Сколько у твоего отца теперь в полку?
У него не полк, сэр, сказал я. Сабель пятьдесят, по-моему.
Пятьдесят? удивился капитан. Пятьдесят? Неделю назад мы взяли одного янки в плен; он говорил, там больше тысячи. И что полковник Сарторис боя не завязывает, а угоняет лошадей.
Дядя Бак закатился смешком немного отдышался уже, видно. Закудахтал, как наседка, хлопая себя по бедру, а другой рукой держась за колесо повозки, точно у него нет сил стоять.
Вот, вот! Узнаю Джона Сарториса! Он добывает лошадей. А добыть самих янки дело попроще; каждый дурак может. Вот эти двое сорванцов прошлым летом вышли из дому к воротам и вернулись с целым полком янки, а лет им всего сколько тебе, малец?
Четырнадцать, ответил я.
Нам еще не исполнилось, уточнил Ринго. В сентябре исполнится, если будем живы-здоровы Наверно, бабушка заждалась нас, Баярд.
Дядя Бак оборвал смех. Шагнул в сторону от колеса.
Трогай, сказал он. Дорога у вас дальняя.
Я повернул мулов.
И береги бабушку, малец, не то Джон Сарторис шкуру с тебя спустит. А не он так я спущу! Повозка двинулась вперед, и дядя Бак заковылял рядом. Увидишь Джона передай, пусть оставит лошадей на время и займется стервецами синебрюхими. Пусть бьет их без пощады!
Передам, сэр, сказал я. Мы поехали дальше.
Счастье его, что бабушка не слышит, а то заставила бы вымывать рот мылом, сказал Ринго.
Бабушка и Джоби ждали нас у компсоновских ворот. У ног Джоби стояла еще одна корзинка, прикрытая салфеткой; оттуда высовывалось бутылочное горлышко и черенки роз. Ринго и я пересели назад, на сундук, и Ринго снова то и дело стал оглядываться, приговаривая:
До свиданья, Джефферсон! Здравствуй, Мемфис!
А когда выехали на первый загородный взгорок, он оглянулся и сказал тихо:
А что как никогда не кончат воевать?
Не кончат ну и не кончат, сказал я. И не оглянулся.
В полдень остановились у родника, и бабушка открыла корзинку, достала розовые черенки, подала их Ринго.
Когда напьетесь там, смочишь корни в роднике, сказала она.
Корешки были увернуты в тряпку, на них налипла земля; когда Ринго нагнулся с черенками к воде, я заметил, что он снял с них комок земли, чтобы сунуть в карман. Но поднял глаза, увидал, что я смотрю, и мотнул рукой, будто выбрасывая. Однако не выбросил.
Захочу вот и оставлю себе эту землю, сказал он.
Но она не с нашей усадьбы, сказал я.
Знаю, что не с нашей, сказал он. Но все же миссисипская. У тебя и такой нет.
А спорим? сказал я. Он смотрит на меня. Что дашь взамен? сказал я. Он смотрит.
Взамен за что? спрашивает.
Сам знаешь, сказал я. Он сунул руку в карман, достал пряжку, что мы отстрелили от седла у янки прошлым летом, когда попали в лошадь.
Ладно, давай сюда, сказал он.
Я вынул из кармана табакерку и отсыпал ему на ладонь половину земли (она не просто усадебная, она с нашего поля виксбергской битвы и в ней победный клич, осажденная крепость, изможденно-железные, несокрушимые воины).
Я знаю, откуда она, сказал он. За коптильней взятая. А ты запасся будь спокоен.
Да, сказал я. Чтоб до конца хватило.
Мы увлажняли черенки всякий раз, когда делали привал и открывали корзинку с едой; она еще и на четвертый день не вовсе опустела, потому что по крайней мере раз в день мы останавливались у дороги в знакомых домах и ели с хозяевами, а на вторые сутки ужин и завтрак у нас был в одном и том же доме. Но даже и тут бабушка не ушла в дом ночевать. Постлала себе на дворе в повозке, сбоку сундука, а Джоби лег под повозкой и рядом положил ружье, как и в те ночи, что мы на дороге ночевали. Верней, не на самой дороге, а отъехав слегка в лес. На третью ночь, когда бабушка лежала у сундука, а Джоби, Ринго и я под повозкой, подъехали конные, и бабушка сказала: «Джоби! Ружье!» и кто-то спешился, отнял ружье у Джоби, и зажгли пучок смолистых веток, и мы увидели, что форма на кавалеристах серая.
В Мемфис? сказал офицер. Туда вам не добраться. Вчера под Кокрамом был бой, и дороги кишат патрулями янки. Как эти сволочи прошу прощенья, мэм (за спиной у меня Ринго шепнул: «Неси мыло») как они вам дали доехать сюда невредимо, понять не могу. На вашем месте я и возвращаться не рискнул бы, а остановился в первом придорожном доме и переждал бы там.
Пожалуй, мы поедем дальше, сказала бабушка, как велел нам Джон полковник Сарторис. В Мемфисе живет моя сестра; мы направляемся к ней.
Полковник Сарторис? переспросил офицер. Вам велел полковник Сарторис?
Я его теща, сказала бабушка. А вот его сын.
Господи боже. Вам и шагу нельзя дальше, мэм. Поймите, что, захватив вас и мальчика, они почти наверняка принудят полковника к сдаче.
Бабушка она сидела пряменько и уже надела свою шляпку поглядела на него с повозки:
Очевидно, у нас с вами разный опыт встреч с северянами. У меня нет причин думать, будто их офицеры а полагаю, среди них и посейчас есть офицеры станут обижать женщину и детей. Благодарю вас, но мой зять предписал нам ехать в Мемфис. Если вы располагаете сведениями относительно дороги, которые полезно знать моему вознице, то я буду признательна за сообщение их ему.
Тогда я дам вам провожатых. Или нет, лучше всего поверните сейчас назад, в миле отсюда есть дом; подождите там. Вчера полковник Сарторис был у Кокрама; завтра к ночи я его наверняка найду и приведу к вам.
Благодарю вас, сказала бабушка. Где бы ни был полковник Сарторис, ему, без сомнения, хватает собственных дел. Мы, пожалуй, продолжим поездку, как он нам велел.
И кавалеристы уехали, а Джоби вернулся под кузов и ружье положил между собой и мной; но каждый раз, повертываясь на бок, я натыкался на это ружье и сказал, чтоб он убрал его; Джоби хотел его положить в повозку бабушке, но она не позволила, тогда он прислонил к деревцу, и мы доспали ночь и двинулись дальше, поев, и Ринго с Джоби опасливо глядели за каждое остающееся позади придорожное дерево.
За деревом, которое проехали, янки уже стоять не будут, сказал я.
И верно никто за деревьями теми не стоял. Миновали свежее пепелище, а когда проезжали мимо другого дома, несгоревшего, то из-за дома, из ворот конюшни, глядела на нас старая белая лошадь, а в ближнем поле я увидел бегут человек шесть; и тут над тропой, пересекающей дорогу, поднялась быстрым облаком пыль.
Видать, здешний народ сам навязывает янкам свою скотину разве ж можно ее гонять вот так по дорогам среди бела дня, сказал Джоби.
Из облака пыли выехали всадники и, не замечая нас, пересекли дорогу, десять-двенадцать передних перемахнули уж кювет, напряженно держа пистолеты в руках (так несешь на ладони тростинку стоймя, оберегая ее на бегу от падения); но вот задний всадник явился из пыли и пятеро пеших, бегущих при лошади, а мы сидим в повозке, и Джоби вожжи натянул, осаживая, так что мулы почти сели на вальки, и челюсть у Джоби отвисла, а выпученные белки как два яйца вареных, и я успел уже с прошлого лета забыть, как те синие мундиры выглядят.
Надвинулось все это вмиг дикоглазые потные кони, криколицые люди, и бабушка, встав на повозке, лупит пятерых пеших зонтичком по головам и по плечам, а они рвут с вальков постромки, обрезают карманными ножами упряжь. Молча действуют даже не глядят на бабушку, которая их зонтиком колотит; сдели с обоих мулов хомуты, и застлало их с мулами всех пятерых новым облаком пыли, а потом из облака из этого взвившимися ястребами вылетели мулы, и на них верхом двое, а еще двое съезжают, валясь, с крупов, а пятый бежит уже следом, и те двое, что свалились навзничь, подымаются с земли в обрывках, клочках упряжи, как распиловщики в черных стружках. Все трое бегут через поле за мулами, и слышим вдали пистолетные выстрелы, точно спички зажигают сразу по десятку, а Джоби так и застыл на сиденье с разинутым ртом и обрезками вожжей в руках, а бабушка стоит в повозке, еще не опустив погнутого зонтика, и кричит, зовет меня и Ринго, спрыгнувших с повозки и бегущих за дорогу.
В конюшню! кричу ему. В конюшню!
Взбегая к дому на бугор, мы мельком видели, как наши мулы скачут полем и те трое за ними бегут. А завернув за дом, к конюшне, и повозку нашу увидали: Джоби маячит на сиденье над голым дышлом, торчащим впереди, а бабушка стоит, грозя нам зонтиком, и знаю кричит, хоть ее и не слышно. Наши мулы ускакали уже в лес, но трое пеших бегут еще полем, и старая белая лошадь тоже смотрит на них из конюшни, а нас не замечает, но вот храпнула, дернулась назад и опрокинула копытом что-то ящик с ковочным инструментом. На лошади веревочный недоуздок, привязанный к лесенке, что ведет на сеновал, а на земле трубка лежит недокуренная и даже еще не погасла.
Мы взобрались на лесенку, а с нее на лошадь, и когда выехали из конюшни, то еще видно было тех троих солдат; но у ворот мы замешкались, пока Ринго слезал и отворял их и опять на коня влезал, и солдат не видно стало тоже. Когда мы подрысили к лесу, их уже и след простыл, и не слыхать ни звука, только конь натужно шумит нутром. Мы пошли тише, потому что старый этот конь снова на быстрый аллюр перейти уже не мог, и на ходу прислушивались, и лишь почти уже к закату выехали на какую-то дорогу.
Вот тут они прошли, сказал Ринго, и я увидел следы мулов. Обоих наших тут следы и Тестя, и Стоика. Я их где хочешь признаю. Они сбросили янков с себя и домой теперь правят.
А ты уверен? спросил я.
А то нет. Я же всю жизнь с этими мулами. Что ж я, по-твоему, следов не знаю ихних?.. Веселей, коняга!
Мы поехали дальше, но конь идти быстро не мог. Потом луна взошла, но Ринго говорил по-прежнему, что видит следы наших мулов. И мы ехали дальше, только теперь коняга шел еще тише, и вскоре Ринго задремал и слетел бы наземь, если б я не поддержал, а чуть погодя уже Ринго меня подхватил я и не заметил, как заснул. Который час, мы не знали, и нам все равно было; но какое-то время спустя конь наш гулко и неторопливо простучал копытами по доскам, и мы свернули с дороги, привязали недоуздок к деревцу; должно быть, заползали мы под мост уже спящими, и обоих нас во сне тянуло лезть, бежать куда-то. Потому что если б до конца лежали неподвижно, то они б нас не заметили. Я проснулся снились мне раскаты грома, и сон словно продолжался. Светло было; даже под мостом, в гущине бурьяна, мне и Ринго ощутилось, что восходит солнце; но в первый миг мы просто вскинулись от грохота над нами густо барабанили подковы по шатучим доскам настила; мы сели, глядя друг на друга в бледно-желтом свете и не совсем еще очнувшись. Вот потому-то вышло так мы, может, еще спали, были врасплох застигнуты во сне и не успели ни о чем подумать и сообразить, как быть, если над нами янки, и выскочили из-под моста, побежали бессознательно, беспамятно; я оглянулся на бегу (мост и дорога обок футов на пять, на шесть приподняты над местностью), и мне почудилось, что весь этот горизонт заполнен движущимися по небосклону лошадьми. Затем все сгустилось, слилось, как вчера; не чуя под собой бегущих ног и шипов и колючек не чувствуя, мы нырнули по-кроличьи в ежевичную заросль и легли там ничком, а вокруг зашумели люди, затрещали ветвями лошади, и чьи-то твердые руки выволокли нас, царапающихся, брыкающихся, ничего не видящих, из кустов и поставили на ноги. Тут зрение вернулось к нам, стоящим в кольце конных и спешенных людей и лошадей, и на бездыханную, блаженную минуту нас обдало волшебным, росистым покоем и миром. Я узнал Юпитера, большого, неподвижного в рассвете, как бледное, недвижно зачарованное пламя, и тут отец затряс меня, воскликнул:
Где твоя бабушка? Где мисс Роза?
И пораженно ахнул Ринго:
А мы ж про бабушку забыли!
Как забыли? вскричал отец. То есть убежали, бросили ее в повозке посреди дороги?
Ой, хозяин Джон, сказал Ринго. Да вы же знаете, к ней никакой янки не сунется, если у него хоть капля мозгу.
Отец выругался.
И далеко отсюда вы ее оставили?
Это вчера днем было, часа в три, сказал я. Мы и ночью потом ехали немного.
Отец повернулся к своим.
Ребята, посадите их кто-нибудь двое к себе за седла, а лошадь поведем на поводу. Оглянулся на нас. Ели вы что-нибудь?
Ели? сказал Ринго. Мой живот уже решил, что у меня глотка напрочь перехвачена.
Отец достал из седельной сумы кукурузный хлебец, разломил пополам, протянул нам.
Где вы взяли этого коня? спросил он.
Помявшись, я сказал:
Он одолженный.
У кого одолженный? спросил отец.
Мы помолчали, потом Ринго сказал:
Мы не знаем. Там не было хозяина.
Один из солдат засмеялся. Отец коротко глянул на него, и смех утих. Но лишь на минуту, потому что все вдруг захохотали, а отец только переводил взгляд с солдата на солдата, и лицо его краснело все сильнее.
Не серчай, полковник, сказал один. Ур-ра Сарторису!
Мы поскакали назад; езда оказалась недолгой; вскоре открылось перед нами поле, по которому бежали вчера те люди, и дом с конюшней опять виден, а на дороге все еще лежат обрезки упряжи. Но повозки нет. Отец сам подвел конягу к дому, постучал пистолетом о крыльцо, но, хотя дверь была по-прежнему распахнута, никто не вышел. Мы поставили коня на старое место в конюшню; трубка так со вчера и валялась у опрокинутого ящика с ковочным инструментом. Вернулись на дорогу, и отец остановил Юпитера среди обрезков и обрывков упряжи.
Ох вы, мальчишки! сказал он. Ох, чертовы мальчишки!
Двинулись снова в путь, но уже потише; трое ехали дозором где-то впереди. Днем вернулся галопом один из дозорных, и, оставив с нами трех бойцов, отец урысил с остальными; воротились они почти уже к закату на припотевших лошадях и ведя в поводу еще двух с синими армейскими подседельниками и с выжженным на бедре клеймом «США».
Говорю же вам, что янкам бабушку не остановить, сказал Ринго. На спор иду, она уже в Мемфису.
Ваше счастье, если это так, сказал отец. Садитесь с Баярдом вот на этих, указал он на новых лошадей. Ринго пошел садиться. Погоди, сказал отец. Твой вон тот.
Он, значит, мой собственный?
Нет, сказал отец. Одолженный.
Мы все, остановясь, глядели, как Ринго садится на своего коня. Тот стоит сперва не шевелясь, но, ощутив на левом стремени тяжесть Ринго, тут же как крутанется и встает к Ринго правым боком; первый такой круговой поворот кончился тем, что Ринго растянулся на дороге.
Ты садись на него справа, подсказал отец, смеясь.
Ринго посмотрел на лошадь, на отца.
А почему не слева, как на всякого коня? Что янки не люди, я знал, но не знал, что у них и лошади не лошади.
Садись давай, сказал отец. Конь слеп на левый глаз.
Уже стемнело, а мы всё едем, потом я вдруг очнулся кто-то придерживает меня в седле, и стоим под деревьями, горит костер, но какая уж там еда мы с Ринго уснули тут же, и снова утро, и все уже уехали, кроме отца и еще одиннадцати человек; мы так и простояли в том леске весь день.
А теперь что? спросил я.
Теперь доставлю вас, чертят, домой, а оттуда придется мне в Мемфис бабушку твою искать, сказал отец.
Темнело, когда мы тронулись в путь; понаблюдали, как, зря попрыгав слева, Ринго садится в седло, и поехали. Остановились, когда начало светать. На этот раз не стали разводить костер; даже коней расседлали не сразу; залегли, затаились в лесу, а потом отец разбудил меня тихо рукой. Солнце уже поднялось; мы лежали и слушали, как по дороге идет пехотная колонна янки, и после я опять заснул. Проснулся в полдень. Горел костер, и поросенка пекли на огне, и мы поели.