В летнее время горожан привлекали футбольные матчи на первенство и кубок Алтайского края и Сибирской зоны РФ; особенно нашим ребятам нравились игры между сборной командой АТЗ «Торпедо» и местным «Локомотивом»; к сожалению, 90% игр наша команда проигрывала. Почему? Причиной были крепкие старые довоенные традиции железнодорожников; в те времена не существовало профессиональных, т.е. освобождённых от своей основной работы на производстве, футболистов; не знаю, как у железнодорожников, но в нашей команде все игроки работали в цехах завода, уделяя очень мало времени тренировкам; в команде «Локомотив» была классическая сыгранность, всё делалось по науке; кроме того, блистали нападающие, особенно выделялся низкорослый и мощный Суслин, он часто бил по воротам через себя и забивал неожиданные для вратаря голы; правда, был ещё в команде одиозный взрослый с сединой высокий полузащитник Максач; незаметно для судьи он умело бил противника по ногам, калечил нападающих, которых иногда уносили с поля на носилках; этого костолома ненавидели все наши болельщики; в команде «Торпедо» выделялся центральный защитник Ситников, высокий и статный мужчина по прозвищу Б̀ыца; он на радость мальчишек сильным ударом по мячу делал «свечу», которая уходила высоко в небо и была значительно выше верхушек самых высоких тополей; как-то завод пригласил защищать ворота хорошего прыгучего вратаря, артиста городского драмтеатра Телегина, в одной из игр он получил очень серьёзную травму: в атаке нападающий «Локомотива» ударом бутсы так сильно разбил лицо вратарю, что пришлось в больнице накладывать швы; после этого случая Телегин стал опасаться в прыжке снимать мяч с ноги нападающих, и вскоре вратаря заменили; играл в команде замечательный нападающий Любашевский (прозвище Любочка), кумир мальчишек, поскольку 100% пенальти успешно реализовывал: всегда сильно и точно бил под верхнюю перекладину; вратари это знали, но не успевали отбивать мяч; в 1989 г., посетив во время школьного 30-летнего юбилея Рубцовск, я поинтересовался судьбой Любашевского, и мне рассказали, что однажды он погиб на охоте от выстрела, но эта тёмная история так и не была разгадана; когда команда «Торпедо» стала участвовать в первенстве Сибирской зоны, завод пригласил из Бийска сильного центрального нападающего это был наш кумир: черноволосый, крепкого сложения красивый мужчина, испанец, вероятно, привезённый юношей в СССР после испанской гражданской войны 1936 года; его имя нам не было известно, только кличка Испанец; играл он элегантно, у него был хорошая обводка и бег, сильно бил по воротам издалека, забивая голы; однажды от его удара слетела верхняя перекладина ворот, пришлось срочно чинить; но ему больше всех доставалось от Максача, что вызывало ропот болельщиков; несмотря на усиление нашей команды испанцем, всё равно «Торпедо» почти всегда проигрывала «Локомотиву»; мы расстроенные покидали стадион. Основные футбольные матчи проходили по воскресеньям, но чтобы туда попасть, мне надо было выучить все уроки, за этим следила мама; Витя с друзьями подсаживался в пригородный поезд, они проезжали 5км на тормозной площадке, а от вокзала до стадиона было рукой подать; я иногда из-за уроков не успевал на поезд, но окончив их, до стадиона добирался быстрым шагом; однажды по дороге на меня налетела стая собак и я, по неопытности, дал дёру; одна собака всё-таки сумела укусить меня за ляжку, вечером мама осмотрела уже опухшую рану и утром отвела в поликлинику; там сделали укол против бешенства и назначили ещё около двадцати таких же уколов; я был лишён футбола на целый месяц; зато после этого случая мама настояла, чтобы я в воскресенье готовил уроки утром и успевал на поезд.
С постройкой на посёлке АТЗ собственного стадиона начались матчи между цехами завода и в их составе мы увидели знакомых игроков команды «Торпедо»; один из судей был весьма оригинальным, с юмором; после его свистка игроки и болельщики, естественно, поворачивали к нему головы, чтобы увидеть в какую сторону он покажет, куда надо бить штрафной; но судья направление рукой не показывал, это всех удивляло, ведь игра останавливалась; и только внимательно посмотрев на рефери, игроки и болельщики обнаруживали, что он с непроницаемым взглядом, молчал, показывая направление большим пальцем руки, незаметно прижатой или к ноге, или к груди; это вызывало взрыв хохота, игра продолжалась, а судья-шутник, зная, что его уловки разгаданы, изобретал новые места для своего большого пальца руки, и это забавляло болельщиков, поднимало настроение.
В команде модельного цеха нападающим играл огненно-рыжий рабочий Моха; во время прорыва к воротам, он кричал своим партнёрам: «Сам, сам!», призывая их отдать ему пас; так он выкрикивал в течение всей игры; мы, посмеиваясь над ним, скандировали на весь стадион: «Моха сам, Моха сам!»; взрослые болельщики при этом хохотали; прошло несколько лет, в один из майских дней мы писали контрольную работу по математике на аттестат зрелости; выйдя из класса, сверив правильные ответы, счастливой гурьбой пошли по домам; на полпути с противоположной стороны улицы раздался хорошо узнаваемый голос: «Ответы у вас такие?»; мы всмотрелись, это был Моха, который, как и мы писал в этот же день контрольную в нашей бывшей школе-бараке, ставшей теперь школой рабочей молодёжи; он сообщил свои ответы, и мы закричали: «Моха-сам, ответы правильные!», мужчина приветливо засмеялся в ответ.
Возвращаюсь к сентябрьским городским спортивным соревнованиям; осенняя спартакиада школьников, проходившая по выходным дням, требовала постоянной интенсивной тренировки; я уже упомянул о моём сопернике, высокого роста крепком парне Добрицком из ж/д школы 112; в восьмом и девятом классах мы выступали по всесоюзной программе «мальчиков», а в десятом классе по «юношам»; моими коронными видами были бег на 100, 200 метров и 110 м с барьерами, прыжки в длину; у Добрицкого 100 м, 110 м с барьерами, прыжки в длину и высоту; тренировался я упорно, поскольку Иван Матвеевич требовал высоких результатов; я стал чемпионом города по бегу на 200 м и прыжкам в длину, а мой соперник по прыжкам в высоту. Финал бега на 100 м и 110 м с барьерами выигрывал иногда он, иногда я; Добрицкий первый сумел достать шиповки, я годом позже, но всё равно мои спортивные успехи росли; победителей громко объявляли на стадионе по радио и им торжественно выдавали дипломы.
х х х
В восьмом классе у нас появились новые предметы и новые учителя; биологию преподавала Стадник Антонина Ульяновна; молодая сибирячка, высокая и стройная блондинка, энергичная, в жаркую майскую погоду могла ходить по классу босиком; спустя 30 лет на юбилее в школе мы увидели её такую же энергичную и бойкую, несмотря на пенсионный возраст; тогда она принесла из учительской классный журнал и стала нас вызывать «к доске», вписывала нас в журнал и велела там расписаться; в общем, она была наиболее активной из всех; на уроках по биологии страстно вбивала нам в головы теории Вильямса и Лысенко вместе с критикой империалистических генетиков морганистов-вейсманистов; когда я плохо отвечал урок, она ехидничала и говорила: «Твой брат Виктор знал предмет очень хорошо», я злился; на последующих её уроках думал, что теперь в безопасности, по крайней мере, до следующего раза, а пока сидел тихо, как мышь, чтобы не вызвала к доске.
Наш математик, Моисей Львович Хейфец, маленького роста, с добрым лицом, с растрёпанными седыми волосами и всегда в перепачканном мелом пиджаке; на столе у него всё разбросано, весь стол в крошках мела; если кто шумел в классе, он поворачивался от доски и несколько раз подряд спрашивал: «Что такое, что, что такое, что?», это очень забавляло нас; был он рассеянным до такой степени, что мог не заметить исчезновения со стола классного журнала, в котором «смелые» ребята переправляли двойки на тройки; когда он просил дневник, чтобы вписать туда двойку, ребята говорили, что дневник забыли дома, и он легко верил мнимому раскаянию лукавых учеников; математика давалась мне с трудом, требовала сосредоточения и напряжения, которых не хватало; не знаю, как другие, а от меня в те годы такое отскакивало; я был забронирован от этого мыслями о спорте, сначала о футболе, позже о волейболе и баскетболе, да ещё добавлялась лёгкая атлетика.
Начальная физика, которую вёл фронтовик Полянский, мне очень нравилась, т.к. большой новый физкабинет был прекрасно оборудован всеми необходимыми приборами; во времена «борьбы с космополитами в СССР» нас заставляли вычёркивать имена зарубежных учёных, даже давно умерших: например, в описании закона Джоуля-Ленца вычёркивали Джоуля, оставляя только «российского» Ленца; позже в девятом классе появилась в школе приехавшая из Одессы Рахиль Григорьевна Зигельбойм, которая стала преподавать физику и астрономию; это была выше среднего роста черноволосая женщина в очках с очень большими увеличительными стёклами; голос у неё громкий и резкий, а темперамент бойкий, импульсивный, явно одесский; на первом уроке астрономии она рассказала о звёздах, млечном пути и научила находить на небе полярную звезду; придя на следующий урок, заявила: «Астрономию вы всё равно знать не будете, а вам предстоит поступать в вузы; поэтому мы её заменим физикой»; она была совершенно права, ибо физика один из основных предметов для поступающих в технические вузы, где в те времена были большие конкурсы; учила нас серьёзно, старалась подготовить к поступлению в вузы; часть материала давала углублённо, используя свои университетские конспекты (атомная физика и др.); я старательно готовился к урокам, был твёрдым хорошистом; у Рахили (так мы её звали) был сынишка Рома, и однажды моя сестрёнка Оля, придя из школы, в разговоре с подружками сказала: « опять Барахло выгнали из класса»; так они называли Рому Бараховича, сына Рахили.
Рисование и черчение преподавал Воронин Василий Иванович, фронтовик; на его неизменном чёрном кителе красовался боевой орден Отечественной войны, а подворотничок всегда был идеально белым; учителем он был не ахти каким, но любили его не за это; он прекрасно играл на аккордеоне, быстро подбирал любые новые мелодии, аккомпанировал певцам школьной самодеятельности; помню, хор нашего класса на репетиции исполнял под аккордеон протяжную мелодию песни «Летите голуби, летите»; сзади стояли самые высокие и безголосые, Модылевский, Герасименко, Жарнов, Малыхин, и своим басом портили пение; из-за них спевку несколько раз останавливали и делали нам замечание; при этом Василий Иванович был спокоен, и чётко по-военному повторял аккорды; но от следующей репетиции мы были уже освобождены.
Химию вела Дюкина Алевтина Дмитриевна, невысокая красивая женщина с тёмными глазами, спокойная; чётко излагала материал и всегда после урока доброжелательно разъясняла, если было что-то нам непонятно; мне нравился этот предмет, особенно интересно было изучать химические производственные процессы, например, в металлургии.
Немецкий преподавала Поммер Эрна Адольфовна, небольшого роста очень скромная женщина; изучение языка было основано на сплошной зубрёжке слов и запоминания ненавистной грамматики; зубрил слова я отчаянно, но толку было мало, выше тройки не поднимался; завидовал соседу Владику Сандлеру, мама помогала ему, хорошо знала немецкий, ведь он почти такой же, как иврит; но не только я получал двойки, другим тоже доставалось; идя домой с ребятами, мы декламировали: «Дер фатер унд ди мутер, поехали на хутор, у них беда случилась, дас киндер получилось»; только значительно позже, через много лет, готовясь в группе взрослых людей к кандидатскому экзамену с талантливой преподавательницей Красноярского пединститута, я понял, что немецкий язык не мёртвый, как у нашей немки, а живой; за шесть месяцев учёбы по вечерам, я освоил язык, сдал на пятёрку кандидатский экзамен самым строгим доцентам КПИ профессорам Келлеру и Мартинсону, а летом 1970 года в Москве на международной выставке «Химия-70» почти свободно общался по-немецки в австрийском и немецком павильонах.
х х х
С русским и литературой было очень сложно; ошибки в диктантах и изложениях были обычным делом по причине запущенной учёбы в младших классах; литературу я любил (читал интересную прозу, стихи), но на уроках часто «находила коса на камень»; нашим литератором была Эмма Зиновьевна Коробкова, небольшого роста, грузная и располневшая женщина, правда, лицо её было красивым; одежду носила дорогую, изысканную, а её поведение и внешность (как же, все должны были её уважать!), как говорится, «вся из себя»; в учительской среде была активисткой; через очень короткое время она невзлюбила меня и ещё некоторых ребят; я помню латинское изречение: «De mortuis aut bene, aut nihil» («о мертвых или хорошо, или ничего»), но, полагаю, мёртвые не нуждаются в уступке; Эмма (так мы её звали) делила класс чётко на «хороших» и «плохих»; но было ещё несколько «очень хороших» это любимчики, но не о них речь; хорошие это те, которые добросовестно вызубрили текст по учебнику Тимофеева и хрестоматии, отбарабанили слово в слово у доски, написали сочинение и диктант без ошибок; я у неё выше тройки не поднимался; бывало, каким-нибудь замечанием захочет меня унизить и ждёт моей ответной реакции, но я молчу, ведь молчание это месть человека, которого унижают; так же и на собраниях, которые она проводила как классный руководитель; я в обсуждениях не участвовал, молчал, что её раздражало; со временем она стала смотреть на меня как на пустое место, и я был этим доволен; всегда боялся до спазм в желудке, что вызовет к доске, и это продолжалось весь год вплоть до девятого класса; мне и в голову не приходило хорошо готовить уроки по русскому и литературе, а также хорошо отвечать моему ненавистному учителю; эту ненависть я сохранил на всю жизнь; но однажды Эмма заболела и несколько уроков провела Эльвира Иосифовна Шмидт, которая преподавала в параллельных классах русский и немецкий (мне не повезло у неё учиться); это была молодая женщина, стройная, с тёмными волосами и красивыми тонкими чертами лица; говорила спокойным голосом, не спешила и всегда смотрела на лица учеников, проверяя их реакцию; у неё было совсем другое отношение к ученикам, спокойное и внимательное; помню, во время самостоятельной работы в классе, она подходила ко многим, в том числе и ко мне, наклонялась, смотрела в тетрадь и тактично помогала, если было какое-нибудь затруднение; всё это оказывало влияние на меня, было бы странно, если бы это было иначе и это найдёт своё отражение в моих дальнейших воспоминаниях; когда вернулась Эмма, я часто вспоминал Эльвиру, очень завидовал своим друзьям, которых она учила; конечно, моё фанатичное увлечение спортом, безусловно, отрицательно сказывалось на успеваемости, т.к. голова была забита совершенно другим: методикой бега на разные дистанции, тактикой игры в баскетбол, анализом спортивных книжонок, появившихся в нашем КОГИЗе; Эмма же вообще негативно относилась к спорту, как и многие люди в те времена, особенно женщины; однако о моих успехах могла слышать на педсовете из отчётов физрука; однажды, ставя мне двойку, ляпнула: «Сила есть ума не надо», после чего потеряла всякий авторитет в моих глазах; Эмма всегда старалась подловить меня и высмеять; никогда не забуду я той сцены, которая теперь вспомнилась; она рассказывала о «Медном всаднике» Пушкина и читала отрывки:
Прошло сто лет и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознёсся пышно, горделиво
Я слушал невнимательно, думая о своём, и она это заметила, подняла меня и спросила: «Модылевский, что такое блат?»; сначала я опешил и подумал, к чему этот дурацкий вопрос; ей ли не знать, что такое блат, когда её муж Коробков, редактор городской газеты «Большевистский призыв», всегда имея по блату контрамарку, ходил с женой в кино бесплатно, об этом судачил весь посёлок; и вдруг я увидел Эдика Жарнова, сидящего передо мной на первой парте, там его посадили за постоянную вертлявость; на лице его было явно выражено предвкушение «радости» от моего ляпа, он ждал; я сразу почувствовал какой-то подвох, стоял и молчал; учительница повторила вопрос, класс замер, но я не нарушал каменного молчания; Эдька уже стал извиваться и корчить рожу от нетерпения; и вдруг (есть всё-таки Бог!) зазвенел звонок с урока; на перемене я поругаться и крепко обозвал Жарнова нехорошими словами за его «издевательство»; на первый взгляд эта история кончилась мирно и была мною забыта, но лишь на первый взгляд; с тех пор моё суждение об учительнице было простым: «сучка же она, эта наша Эмма»; слава Богу, что в следующем году нашим учителем русского и литературы стал молодой педагог, который сыграл в моей судьбе значительную роль, а Эмма продолжала учить детей в восьмых классах; тем не менее, я всегда с благодарностью вспоминаю всех без исключения своих учителей, которые дали мне знания; было бы несправедливо сейчас, на склоне лет, швырять камни в огород, вскормивший мою юность.