Извини, она осторожно касается крыла, и замираю, пытаясь запомнить это ощущение тепла и нежности, пусть вынужденное, но все-таки
Я не хотела обидеть просто ну ты же понимаешь работать надо.
Понимаю. Глупо надеяться на большее. Раздражаясь от глупых мыслей, запускаю руку в ведро.
Разные, правда? Она раскрывает ладонь, демонстрируя ровные круглые жемчужины. Вера
Нежно-белая, не столько камень, сколько капля света, застывшая по Его прихоти.
Благословение нежно-золотая сфера.
Любовь А у тебя что? Покажи!
Мне стыдно, но отказать не смею, разжимаю кулак, демонстрируя
Фанатизм, белый комок извести.
Проклятие, кривобокий золотой уродец, отвратительный даже мне. Ненависть
Почему? в ее глазах читаю обиду и боль за изуродованные дары. Но я же не виноват, что все так странно. Не дождавшись ответа, она бросает жемчуг вниз, и я свой мусор следом. Молчим. До самого рассвета молчим, и хочется выть от боли и бессилия и от вопросов
Зачем нас двое?
И почему ведро одно, а в результате быть может дело не в содержимом, а в том, кто запускает руку, готовясь сделать подарок?
Рассвет наступает быстро, небо светлеет, раскрашивая ее крылья нежной акварелью синевы а в ведре пусто, почти пусто.
Держи, она протягивает на ладони последнюю жемчужину, крошечная, чуть неровная поверхность отливает всеми цветами сразу. Это тебе
Краснеет, не жемчужина ангел, смешно, совершенно по-человечьи заливается румянцем и, растерявшись, принимаю дар пусть с крыльев слезет чешуя, если отдам кому-нибудь.
Это надежда, объясняет ангел. Прости, но мне показалось, что тебе пригодится
И как, пригодилась?
Не знаю, ответила Нгаи, сворачиваясь клубочком. Демоны и ангелы, они ведь почти как люди тоже любят придумывать несуществующие препятствия.
Работа
Волосы цвета мяты и рыжие глаза таких не бывает, точно знаю, что не бывает, но вот она, передо мной, зеленоволосая и рыжеглазая, смотрит доверчиво и беспомощно. Одним словом, русалка.
Ты говорить-то умеешь?
Смеется, один в один ручеек звенит. Нет, подобные экземпляры мне еще не попадались. Ну, главное, что нашел, теперь осталось наладить контакт. Копаюсь в сумке. Шоколадка, пачка сигарет зеркальце. Кажется то, что надо, быстро вытираю о майку и протягиваю русалке.
Хочешь? На, возьми, это тебе.
Берет, пальцы холодные, с лиловыми лепестками ногтей, и хочется схватить ее за руку, чтобы рассмотреть поближе, но нельзя. Спугну.
Вертит зеркальце в руках, разбрызгивая капли солнечного света, и жмурится, как кошка.
Я подойду поближе, не убегай.
Кивает, даже подвигается, уступая место на камне. Темно-красный, расчерченный лиловыми жилками, валун на половину ушел в илистое дно реки, зеленая вода попахивает тиной, тени скользят вниз по течению, а ближе к середине важно покачиваются глянцевые листья кувшинок.
От русалки пахнет чем-то непонятным не рыбой, точно. И кто придумал, что от них рыбой вонять должно? И про хвосты тоже чушь. Русалки, они вообще на людей похожи, только доверчивые слишком и в воде живут. А эта еще и масти необычной. Интересно, сколько за нее взять-то можно? Раза в два больше а если к серьезному человеку подойти, то и вообще но о цене потом, еще мысли учует.
На, протягиваю «Сникерс». Вкусно.
Осторожно откусывает, по такой жаре и после валяния в сумке шоколад слегка расплавился, и русалка, съев батончик, протягивает измазанные ладошки.
Вытереть?
Кивает. Как дети малые, ей богу в такие моменты хочется бросить все и пойти вопрос куда. Кому я нужен, ни образования, ни опыта работы имею в виду нормальную работу, а не это браконьерство. Мятым платком вытираю русалочьи пальцы, стараясь не раздавить, уж больно нежныепонял, чем от нее пахнет. Ромашкой, желтый такой, уютный запах и еще немного перечной мяты и липового цвета.
Откуда ты такая чуднáя?
И ресницы у нее тоже зеленые, и брови, а на бледной коже россыпь серебристых веснушек, радужка к зрачку светлеет до желтизны нельзя смотреть в глаза, заморочат, задурят голову, наведут кошмаров ночных.
Снова смеется, все-таки красивая раньше не понимал, чего в них находят, а теперь вот жаль ее стало. Но деньги нужны, а жалость пройдет. Всегда проходит. Кольцо в кармане, в бархатной коробочке, русалки любят, чтобы красиво
С трудом получается сохранять равновесие, камень неожиданно скользкий, приходится цепляться за тонкие ивовые плети, покрытые мелкой листвой, ну да главное, чтобы русалка не сбежала. Нет, сидит, ждет, наблюдает за моей акробатикой с явным интересом так и хочется подзатыльник отвесить за эту детскую доверчивость.
Улыбаюсь, опустившись на одно колено, протягиваю коробочку и теперь либо выгорит, либо нет:
Стань моей женой!
Закрывает лицо ладошками, но так, чтобы видеть главное, сейчас в глаза ей не смотреть и не думать о деньгах, о ней думать, о том, какая красивая, а веснушки пятнышками фольги, потрогать бы и волосы расчесать, чтобы зеленой волной лицом зарыться, окунаясь в запах ромашки и мяты.
Берет коробочку, кольцо сверкает золотом и синим камнем, на самом деле позолоченное олово и кусок стекла, но им нравится. Наивные. А ведь с размером угадал, подошло, словно специально для нее.
Протягиваю руку:
Идем.
Идти недалеко, с полкилометра, чуть больше. Серегин фургончик наполовину въехал в заросли ежевики, колеса оставили полосы мятой травы, и русалка, видя подобное безобразие, вздыхает.
О, уже? Серега выбирается из кабины. Ну ты это профессионал. Давай отгоню.
Мотор заводится не сразу, русалка смотрит, доверчиво жмется ко мне и от ромашково-мятно-липового аромата голова идет кругом. Наконец, Серега выводит машину и, открыв заднюю дверь, шутливо кланяется:
Добро пожаловать, мадмуазель, карета подана.
Она смотрит на меня, уже понимая все, но надеясь, что ошибается. Не ошибаешься милая.
Иди. Там климат влажность.
А еще темнота и клетка, удобная, чтобы товар не испортить, но все-таки клетка.
В кабине пахнет сигаретами, немного прихожу в себя, закуриваю, теперь-то можно, теперь все равно
Слышь, прикольная попалась зеленая, а глазищи-то, глазищи ну чисто янтарь. А ты это, молодец, я б не смог хоть и нечисть, а все равно как думаешь, сколько протянет? Ну, как профессионал.
Месяца два, может три или даже полгода. Никто не знает, почему, но русалки в неволе быстро дохнут. Дым щекочет небо, выплывает в кабину, изгоняя прочие запахи. А я да профессионал охотник за нечистью сами виноваты, нечего людям доверять.
Огни святого Эльма
В ее глазах огни святого Эльма летишь вперед, захлебываясь ветром и вдруг резко каменный нож в брюхо. Доски трещат, черные волны холодом зализывают рану и, распластавшись на белой пене, пытаешься понять куда летел
Туда, за ней, зовет и слышу голос столь же явно, как ругань капитана. Он зол и испуган. Люди всего боятся, и ветра, и моря, и самих себя, это мне так кажется, но точно не знаю. Больно. Оседаю, оползаю вниз, погружаясь в солено-горькую влагу, но лучше так, чем догнивать в порту, в черной корке ракушек и водорослей, мелких язвах древоточца, крысиным домом и остатками воспоминаний. Я знаю, я стар и ненадежен, и капитан давно уже стыдится того, что стоит на мостике «старой лоханки», но она она помнит меня таким, как прежде. Нос взрезает волны, брызги в стороны, в парусах барахтается ветер и мачты стонут счастье полета, блеск меди и запах дерева, черные дельфиньи спины и ее смех, клочьями пены волосы и шелестом волн колыбельная в редкие минуты штиля.
Она всегда была рядом, и незримое ее присутствие помогала выживать как тогда, заносчивая испанка-каравелла вынырнула из тумана. Чугунные ядра клыками вспороли борта, взрывая такелаж и свернутые крылья парусов. Было больно и обидно открыть порты, ответить порохом и дымом, дрожью канонады заглушить боль и собственный страх.
И потом долго ползти к порту, опасливо прислушиваясь к ветру я боялся умереть, утонуть, а ты чертила лунную дорожку на волнах и звала, звала вперед тот первый бой научил не доверять туману и себе.
Во втором я выжил благодаря буре, развела, разметала хищные тени фрегатов, позволила уйти, и превозмогая боль я летел по вычерненным волнам, лишь бы вперед, лишь бы спастись а ты вела вперед, тогда же капитан сказал:
Огни святого Эльма Господь да помилует.
Он сказал, а я запомнил. Я уже знал, что огни и Господь не при чем, что это ты хранишь и лечишь раны, и верил в то, что выживу.
Выжил. Выживал. Боев было много, я побеждал и просто возвращался в порт, и однажды поверил в собственное бессмертие. В то, что это навсегда море, ветер и твои глаза а время шло. Зеленью выцветала медь, темной сыростью наливались, тяжелели борта, собирая мелкий груз морских дорог, и мачты, принимая ветер, отзывались болью а я продолжал идти, вперед, не обращая внимания, ведь знал, что могу, что сумею, дойду и донесу людей и грузы. И даже не обижался на «лоханку», думал, шутит он же с самого начала со мной, с первого полета, с первого боя
А потом нечаянно услышал про новое назначение, новый корабль а меня в доки
Ты поняла, позвала вперед, и снова как прежде, черненные волны, ветер и полет, подняться вверх, на дыбы, сминая паруса, и брюхом на рифы. Так лучше, честнее Волны забираются вверх по бортам, значит, недолго уже спой мне колыбельную на прощанье, про море и русалку, про страну, куда уходят корабли и огни святого Эльма.
Полуденница
Она появилась на свет в первую неделю июля, когда раскаленный воздух коснулся нежных, только-только тронутых золотом вызревания колосьев. Стало больно и немного страшно, захотелось спрятаться, исчезнуть, растворившись в шелестящем море стеблей, прижаться к теплой земле или, наоборот, подняться вверх по тяжелому вязкому мареву.
А потом стало хорошо, и она поняла, что солнце вовсе не злое, а золотое как и весь остальной мир. Ей нравилось находить все новые и новые оттенки, в белесом, испачканном редкими облаками, небе, в высоком дереве, растущем на самом краю поля, в колосьях, в тех существах, что суетливо и бестолково метались вокруг, не решаясь переступить вычерченную ею границу
Вскоре она узнала, что те из существ, которые имеют крылья, зовутся «птицы», а те, которые ходят по земле «звери», а некоторые звери это люди. Люди ей не нравились, они долго сопротивлялись, норовя отвести взгляд, отступить, сбежать из ее совершенного золотого мира.
Этот не похож на прочих, стал у самой границы и, смешно прищурившись, вглядывался в поле, будто вызывал один из тех, кто приходил раньше, часто вызывал других людей, но она так и не сумела разобраться, зачем. Может быть, этот знает?
Покажись, человек глядел прямо на нее, и не видел. Или только притворялся, что не видел? Она помнила, что некоторые люди специально притворяются, чтобы обмануть, хотя те, кого они обманывают, знали о притворстве и все равно платили за обман это называлось «театр» и тоже было совершенно непонятно.
Покажись. Я не причиню тебе вреда, вот, гляди. Человек положил длинную палку на землю, у самого сплетения корней. Подарок? Смешной, у нее уже есть такие палки, они пахнут железом и еще чем-то нехорошим, но если положить во влажное место, запах исчезает, а на железе появляются мелкие пятна больного золота.
Но не отвечать было невежливо, она уже знала, что люди не всегда говорят то, о чем думают, прикрывая ложь словом «воспитание». Но как бы то ни было, она исполнила странную просьбу этого существа, и даже подошла к самой границе, протяни руку, и коснешься его волос или кожи, правда, тогда он убежит все убегали.
Красивая, человек дотронулся до нее сам, это было неожиданно и приятно. Волосы ну точно пух нет, паутина, тонкая и золотая мне говорили, будто полуденницы целиком из золота, а не верил.
Кто такие полуденницы? На всякий случай она глядела в землю, на тонкую линию, разделявшую ее и человека. Сапоги в серой пыли, и штаны тоже а вопроса он не услышал.
А сердце не бьется вот, гляди, у меня стучит, он протянул руку, широкое запястье, перечеркнутое белым шрамом, и синий ручеек, совсем как тот, который кормит ее поле, но только меньше. И на ее руке подобного нет
Светишься вся, такую красоту увидеть и разума не жалко а правда говорят, что вы клады сторожите?
Клады? ей нравилось держать его руку и слушать. И сам человек нравился, смелостью своей да еще голосом, который хотелось слушать долго-долго. Может быть даже всегда.
Клад, золото. У тебя там есть золото?
Она кивнула, у нее много золото, весь ее мир одно сплошное золото
А еще слышал, что тот, кого полуденница сама в гости пригласит, унесет с собой столько золота, сколько сумеет.
Она снова кивнула. Ей не жаль, колосья зреют, тянуться к земле, соломенные стебли тихо шелестят, а солнечный свет огнем зажигает паутину листвы единственного в ее владениях дерева.
Мне немного надо честное слово, человек широко перекрестился и тут же сплюнул через левое плечо. Воевать надоело. То ты пытаешься убить кого-то, то тебя просто бы пожить, хозяйство там, жену, детишек я б трактир открыл или двор постоялый.
Наклонившись, она стерла линию-границу, мысль о том, чтобы пригласить кого-то в свой мир показалась интересной. Но на всякий случай Полуденница уточнила:
Ты расскажешь?
О чем?
Не знаю, она улыбнулась, поскольку помнила, что улыбка это часть лжи, которую люди именуют «воспитанием». Или «вежливостью». У них много слов, а у нее много вопросов. Почему люди убивают других людей?
Не знаю, человек переступил границу смело и даже не оглянулся. И хорошо, ей бы не хотелось раньше времени его пугать. А где золото?
Какой смешной вопрос везде. Весь ее мир, горячий, бархатно-солнечный, расшитый бисером пшеничных зерен, это золото. А он не видит снова не видит. Жаль.
Он прожил еще три дня. Долго. Поначалу пытался бежать она не мешала, наблюдая и утоляя собственное любопытство. Потом угрожал, умолял и только на второй день начал отвечать на ее вопросы. Разговаривать с ним было интересно, поэтому когда человек замолчал, Полуденница огорчилась. Немного. Но присев на самом краю поля, поймала на ладонь солнечный луч и утешилась. От того, который замолчал, она узнала много интересного, например, что люди очень любят золото золота у нее много, значит, можно будет пригласить кого-нибудь в гости.
Поймав еще немного света, Полуденница слепила бабочку она подарит ее следующему гостю быть может.
Предатель
Скоро он ее предаст, но сегодня они еще вместе. Разговаривают. Странный это разговор, слова не важны, зачем, когда есть взгляды, танец случайных прикосновений, тени улыбок, и розовеют от смущенья цветы яблони.
Волна лепестков и поцелуй. Красиво.
И больно. Сколько осталось? Месяц? Чуть больше, но слишком мало, чтобы остаться равнодушной. Наблюдаю. Завидую. И тут же, открещиваясь от зависти, тихо радуюсь, что я не она.
И снова шепот, бело-розовые лодочки лепестков на синем шелке платья, нежность поцелуя отворачиваюсь. Иногда и у меня просыпается совесть, но редко, поэтому спустя минуту снова смотрю, пытаясь запечатлеть в памяти каждую деталь.
Каплей темноты на белой шее родинка, тонкая цепочка и повтореньем солнечного диска медальон внутри портрет и гравировка. Или два портрета не заглядывала, но точно знаю гравировка есть. Люди любят уродовать металл словами о любви и верности.
И все ж он ее предаст.
Письмо мне нравится смотреть, как он пишет, задумчиво грызет перо, пальцы в чернилах, а по чистому листу скользят тени и кажется, еще немного и они сами расчертят бумагу изысканной вязью слов, тех самых, что ускользают от него. Мне очень хочется, чтобы письмо получилось, наверное, я чересчур сентиментальна. Отползаю в угол, чтобы не мешать, хотя он и без того не видит, но все-таки