Екатерина Аценс
Свидетели под одной крышей
Глава 1. Побег труса, принесший спасение
С самого начала занятия это была история искусства, голландская школа портретистов, мелькающие на ткани проектора мазки тяжеловесных красок, все пошло странным и непривычным для нас образом. Честно признаться, когда учишься на вечернем отделении в Государственном Университете имени Ф. Ротха, существующая вокруг тебя, как студента, реальность начинает приобретать прямо противоположные значения: «хорошо» это когда в другом вузе было бы «плохо», а «плохо» когда на нашем бы месте ценящие себя и свое время студенты подали бы документы на отчисление. Парадоксальным образом мы верили в то, что в других университетах не лучше, и, обучаясь здесь по нашему совершенно одухотворенному направлению «Культурный антрополог», нам открывается недоступная для всех остальных дверь, за которой ждет блестящая карьера, деньги и признание научного сообщества. По крайней мере, так считал я потому что единственный из всех присутствующих в кабинете изредка поднимал глаза на презентацию по голландской живописи. Преподаватель был молодой и нервный; в пыльном кардигане в серую полоску, со следом от острого соуса на уголке губ, о котором никто из нас не решился ему сказать. Ерзающий, вздрагивающий от шорохов копошащейся в сумке старосты, он напоминал мне такую здоровую, домашнюю, откормленную до размера маленького котенка крысу. Таким же острым и боязливым взглядом он порой смотрел на меня, замечая, что я разглядываю карикатурные лица персонажей Яна Стена; наверное, именно эта деталь его крысиный взгляд подсказала мне характер его дальнейших действий. С долей самоуверенности он мерзко протянул между зубов имя, которым я сам себя никогда не называл, и ласково произнес:
Если вы так заинтересовались творчеством Яна Стена, я могу на следующее занятия принести хорошенький томик по голландской живописи, он довольно похлопал себя по коленям. Там очень плотная и дорогая бумага, каждая иллюстрация отлично пропечатана! Я в ваши годы был такой же тянуло к искусству, как к магниту.
Спасибо, я вежливо улыбнулся, но через медицинскую маску на пол-лица это отразилось только на морщинах вокруг глаз, а мои круглые, здоровые очки блестели противным лимонным бликом от ламп, поэтому вместо моего лица он видел что-то довольно абстрактное, было бы здорово. Если вам не сложно
Не сложно, конечно, не сложно! он снова хлопнул себя по коленям.
Староста, сидящая в другом конце кабинета, зажала рот ладонью, чтобы не рассмеяться вслух, и снова принялась копаться в сумке клянусь, каждые десять минут она доставала оттуда батончик с кокосом и начинала его тихо жевать, и каждый раз она долго смотрела на меня, ожидая, что я попрошу у нее тоже, но я вежливо качал головой, отказываясь. Ни в ее поведении, ни в словах молодого преподавателя не было ничего такого особенного, что могло бы заставить меня насторожиться. Но чем спокойнее становилось в аудитории, чем легче в ней дышалось пропитанным пылью воздухом, чем непринуждённее становилась нудная лекция, чем мягче мозолили глаза мелькающие за окном огни засыпающей дороги, тем яснее становилось скоро случится что-то особенно плохое. Не было ни дня в нашей университетской жизни на вечернем отделении, в течении которого мы не чувствовали бы за своими плечами тяжелое дыхание застывшего над нами злого издевательства судьбы. Это превратилось в рутину. Однако все мы прекрасно понимали, что ставшая для нас привычной ненормальность происходящего не будет казаться таковой для новенького молодого преподавателя. Вот он и ерзал все время на месте может, подсознательно ощущал, что последует после. Я взглянул на часы до конца занятия оставалось еще сорок минут. Два раза по двадцать, четыре по десять. За такой щедрый отрезок времени можно было бы уместить целую жизнь какого-нибудь микроорганизма или разрушить полмира. Нам, как студентам, была предначертана лишь одна участь мука ожидания конца пары.
Мое мировосприятие всегда отличалось особой внимательностью к деталям. Те последние несколько минут нашего мирного существования я запомнил мелким подрагиванием ладоней старосты, скрипом шин у проезжающей по узкой дороге перед нашими окнами легковой машины, медлительной дробью капели, бьющей по железной трубе со стороны улицы, тяжелым дыханием сидящего возле меня одногруппника; помню, когда поднял на него взгляд, он посмотрел на меня в ответ на дне его болотных глаз тяжело осел горчичный блеск паники и беспомощности, как у антилопы, зажатой мощной челюстью аллигатора. Не знаю, что в тот момент отразил мой взгляд, то ли вспышку отчаяния, то ли надежду на лучший исход для нас всех но потом мне стало не до этого: ушли на второй план шорохи и скрипы, запах пыли, гул машин, взгляд одногруппника, мелькающие в моей голове образы желто-оранжевой пасти крокодила и кадры из документального фильма про животных. Раздался грохот и в нашем кабинете погас свет. Экран проектора пошел рябью. Вся наша маленькая группа, состоящая из шести человек, замерла на своих местах; мне показалось, что мы превратились в единый организм. Дышали мы в одном темпе; наши частые, тихие выдохи и вздохи зазвучали в унисон. Даже гул от выключающегося компьютера напомнил мне тогда паническое дыхание загнанного животного. Преподаватель застыл на месте. Нелепый в своей глупой беспечности, он хрипло рассмеялся от звука его каркающего смеха мне сделалось так не по себе, что вспотели ладони.
Что это еще за фокусы? негромко произнес он, оглядывая нас вопросительным взглядом. Нам отключили электричество в здании, что ли?
Мы молчали. Со стороны коридора раздались громкие, тяжелые шаги; перед дверьми нашего кабинета кто-то пробежал, потом хлопнула дверь с такой силой, что, должно быть, практически сорвалась с петель. Несильно, но громко ударили по стене, примыкающей к нашей аудитории; от испуга я подскочил на месте, преподаватель схватился за край стола, бледнея лицом, староста на другом конце кабинета медленно поднялась на дрожащих ногах и знаком показала мне придвинуть стул к двери. Тихо, практически бесшумно передвигаясь по старому паркету, я послушался ее. Чем ближе я подходил к двери, тем отчетливее слышал беспорядочный шум по ту сторону от нее: кто-то матерился под нос, бренчали цепочки, половицы старого, криво стесанного пола заходились отчаянным скрипом от чьих-то грубых шагов. Стоило мне придвинуть стул к двери, так, чтобы ее нельзя было отпереть раздался оглушительный грохот. Мне показалось, что в соседнем помещении проломили стену, но вряд ли они дошли бы до порчи здания университета. Нас запугивали. Над нами издевались. Я взглянул на старосту ее бледное, изможденное лицо лишилось всей живости, взгляд потух, глаза превратились в темные впадины на ее осунувшемся лице.
Что происходит? преподаватель вжался в компьютерное кресло. Почему вы все молчите? Кто там, что они делают?
Разве вам не сказали, почему платят в два раза больше за работу в вечернее время? староста тяжело опустилась на стул.
Сказали, что, он вздрогнул и боязливо посмотрел на дверь. Шаги затихали, что студенты, бывает, шумят в коридорах. Я Я не думал, что шумят настолько сильно Это же срывает учебный процесс! Мне нужно сообщить Нет, я не могу. Мне нужно позвонить!
Связь не ловит, я пожал плечами. Странно, обычно к нам посылают преподавателей, которые в курсе всех Тонкостей. Почему вы тогда согласились приходить? Вас же предупреждали.
Снова раздался грохот и гадкий, лающий смех. Они испытывали наше терпение.
Это возмутительно! преподаватель вскочил на ноги. Его кардиган с объемными пуговицами перекосило в сторону, когда он принялся беспокойно вертеться, собирая разбросанные по столу бумаги. Я не могу работать в таких условиях! Я вынужден заметьте, вынужден покинуть вас! Наше занятие вам возместит другой преподаватель.
Вы шутите? молчащая до сих пор одногруппница выпрямилась на своем стуле; от ее тяжелого, блестящего презрением взгляда даже мне сделалось не по себе, преподаватель и вовсе ошарашено замер, роняя на пол засаленные бумажки с конспектами. Если вы уйдете посреди занятия, ничто не остановит их от того, чтобы зайти в кабинет. Ваше присутствие единственное, что им мешает. Только преподов они не трогают, они не хотят попадаться им на глаза. Как только вы уйдете, они ворвутся к нам в кабинет, и неизвестно, что с нами сделают.
Кто это, «они»? искусствовед нагнулся, чтобы дрожащими пальцами ухватиться за край бумаги; неосторожным движением он смял ее, принялся торопливо запихивать к себе в сумку. О ком вы вечно говорите? Это вы о тех негодяях, которые шумят в коридоре? Так я выйду, поговорю с ними! Не бойтесь, моего авторитета хватит, чтобы они больше не безобразничали!
Вы идиот? староста вся дрожала: то ли от злости, то ли от паники. Я взглянул на свои ладони тремор у меня был не меньше. Мы третий год это терпим, ни один препод не смог с ними договориться, им не важно ничье мнение, третий год мы учимся закрывать на это глаза, ходим по коридорам только в сопровождении препода, трясемся от страха, когда выходим из вуза. Третий год ходим в деканат и жалуемся, и нам обещают разобраться с проблемой. Разобрались? Да им наплевать! И на ваши жалобы им будет насрать! Если уйдете сейчас, то подставите всех нас. Неизвестно, что будет, если мы останемся одни. Вам совесть позволяет быть таким трусом?
Я не трус, преподаватель схватился за стул перед дверью и резко отодвинул его в сторону; испуганный, практически не понимающий ничего от накатившего ужаса, я вскочил на ноги и попытался схватить искусствоведа за плечо, чтобы остановить, но он уже стоял на пороге дверь была широко распахнута, позади зияла черная пасть стихшего коридора. Я просто ценю свою безопасность! Простите. Я вынужден уйти.
И он бросился бежать. Его неказистая фигурка быстро растворилась в темноте: коридор, подобно черной дыре, поглотил все оттенки его пыльного кардигана и стрельчатых брюк. Чудом я успел захлопнуть дверь прежде, чем тишину разбил гул уверенных шагов. События завертелись, как дрожащая пластинка с пестрой картинкой в стиле поп-арт в моей голове как наяву зазвучал жизнеутверждающий мотив, запел саксофон и покладистый голосок скрипки. Под взрыв радостных гитарных аккордов мы навалились на дверь, пока староста вместе с двумя одногруппницами двигали преподавательский стол. Дверь сотрясалась от ударов; мой слух ласкал мягкий мужской баритон, и я представил себя в пропитанном сигаретным дымом зале. Там был приятный полумрак, за моей спиной шептались, рокочуще играясь согласными звуками, британцы. В смокинге, вальяжно развалившийся в бархатном кресле, я сидел перед сценой грохот ударов по хлипкой двери нашего кабинета превратился в аккуратное цоканье каблуков танцовщиц; передо мной, улыбаясь голливудской улыбкой, стоял молодой Энгельберт Хампердинк. Уверенно подмигнув мне, он схватился за микрофон; совместными усилиями девочки начали двигать дубовый стол к двери, чтобы ее нельзя было открыть со стороны коридора, но, стоило Хампердинку в моей голове начать первый куплет «A man without love», дверь сотряс удар такой силы, что меня и одногруппника швырнуло на пол. Пластинку заело на одной фразе. В моей голове запищал белый шум; падая, затылком я грубо приземлился на выступающий вперед деревянный плинтус.
Черт! староста всхлипнула и осела на пол, Черт возьми! Как я устала от этого. Черт!
Корявый скрип медленно открывающейся двери заставил нас всех замолчать. Как беспомощно двигающийся по сухому асфальту дождевой червяк, я стал отползать вглубь кабинета, пока не уперся спиной в острые металлические ножки стула. Казалось, сам воздух загустел и замер превратился в желе, и дышать им сделалось так же тяжело, как если бы мне в глотку стали проталкивать желейные куски. Тишина опустилась на нас плотным коконом. За дверью была темнота длинного коридора в нем не было ни одного человека, но мы все чувствовали чье-то присутствие. Может, они прятались по углам? Может, успели убежать? Может, заняли свободные кабинеты и ждали, когда мы выйдем, чтобы наброситься? Самое отвратительное, самое мерзкое и гадкое, что мы ощущали в тот момент, было незнание. От него у меня царапала желудок паника и сводило в страхе зубы. Мы знали, что они сделали с нашей бывшей старостой прогулка в одиночестве по темному коридору, и на следующий день она звонит нам из больницы. Ее скинули с лестницы, и не знаю, чем успели еще запугать, раз до сих пор она говорила, что поскользнулась сама, винить стоит только ее собственную неуклюжесть, и никогда в жизни она не слышала никакой шум во время занятий вечером, никогда не сталкивалась с издевательствами в ГУ им. Ф. Ротха. Нас ждало что-то еще хуже так я думал, когда тихие шаги приближались к нашей широко распахнутой двери. Никто из нас не нашел в себе силы сдвинуться с места, чтобы закрыть ее наверное, накатившее на меня отчаяние сделалось обще ощущаемым чувством.
Наплевать, староста тихо всхлипнула, мне уже наплевать.
В том, как неуклюже она принялась шуршать пакетами в своей огромной сумке, я понял желание достать кокосовый батончик предложи она мне его тогда, и я бы согласился.
Тишину коридора тонко разрезал свист. До сих пор не знаю, что за мелодия это была, но в тот момент она показалась мне самой прекрасной и зловещей одновременно; ноты опускались и поднимались вверх, взлетали выше, отлетая эхом от бетонных стен, и негромкие, быстрые шаги звучали словно аккомпанемент для этого свистящего соло. Потом нам в глаза ударил свет.
Это был первый раз, когда я увидел ее. В тот момент она показалась мне женским воплощением Клинта Иствуда. Медленно я пополз взглядом от ее сапог с широким голенищем к ремню металлическая пряжка зазвенела, когда она переставила ноги. В руке, подобно револьверу, она сжимала большой черный фонарик, и нижняя часть ее тонкого лица оттенялась холодным светодиодным рефлексом. Мне сделалось абсолютно ясно, что на фоне должен был заиграть саундтрек из спагетти-вестерна в моей голове он давно звучал во всю, в моей голове она стояла не на пороге обшарпанной двери, а посреди техасской прерии, с ковбойской шляпой на затылке и спиралью лассо около бедра, и позади ее статной фигуры, на дрожащем от жары горизонте скакала черной стрелой взмыленная кобыла, ударялась копытами о желтую крошку камня; скрипела далекая железная дорога, перебирая маслянистыми колесами поездов, как насекомое тонкими лапками, хрипел пьяным смехом шумный трактир, звенело золото, пели рикошетом револьверные пули. Улыбаясь сквозь дымку поднявшегося в воздух песка и пыли, она произнесла хриплым голосом:
Не бойтесь. Я ваш новый куратор.
И горячий южный ветер сурового американского штата взметнул в воздух копну ее кудрявых красных волос.
Можете звать меня Евой.
Глава 2. Вознесение
Страх был прямо противоположной ее существу стихией. Каждое отточенное уверенностью движение Евы было полно смелости и несвойственной нам беспечности как будто медленная поступь старшекурсников по старому паркету коридора была частью нашего воображения, как будто никто и ничто нам не угрожало, как будто мы были обычными третьекурсниками, в голове у которых были мысли только о тех студенческих проблемах, которые понятны всем: сессия, долги, лень, курсовая. Ева не осталась стоять в дверях; она села на криво стоящий дубовый стол, свесила вниз ноги, каблуки на ее старомодных ковбойских сапогах ударились о деревянную поверхность, и этот глухой стук на несколько минут стал единственным звуком, который раздражал мой слух. В нелепой и жалкой позе распластавшись на полу, я так и продолжил глядеть на нее снизу вверх, как собачонка на свою хозяйку.