели они сюда вбежали!
Нам сержанта не видно; упершись подбородком себе в колени, мы сидим в сером сумраке и в бабушкином запахе, которым пахнет и одежда, и постель ее, и комната, и глаза у Ринго точно блюдца с шоколадным пудингом, и мысль у нас одна, наверно, у обоих: что бабушка ни разу в жизни не секла нас ни за что другое, кроме как за ложь, пусть даже и не сказанную, пусть состоящую лишь в умолчанье правды, высечет, а затем поставит на колени и сама рядом опустится и просит Господа простить нас.
Вы ошибаетесь, сказала бабушка. В доме и на всей усадьбе нет детей. Никого здесь нет, кроме моей служанки и меня и негров в их домиках.
И этого ружья вы тоже знать не знаете?
Да. Спокойно так сказала, сидя прямо и неподвижно в кресле, на самом краю, чтобы подол скрывал нас совершенно. Если не верите, можете обыскать дом.
Не беспокойтесь, обыщем Пошли ребят наверх, распорядился он. Если там двери где заперты, отворяй прикладом. А тем, кто во дворе, скажи, чтоб прочесали сарай и домишки.
Вы не найдете запертых дверей, сказала бабушка. И позвольте мне спросить хоть
Без вопросов, старушка. Сидеть смирно. Надо было задавать вопросы раньше, чем высылать навстречу этих чертенят с ружьем.
Жив ли речь угасла было, но бабушка точно розгой заставила собственный голос продолжить: Тот в кого
Жив? Как бы не так! Перебило спину, и пришлось тут же пристрелить!
При пришлось при стрелить
Что такое изумленный ужас, я тоже не знал еще; но Ринго, бабушка и я в этот миг его все втроем воплощали.
Да, пришлось! Пристрелить! Лучшего коня в целой армии! Весь наш полк поставил на него на то, что в воскресенье он обскачет
Он продолжал, но мы уже не слушали. Мы, не дыша, глядели друг на друга в сером полумраке и я чуть сам не выкрикнул, но бабушка уже произнесла:
И, значит они не О, слава Господу! Благодаренье Господу!
Мы не зашептал Ринго.
Тсс! прервал я его. Потому что без слов стало ясно, и стало возможно дышать наконец, и мы задышали. И потому, наверно, не услышали, как вошел тот, второй, Лувиния нам описала его после, полковник с рыжей бородкой и твердым взглядом блестящих серых глаз; он взглянул на бабушку в кресле, на руку ее, прижатую к груди, и снял свою форменную шляпу.
Но обратился он к сержанту:
Это что тут? Что происходит, Гаррисон?
Они сюда вбежали, сказал сержант. Я обыскиваю дом.
Так, сказал полковник. Не сердито просто холодно, властно и вежливо. А по чьему распоряжению?
Да кто-то из здешних стрелял по войскам Соединенных Штатов. Распорядился вот из этой штуки. И тут лязгнуло, стукнуло; Лувиния после сказала, что он потряс ружьем и резко опустил приклад на пол.
И свалил одну лошадь, сказал полковник.
Строевую собственность Соединенных Штатов. Я сам слышал, генерал сказал, что были бы кони, а конники найдутся. А тут едем по дороге мирно, никого пока еще не трогаем, а эти двое чертенят Лучшего коня в армии; весь полк на него поставил
Так, сказал полковник. Ясно. Ну и что? Нашли вы их?
Нет еще. Эти мятежники прячутся юрко, как крысы. Она говорит, здесь вообще детей нету.
Так, сказал полковник.
Лувиния после рассказывала, как он впервые оглядел тут бабушку. Взгляд его спустился с бабушкиного лица на широко раскинутый подол платья, и целую минуту смотрел он на этот подол, а затем поднял опять глаза. И бабушка встретила его взгляд своим и продолжала лгать, глядя в глаза ему.
Прикажете так понимать, сударыня, что в доме и при доме нет детей?
Детей нет, сударь, отвечала бабушка.
Лувиния рассказывала он повернулся к сержанту.
Здесь нет детей, сержант. Очевидно, стреляли не здешние. Соберите людей и по коням.
Но, полковник, мы же видели, сюда вбежало двое мальчуганов! Мы все их видели!
Вы ведь слышали, как эта леди только что заверила, что в доме нет детей. Где ваши уши, сержант? И вы что действительно хотите, чтобы нас догнала артиллерия, когда милях в трех отсюда предстоит болотистая переправа через речку?
Что ж, сэр, воля ваша. Но если бы полковником был я
Тогда, несомненно, я был бы сержантом Гаррисоном. И полагаю, в этом случае я озаботился бы проблемой, какую теперь лошадь выставлять в будущее воскресенье, и оставил бы в покое пожилую леди, начисто лишенную внуков тут его глаза (вспоминала Лувиния) бегло скользнули по бабушке, и одиноко сидящую в доме, куда, по всей вероятности, я больше никогда не загляну к ее, увы, великой радости и удовольствию. По коням же и едем дальше.
Мы сидели затаив дыхание и слушали, как они покидают дом, как сержант сзывает во дворе солдат, как едут со двора. Но мы не вставали с корточек, потому что бабушка по-прежнему была напряжена вся и, значит, полковник еще не ушел. И вот раздался снова его голос властный, энергично-жесткий и со скрытым смехом где-то в глубине:
Итак, у вас нет внуков. А жаль какое бы раздолье здесь двум мальчикам уженье, охота, да еще на самую, пожалуй, заманчивую дичь, и тем лишь заманчивей, что возле дома эта дичь не так уж часто попадается. Охота с ружьем и весьма внушительным, я вижу. (Сержант поставил наше ружье в углу, и полковник, по словам Лувинии, кинул туда взгляд. А мы опять не дышим.) Но, как я понимаю, ружье это вам не принадлежит. И тем лучше. Ибо принадлежи оно, допустим на секунду, вам, и будь у вас два внука или, допустим, внук и его сверстник-негр, и продолжай, допустим, ружье палить, то в следующий раз могло бы дело и не обойтись без жертв. Но что это я разболтался? Испытываю ваше терпение, держу вас в этом неудобном кресле и читаю вам нотацию, которая может быть адресована лишь даме, имеющей внуков или, скажем, внука и негритенка, товарища его забав.
И он тоже повернулся уходить мы ощутили это даже в своем укрытии под юбкой; но тут бабушка сказала:
Мне почти нечем угостить вас, сударь. Но если стакан холодного молока после утомительной дороги
Он молчал, молчал, не отвечая, только глядя (вспоминала Лувиния) на бабушку твердым взглядом своих ярких глаз, и за твердостью, за яркой тишиной таился смех.
Нет, нет, сказал он. Благодарю вас. Вы слишком себя не жалеете учтивость ваша переходит уже в бравированье храбростью.
Лувиния, сказала бабушка. Проводи джентльмена в столовую и угости, чем можем.
Мы поняли, теперь он вышел, потому что бабушку стало трясти, бить уже несдерживаемой дрожью; но напряжено тело ее было по-прежнему, и слышно, как прерывисто бабушка дышит. Мы тоже задышали опять, переглянулись.
Мы его совсем не застрелили! шепнул я. Мы никого не застрелили вовсе!
И снова тело бабушки сказало нам, что он вошел; но теперь я почти зримо ощутил, как смотрит он на бабушкино платье, прикрывающее нас. Он поблагодарил ее за молоко, назвал себя, свой полк.
Возможно, это и к лучшему, что у вас нет внуков, сказал он. Ведь вы, несомненно, желаете себе спокойной жизни. У меня у самого трое мальчиков. А дедом я еще не успел стать. В голосе его не было уже скрытого смеха; он стоял в дверях (рассказывала Лувиния) со шляпой в руке, поблескивая медью полковничьих знаков на синем мундире, рыжея головой и бородкой; не было смеха и в глазах, направленных на бабушку. Приносить извинения не стану; лишь глупцы обижаются на ураган или пожар. Позвольте только пожелать, чтобы у вас за всю войну не осталось о нас воспоминаний худших, чем эти.
Он ушел. Мы услышали звон его шпор в холле и на крыльце, затем звук копыт, затихающий, стихший, и тут силы оставили бабушку. Она откинулась в кресле, держась за сердце, закрыв глаза, и на лице ее крупными каплями проступил пот; у меня вырвалось:
Лувиния! Лувиния!
Но бабушка открыла глаза и, открываясь, они уже нацелены были на меня. Потом взгляд их переместился на Ринго и снова на меня.
Баярд, сказала бабушка, прерывисто дыша, что за слово ты употребил?
Слово? Когда это, бабушка? Но тут я вспомнил, опустил глаза; а она лежит в кресле, изнеможенно дышит и смотрит на меня.
Не повторяй его. Ты выругался. Употребил непристойную брань, Баярд.
Ринго стоит рядом. Мне видны его ноги.
Ринго тоже употребил, сказал я, не поднимая глаз. Она не отвечает, но, чувствую, смотрит на меня. И я проговорил вдруг:
А ты солгала. Сказала, что нас нету здесь.
Знаю, ответила бабушка. Приподнялась. Помогите мне.
Встала с кресла с нашей помощью. А зачем неясно. Оперлась о нас, о кресло и опустилась на колени. Ринго опустился рядом первый. А потом и я, и он слушаем, как она просит Господа, чтобы простил ей сказанную ложь. Затем поднялась; мы не успели и помочь ей.
Подите в кухню, вынесите таз воды, возьмите жестянку с мылом, сказала она. Новую.
5
Вечерело уже, время как бы незамеченно настигло нас, позабывших о нем, втянутых в грохот и переполох выстрела; солнце снизилось почти вровень с нами, а мы стоим за домом, у веранды и вымываем, выполаскиваем от мыла рот, поочередно зачерпывая воду тыквенным ковшиком и выплевывая ее прямо в солнце. Выдохнешь воздух затем и вылетает мыльный пузырь, но вскоре пузыри у нас кончились и остался только мыльный вкус. Потом и вкус начал иссякать, но сплевывать еще хотелось; а в северной дали виднелась гряда облаков голубая, смутнотающая снизу и медно тронутая солнцем по верхам. Когда отец весною приезжал, мы старались понять, что такое горы. В конце концов он указал вдаль на облачную гряду вот, мол, на что они похожи. И с тех пор Ринго считает, что это Теннесси маячит облачной грядой.
Вон они, горы, сказал он, выплевывая воду. Вон там Теннесси. Где хозяин Джон воюет с янками. А далеко как.
И такие дальние походы совершать всего-то из-за янки, сказал я, тоже выплюнув, выдохнув. Но все уже ушло и пена, и невесомая стеклянная радужность пузырей, и даже мыльный привкус.
Отход
1
Днем Люш подал повозку к заднему крыльцу и выпряг мулов; к ужину мы погрузили уже в нее все, кроме одеял, под которыми проспим эту последнюю перед дорогой ночь. Затем бабушка пошла наверх и вернулась в черном шелковом воскресном платье и в шляпке, и лицо у бабушки порумянело, в глазах появился блеск.
Разве едем сейчас, вечером? спросил Ринго. Я думал, только утром выедем.
Да, утром, ответила бабушка. Но я три года никуда но выезжала; уж Господь мне простит, что я принарядилась загодя.
Она повернулась (мы сидели в столовой, за ужином) к Лувинии:
Скажи Джоби и Люшу, чтобы, как только поужинают, приготовили фонарь и лопаты.
Разложив кукурузные хлебцы на столе, Лувиния пошла было к дверям, но остановилась, взглянула на бабушку:
Вы то есть хочете этот тяжелый сундук везти с собой аж в Мемфис? Лежит себе с прошлого лета в сохранности, а вы хочете выкопать и тащить аж в Мемфис?
Да, сказала бабушка, занявшись едой и не оборачиваясь уже к Лувинии. Я следую распоряжениям полковника Сарториса, как я их понимаю.
Лувиния стояла в дверях буфетной, глядя бабушке в затылок.
Пусть бы оставался зарытый и целый, и я бы стерегла его. Кто его там найдет, даже если опять сюда заявятся? Они ж не за сундук назначили награду, а за хозяина Джо
У меня есть причины, прервала ее бабушка. Выполняй, что я тебе велела.
Хорошо. Но для чего вы хочете выкапывать сейчас, когда выезжаете ут
Делай, что велела.
Слушаю, мэм, сказала Лувиния. Вышла. Я смотрел, как бабушка ужинает в шляпке, пряменько надетой на макушку, а Ринго за спиной у бабушки косил на меня зрачками.
А почему б не оставить зарытым? сказал я. Зачем еще такая тяжесть лишняя повозке. Джоби говорит, в сундуке весу тысяча фунтов.
Вздор! сказала бабушка. И пусть даже десять тысяч
Вошла Лувиния.
Они приготовят, сказала Лувиния. А я хотела бы все ж таки знать, для чего выкапывать с вечера?
Бабушка поглядела на нее.
Мне сон приснился прошлой ночью.
А-а, сказала Лувиния с тем же выражением лица, что и у Ринго; только Лувиния меньше вращает зрачками.
Мне снилось, будто вижу из моего окна, как некто входит в сад, идет под яблоню и рукой указывает, где зарыто, сказала бабушка, глядя на Лувинию. Темнокожий некто.
Негр? спросила Лувиния.
Да.
Лувиния помолчала. Затем спросила:
А вы того некта признали?
Да, ответила бабушка.
Кто ж он такой, не скажете?
Нет, ответила бабушка.
Лувиния повернулась к Ринго.
Иди скажи дедушке и Люшу, чтоб с фонарем и заступами шли на задний ход.
Джоби с Люшем сидели в кухне. Джоби ужинал в углу за плитой, поставив тарелку себе на колени. Люш молча сидел на ящике для дров, держа оба заступа между колен, и сразу я его не заметил его закрывала тень Ринго. Лампа светила на столе, отбрасывая тень от наклоненной головы Ринго и от руки его, трущей стекло фонаря, ходящей вверх-вниз, а Лувиния встала между нами и лампой, уперев руки в бока и затеняя собою полкухни.
Протри его как следует, сказала она.
С фонарем шел Джоби, за ним бабушка, за нею Люш; мне видна была ее шляпка, и голова Люша, и сталь двух заступов над его плечом. Мне в шею дышал Ринго.
Как считаешь, который из них ей приснился? сказал он.
А ты у нее спроси, сказал я. Мы шли уже садом.
Ага, сказал Ринго. Поди спроси у нее. Спорим, если б она тут осталась, то ни янки бы, ни кто б другие не посмели полезть к сундуку, и сам даже хозяин Джон поостерегся бы соваться.
Они остановились Джоби с бабушкой, и бабушка стала светить взятым у Джоби фонарем, подняв руку, а Джоби и Люш вырыли сундук, закопанный в летний приезд отца, в ту ночь, когда Лувиния привела меня и Ринго в спальню и даже лампу не зажгла проверить, как легли, а после то ли глянул я в окно, то ли приснилось мне, что глянул и увидел в саду фонарь Потом мы пошли к дому бабушка впереди с фонарем, а за ней, с сундуком, остальные; Ринго и я тоже помогали тащить. У крыльца Джоби повернул было к повозке.
В дом несите, сказала бабушка.
А мы сразу и погрузим, чтоб утром не возиться, сказал Джоби. Двигайся, парень, ворчнул он Люшу.
В дом несите, сказала бабушка.
И, постояв, Джоби двинулся в дом. Слышно было теперь, как он отпыхивается: «Хах, хах», через каждые два-три шага. В кухне он со стуком опустил передний конец сундука.
Хах! выдохнул он. Слава богу, дотащили.
Наверх несите, сказала бабушка.
Джоби повернулся, поглядел на нее. Он еще не выпрямился глядел полусогнутый.
Чего такое? сказал он.
Наверх несите, сказала бабушка. Ко мне в комнату.
Это что ж придется то есть тащить сейчас наверх, чтоб завтра стаскивать обратно вниз?
Придется кому-то, сказала бабушка. Вы намерены помочь или же нам с Баярдом вдвоем нести?
Тут вошла Лувиния. Она уже разделась. Она была высокая, как привидение, в своей ночной рубашке, длинно, узко и плоско висящей на ней; тихо, как привидение, вошла она босиком, и ноги ее были одного цвета с сумраком, так что казалось, их у нее нет; а ногти ног белели, точно два ряда грязновато-белесых чешуек, невесомо и недвижно легших на пол футом ниже подола рубашки и совсем отдельных от Лувинии. Подойдя и толкнув Джоби, она нагнулась к сундуку, чтобы поднять.
Отойди, негр, сказала она.
Джоби, кряхтя, оттолкнул Лувинию.
Отойди, женщина, сказал он. Поднял передний конец сундука, оглянулся на Люша тот как вошел, так и держал задний конец, не опуская. Везти мне тебя так залезай с ногами, сказал Джоби Люшу.
Мы втащили сундук к бабушке, и Джоби опять уже решил, что кончили, но бабушка велела ему с Люшем отодвинуть кровать от стены и вдвинуть сундук в промежуток; Ринго и я снова помогали. И, по-моему, в сундуке том почти верная была тысяча фунтов.