Чистки борьба с «последними очагами буржуазных кадров» проходили во всех крупных учреждениях. Графу «происхождение» я заполнял правдиво, не лукавя, не желая юлить. Да и глупо что скрывать? Отец врач, ученый. Мать? Из обнищавшего польского рода. Тетка, несмотря на преклонный возраст, до сих пор трудится в Кисловодске медицинской сестрой. Если бы не история с портфелем, думаю, обо мне бы давно забыли. На этот счет меня приглашали для беседы год назад и не так давно снова. Пришлось даже провести не слишком приятную ночь «с разговорами» в неприметном особняке бывшей комендатуре[2].
Я привык суждения выносить сам, продолжал между тем начугро. И о человеке выводы делаю по его делам. Ваша работа нам крайне полезна. Терять грамотных сотрудников на важном этапе борьбы с преступностью нерационально и неразумно. Но и вам, он помолчал, нужно будет показать в Ряженом результат.
* * *
При воспоминании об этом разговоре снова кольнуло давящее ощущение чужой воли. Именно в тот момент, когда дан случай наконец работать как мечталось, снова препятствия. Муторные мысли. Камень в желудке. Что же я убегаю? Прячусь от тех, чьего права над собой не признаю?
Впрочем, ерунда, к черту! Я отвлекся, перебирая в уме детали рассказа об обстоятельствах, при которых нашли тело Рудиной. Без повреждений и следов насилия местный фельдшер затрудняется назвать причину смерти
Холодная волна плеснула через борт в лодку. Бурые волны катились к высокому берегу по левую руку. На склоне белели крупные валуны удивительно правильной формы.
А это что? я показал на камни Турщу. В тумане ближайший из них напомнил мне vertebra(ае) cervicalis шейный позвонок.
Змей. Хребет из берега выходит. Море видите? обрыв съедает, земля осыпается.
Я не успел рассмотреть, о чем это он, пришлось покрепче вцепиться в борт. Волны за кормой взбесились и, пожирая дерево за деревом, наступали на завоеванную человеком землю. В воду уходили мостки, утыкающиеся в небольшую пристань. Ближе к воде лепились длинные сараи рыбацких артелей. У пристани я различил фигуры. Лодка ткнулась в сваю, закачались водоросли.
Одна из фигур подскочила, протянула руку:
Давайте помогу шаткие мостки! День добрый, товарищ милиционер.
Я поблагодарил, схватился за руку, примерившись, прыгнул мостки отчаянно зашатало.
Мы знакомы? Простите, думаю, не имел чести.
Незнакомы, но кем же еще вы можете быть, когда мы все знаем, что лодка ушла за следователем из городской милиции?
Он представился: Рогинский Аркадий Петрович, местный фельдшер. Я снял перчатку, чтобы пожать ему руку:
Рад знакомству. Но я скорее ваш коллега. Судебный врач. Хотя и командирован от милиции.
Ах, батюшки! Прошу покорнейше простить, мы думали, товарищ для следствия.
Этот фельдшер Рогинский был занятный. Его можно было принять за лавочника: такой же словоохотливый, со смешками. Розовая плешь, коротенький мне едва до плеча, но раздавшийся вширь. Серенький плащ, высокие галоши, простая палка с набалдашником он довольно ловко подцепил ею край лодки, подтягивая ее ближе.
Давайте, давайте вещи. А это у вас что же? Веломашина?
Да, удобно: складной велосипед.
Покосился с сомнением:
Ну что же. Вещь, должно быть, полезная. Вы головной убор-то держите унесет. Вот, собственно, и добро пожаловать: Ряженое!
* * *
Ряженое стоит на пороге морского залива, в дельте реки. Берег, насколько видно, укреплен кое-где грядой речных камней. Очевидно главная, довольно широкая улица высоких домов на сваях и крепких каменных низах жмется близко к берегу. Вода плещет почти у домов, кое-где колыхаясь у самых плетней. Дома побелены, крыши крыты тростником. Ставни, перила галерей выкрашены синей краской. Позади домов огороды, а за ними уже ничего, голая степь. Обитаема лишь узкая полоса суши вдоль берега. Осматривая залитый водой пейзаж, я поинтересовался, не опасно ли тут строиться и как доставляют продукты, лекарства. Фельдшер ответил, что строят высоко, посему опасности нет, а все необходимое привозят на лодках.
Сейчас еще ничего. Вода, бывает, поднимается так, что прямо с галдарей[3], он указал, приподняв трость, на деревянные балкончики вокруг дома, рыбу ловят. Помню, год тому умер бригадир по фамилии Краснощеков, так его два месяца в засмоленном гробу держали. Кладбище вода разорила, похоронить негде. Сутками на чердаках сидели. Та вода и запомнилась по нему как «краснощековская». Скот, конечно, бывает, гибнет, да и в доме потом сырость. Но мы привычные.
В отдалении глухо ударил церковный колокол, с белой отмели поднялась цапля, болтая в воздухе длинными ногами.
Сначала разместим вас и чаю горячего? предложил фельдшер.
Времени терять не хотелось. Затянем, и место, где нашли тело, окончательно уйдет под воду. И без того люди и животные наверняка уничтожили почти все следы.
Гадючий кут далеко отсюда? Вещи можно оставить, я огляделся, да вот хоть тут, у пристани.
Рогинский глянул на Турща и безнадежно махнул рукой куда-то в камыши.
Не знаю, пройдем ли. Ну, попробуем. Только вот тогда попросим Данилу Иваныча Вас все равно разместили у него в хате. Он схватил за рукав нашего лодочника, сунул ему саквояж. Отнеси, любезный, доктора вещи.
По селу нас провожали мальчишки и брехливые собаки. Почти у каждого забора стояли, рассматривали, кивали соседям, бросались вперемежку русскими и казачьими словечками:
Это чей же такой?
Анадысь приехал.
Глянь-ка. Тю!
Вихор игреневый[4].
у лодочника, Данилы-бригадира, в хате поставили.
Да рази?
Мослаковатый![5]
Улица повернула. Вдоль низкого здания с вывеской «Лабаз» я заметил длинный ряд столбиков.
Привязывать лодки, объяснил Турщ.
На карте, которую мне показывал шофер, вся эта земля была как на вытянутом языке на огромном мысе, выступающем в море. По всему мысу протоки, ерики, частой сеткой бежали к морю. В половодье вся эта местность становилась отдельными островками, частью каналов дельты. Из Ряженого на «большую землю» или к церкви и кладбищу добраться можно было по каналам и только на лодке.
Вода наступала отовсюду, обнажая корни деревьев, покачивая наросшие на них бурые водоросли. Фельдшер Рогинский продвигался первым, кругло согнув спину, шаря тростью, как если бы шел по трясине. Турщ молчал и шагал позади.
Места у нас особенные! Всяк кулик свое болото хвалит, само собой, но разве найдете еще такой простор? Рогинский внезапно остановился. Смотрите: вон там выход на залив, на Чумбурку[6]. Море здесь, правда, мелкое, как блюдце, но рыбное. Римляне в давние времена называли его Меотийским болотом.
Мы вышли к протоке.
А вот уж это место. Видите, справа канал? По-местному ерик. Он кивнул на узкую протоку. Называется Кутерьма. При нагоне воды этот ерик и отрезает нас от земли.
Мы поднялись на травянистый пригорок, который растворялся в песке. Какой-то человек стоял вдалеке, сгорбившись, без фуражки и, завидев нас, быстро ушел.
Море катило к берегу багровые плотные волны. Признаться, услышав рассказ Турща, я подумал, что «красная вода» объяснится просто либо сработала оптическая иллюзия, подогретая суеверными страхами, либо вылиняла красная ткань, в которую завернули тело. Но волны, насколько хватало глаз, были именно цвета крови не венозной, а скорее артериальной, ярко-алого оттенка. У самого берега волны закручивались бурым.
Фельдшер, запыхавшийся на подъеме, покрутил пальцами и, показав на воду, сказал, обращаясь к Турщу:
Извольте видеть опять! Он повысил голос и продекламировал как со сцены: «Вот ангел вострубил, и третья часть моря сделалась кровью», и добавил уже совершенно спокойным голосом и с явным сожалением: Бычка уморит.
У берега колыхалось пятно гниющей рыбы.
Турщ махнул, чтобы я поднялся выше на пригорок.
А это что? Я показал на серое строение на горизонте.
Старый маяк на насыпном острове. Давно заброшен. Во-о-он, видите, «голощечина». Я рассмотрел обнаженное песчаное место среди травы. Это Гадючий кут. Нам туда нужно.
Вода зашла далеко на берег, плескалась у низкорослой ивы, вцепившейся корнями в песок, устроила овражки глубиной по колено. Если следы на траве были, то сплыли давно.
Я махнул фельдшеру. Он подошел ближе.
Аркадий Петрович, ведь это вы осматривали тело?
Рогинский, задумавшись, приминал мокрую траву галошей и ответил не сразу.
Ах да, я, кто же еще Видимых следов насилия нет, дословно повторил он объяснения Турща. Впрочем, не было возможности провести полноценный осмотр. Как раз накануне снова разные случайности, инциденты. К тому же стало известно, что краевое начальство обяжет товарища Турща привлечь к делу auctoritas[7] врача из города.
Стена взъерошенного ветром рогоза рыжая, вода поблескивает в просветах Услышав шорох, я подождал: из зарослей вышла птица с тонким кривым клювом. У берега стебли рогоза были сильно примяты, я шагнул рассмотреть ближе.
Нужны сапоги, если хотите зайти глубже, остановил меня Турщ, подойдя и не вынимая рук из карманов.
Рогинский, приблизившись, с готовностью предложил:
Пройду вперед? Гляну, может, сумеете пробраться.
Прыгая по кочкам, он угодил в ил, провалился, но выкрутился, как шуруп, в обратную сторону, цепляясь за камыши.
Турщ говорил, перекрикивая ветер:
Тут редко кто ходит.
Из-за цвета воды? Боятся?
А что вода? фельдшер наконец вылез, стуча ногами, стряхивая ил. Это багрянка красные водоросли, Rhodóphyta. Цветут, извольте видеть.
Рогинский прибавил, уже обращаясь только ко мне:
Там неглубоко, а чуть дальше отмель. Пробраться можно, и продолжил: Явление довольно редкое. В прошлый раз пришлось на год кометы. И вот снова! Накануне эти водоросли погнал к берегу «багмут» северо-западный ветер. Аккурат в ночь перед тем, как здесь нашли тело девушки.
Вот бы и разъяснили явление в клубе, товарищ Рогинский. Турщ досадливо сморщился. Предрассудков было бы меньше.
Фельдшер покрутил головой.
Разубедить здешний народ невозможно, сами знаете. Да и веса среди местного населения у меня нет, вы не раз говорили.
Турщ отвернулся.
Обсыпанный как мукой шелухой рогоза и мелким мусором, я добрался до узкой полосы белого песка отмели. Осматриваясь, наткнулся на почти целиком занесенный песком обломок лодочной обшивки. В ржавом металлическом кольце обрывок истрепанной веревки. Осмотрел, стараясь не слишком ворочать. Из-под доски выскользнула потревоженная гадюка, прочертила извилистую линию на песке.
На берегу я достал блокнот, набросал план места. Турщ наблюдал за мной, сунув руки в карманы. Фельдшер бродил неподалеку, шевеля тростью пучки острой травы. Я окликнул Турща:
Где сейчас тот местный, который нашел ее? Австрияк. Я бы хотел поговорить с ним.
Потолкуете, само собой. За день до этого, он кивнул на камыши, видели, что она говорила с ним. Точнее, спорила.
Все же вы погорячились его отпускать, не утерпел я.
Турщу упрек не понравился.
Не хотел. Считаю, что он причастен. Да священник баламутил, уперся. Турщ закурил. Впрочем, не беспокойтесь, в такой разлив ему отсюда податься все равно некуда.
Может, она еще с кем-то ссорилась незадолго до смерти? спросил я Турща.
С семьей была в ссоре, ввернул подошедший Рогинский.
Я не имел касательства к ее личным делам, добавил Турщ в своем телеграфном стиле. Возникла необходимость в агитации, товарищу Рудиной выдали деньги. Она поехала в город. Все как обычно. Если вы тут закончили, двинемся дальше?
* * *
На обратном пути, уже в Ряженом, пока я мысленно клял себя, что позволил вместе с вещами унести и мой докторский саквояж, из-за чего приходилось сделать крюк и зайти за ним на «квартиру», Турщ, выражаясь по матери, остановился и ободрал со стены лавки какие-то листки. Фельдшер Рогинский отстал, шагал, о чем-то задумавшись. Турщ ткнул бумагой в мою сторону. Я прочел:
«Товарищи-граждане, по всему району известно, что наш округ задался целью показать пример о проведении социализма. Что такое социализм? Это есть обман крестьян. Товарищи, мы обмануты!»
Видите, что делается? Форменный саботаж, срываю через день. Село и станицы рядом в прошлом были контрреволюционными, и не служивших у белых, кроме молодежи, считайте, никого нет.
А погибшая? спросил я.
Двадцать лет. Хороший работник. Организовала в селе курсы по ликвидации безграмотности. Агитировала местное население записываться в артель. Но, как я уже говорил, шло туго. Сейчас байды, рыбацкие лодки, личные, а будут общественные. Отдают с боем, а потом отказываются чинить, конопатить. Говорят, раз общее значит, ничье.
Турщ посмотрел наверх, я проследил за его взглядом: хищная птица раскинула крылья. Вдалеке точки лодки рыбаков. Красные волны отсюда смотрелись темной полосой.
Вдоль берега всюду рыбачьи поселки?
И казачьи станицы. В работе с казаками были перегибы, это не отрицается. Турщ методично складывал сорванное объявление. Сейчас взят другой курс. Так сказать, не допускать опасной искры, не подпалить бикфордов шнур. У нас работают ревкомы для более тесной связи с населением Сложив бумагу, он ногтем сгладил сгибы, как портной стрелки на брюках. Но, несмотря на это, участились нападения на артель. Мешают работе, учету рыбы. Портят имущество. Останавливают обозы. Кроме того, из порта идет контрабанда
Турщ аккуратно разорвал объявление, клочки полетели на землю.
Подозреваем, продолжил он, что нападения и саботаж, а пожалуй, и контрабанда имеют один источник. В последний месяц обстановка в Ряженом мутится явно организованно.
Есть мысли, догадки кто именно мутит?
Известно, вполне. Черти. Нас нагнал фельдшер.
Черти?
Нападавших так и описывают: шерсть, рога, копыта Поймать пока не выходит. Вот, пришли. Тут вас и разместили.
В комнате, которую мне определил хозяин, я пристроил в углу на вешалке тяжелый от сырости плащ. Попросил немного времени собрать все нужное.
Раскрыл саквояж, проверяя, не забыл ли чего. Турщ сел на лавку у окна, достал папиросу. Фельдшер с любопытством разглядывал содержимое моего саквояжа. Прищурился, всматриваясь в коробку с порошком.
Это для дактилоскопии, пояснил я.
От греческого «палец» и «смотрю»? уточнил фельдшер.
Я кивнул:
Рисунок кожи на пальцах индивидуален. Непревзойденная вещь для определения личности. Нужен особый порошок, но в крайности подойдет и толченый грифель, и хорошая дамская пудра.
Фельдшер бросил рассматривать коробочку и потянулся за тростью.
Пойду вперед, подготовлю все, заговорил он деловито. Тело мы опустили в погреб, там подходящая температура, молоко не киснет, бывает, что и неделю. Но поторопиться с аутопсией нужно. Третий день, жители возмущены, что не даем хоронить.
Турщ с фельдшером переглянулись неожиданно мирно.
Приходили женщины, вышла тяжелая сцена. Уже и домовину сколотили, и яму выкопали, и погребальное сшили. А вот отец и братья в стороне. Она ведь для них безбожница-активистка
Он вышел.
Я прикинул, во что бы переодеться. Понятно, что при такой погоде перемены мне хватит ровно на полчаса, но уж больно противно липла к телу промокшая от дождя рубашка.
На улице послышались крики. Бросив папиросу, Турщ выскочил за дверь. Я выглянул в окно, но через запотевшее стекло ничего не увидел. Схватив плащ, кинулся следом, закрывая на ходу саквояж.
Опоздали! Фельдшер Рогинский махал руками, торопил нас. Мать и кое-кто из местных забрали тело! Увезли в церковь!