Я слежу за разговорами, как охотничий пес за дичью, вникая не только в слова, но и в мимику, в жесты и даже в молчание. Что там зашевелилось в чаще это ветер или на поляну выскочит неведомый зверь? Желание запечатлеть миг на письме набирает силу; таков инстинкт, живущий в каждом историке, и я знаю, как быть.
В мои служебные обязанности входит ведение регистрационного журнала; надо непременно записывать, какие напитки и продукты с камбуза проходят через бар. И речь здесь не столько о счетах, сколько о безопасности.
Значит, никто не обратит внимания, если я возьму в руки карандаш и произведу подсчет. Правда, журнал надо показывать Домо. Его интересуют, в частности, вкусы и привычки каждого гостя. Однако практически невозможно, чтобы он заметил спрятанную в тексте тайнопись. Я придумал систему точек и незаметно выделяю нажимом определенные буквы. Для меня речь идет не столько о том, чтобы зафиксировать внешние впечатления, сколько о том, чтобы выделить главное. И тут я опять возвращаюсь к важности молчания. Мне необходимо контролировать и обстановку, и в те минуты, когда чувствую, что в воздухе повисает нечто неприятное, я позволяю себе известные вольности, еще больше усиливая напряжение.
В конечном счете я так наметал глаз, что мне теперь достаточно только почерка; я смотрю на почерк как в зеркало времени. Одну деталь в этой связи я бы опустил, если бы она не объясняла методику Бруно.
Что почерк может поведать обо всем, от домашнего хозяйства до высочайших подвигов духа, известно каждому, но графолог знает, что сведущему человеку почерк открывает и характер пишущего. Бруно пошел еще дальше: для него почерк зеркало, которое ловит миг и вновь высвобождает, если внимательно в него всмотреться. Почему люди в странствиях несли с собой синайские скрижали? Ведь все и так знали текст наизусть. И все же скрижали сообщали нечто большее, чем просто заповеди: они символизировали власть. Поэтому первосвященник втайне рассматривал их перед жертвоприношением а может, и прикасался к ним.
Бруно я говорю так ради соблюдения пропорции пошел в этом направлении дальше. Причем зеркало играло важную роль: «Прообраз есть образ и его зеркальное отражение». Мне кажется, он ждал чего-то необычного от моих ночных изысканий и полагал, что я обладаю необходимым чутьем. Что же до записи, то здесь я обязан Бруно использованием люминесцентного маркера с целой обоймой стерженей. Когда беседа становится жаркой и лес все ближе, я нажимом пальца включаю подходящий стержень, словно снимаю оружие с предохранителя. Причем особых записей не требуется, я просто продолжаю список выпитых напитков.
Может, виновато воображение но что такое воображение? только вот при взгляде на колонки записей разговоры всплывают в памяти ярче, чем в тот миг, когда я их слышал. Передо мной словно бы раскрывается их подоплека. Слово перестает быть просто сообщением, обретает силу заклинания. В воспоминании я вижу лица, застывшие, как в момент жертвоприношения. Пугающее зрелище.
Каким волшебством достигается такое действие? Напрашивается предположение, что в стержень маркера впрыснута одна из тех субстанций, которые уносят человека за пределы чувственного восприятия. Они действуют уже в ничтожных количествах, невесомые, как разносимая ветром цветочная пыльца.
Бруно обычно экспериментирует с ними, но без учеников. Однажды, нанеся ему неожиданный визит, я застал его сидящим с совершенно отсутствующим видом. За стеклянной маской я увидел лицо, вид которого был для меня невыносим. Кстати, сам он явно не помнит этого визита.
Так или иначе, магом я его не считаю, хотя его жизненный путь включает в себя весьма опасную магическую ступень. Она должна служить лишь инструментом приближения, как курс логики служит введением к изучению философии. Однако же возникает проблема перехода: от магического знания надо отказаться, ибо оно обманет, когда начнется космическая охота. По этой причине еще в недавние времена боги обращались к помощи людей. Полагаю, что Бруно все же выбрал для себя подземное царство.
* * *
Некоторые фирмы Эвмесвиля на Новый год предлагают клиентам скромные рекламные подарки, преимущественно авторучки. Тем самым они закрепляют себя и свои изделия в памяти клиентов. Допускаю, что Бруно получил маркер как такой вот подарок во время одного из визитов в катакомбы.
Всего лишь игрушка. Вероятно, она должна намекать на достигнутый там уровень техники и внушать если не страх, то уважение. И уместно ли здесь слово «техника»? Наверное, «метатехника» подошло бы лучше. Под этим надо понимать не совершенствование средств, а переход в иное качество. Когда бегун достигает наивысшей скорости, его бег превращается в полет. Означенный маркер стал образцом; словесного сообщения было уже недостаточно.
Однажды наступило пресыщение чистой динамикой, и дело дошло до измельчания техники в больших регионах. Тому соответствует, с другой стороны, ее плутоническая концентрация, осуществляемая немногочисленным, ставшим самовластным персоналом.
10
Я смотрю на них как на своих духовных отцов: Виго я обязан беспристрастным взглядом на историю, возможным только тогда, когда мы перестаем быть за или против. Какое наслаждение для историка он участвует в распрях, как Зевс в битве богов с людьми. Из-под лака, каким их замутило просвещение, проступают образы во всем своем первозданном сиянии.
Бруно побудил меня задуматься об основаниях, не принадлежащих ни истории, ни природному миру, более того, не зависящих от присутствия человека во Вселенной.
Как получается, что я не могу четко разделить этих двоих, так не похожих друг на друга людей? Вероятно, потому что они каким-то образом встречаются и сливаются воедино например, во мне. Так встречаются и сливаются все научные дисциплины, к примеру дисциплины биологов и физиков, там, где на уровне атомов упраздняются различия между ними. Я не случайно выбираю такое сравнение, Виго родствен богам, Бруно титанам; один обращен к лесу, другой к подземному царству.
* * *
Виго смотрит в мир, как в иллюстрированную книгу. Под его взглядом изображенные предметы заряжаются духом и оживают. Однажды вечером, когда мы сидели в его саду на окраине города, он указал рукой на араукарию:
«Мартин, вы видите что-нибудь особенное в этом дереве?»
То был превосходный экземпляр араукарии, чей силуэт придает нашим берегам нотку суровости, но в самом дереве я не заметил ничего необычного. Виго объяснил:
«Семь лет назад у нее обломилась верхушка. Может быть, на ней хотела отдохнуть какая-нибудь птица, или гусеницы уничтожили почки. Красота была испорчена я даже едва не спилил дерево. И хорошо, что не спешил, вы же видите, что произошло? Одна из боковых ветвей направила свой рост вверх и образовала новую верхушку, разительно похожую на штык. Через несколько лет не осталось и следов того повреждения. Что скажете на сей счет?»
«Я бы назвал это воссозданием явления по идеальному образцу».
«Вижу, вы хорошо усвоили мои уроки. Надо учесть, что этот поворот на девяносто градусов не только исправил морфологическое повреждение; изменились и тончайшие анатомические структуры вплоть до образования рубца, который лесничий называет раневой древесиной.
Можно посмотреть на это и с точки зрения генеалогии. Когда из мутовки поднимается вверх новая ветвь, то к первенству и господству поднимается новая линия. В лесах мы видим стихийные, а в садах социальные прототипы человеческих сообществ».
Потом он вернулся к моему ответу.
«Что же здесь обнаруживается? Не что иное, как внутренний врач Парацельса; он обновляет и воссоздает существо даже после обезглавливания. Я хочу сказать, что один только вид его уже является целителен».
Я могу долго слушать Виго и долго с ним молчать. Над касбой поднялась луна; дерево четко выделялось на фоне светлого ночного неба. Словно нотные линейки с точками нот виднелись тонкие ветви, усеянные круглыми шишками.
* * *
Виго хочет подняться над историей, а Бруно над знанием; первый над волей, второй над представлением. Ученая гильдия считает первое ретроградством, второе утопией; то и другое всерьез не принимают. Мне любы оба, хотя и именно потому, что я часто слышал, как мой родитель и брат потешались над ними за столом.
«Неизведанные моря простираются за Геркулесовыми столпами. Стражи их Геродот и Гераклит».
Им не нравились подобные сентенции, которые я приносил домой с семинаров Виго. Для них это не самые трезвые суждения. Притом мне чужд идеализм, хоть я и приносил жертвы на его алтарь. Мне недостаточно, как им, оценивать и трактовать факты по их весомости, а не по присущему им эросу. В нем сгущается материя; в нем возбуждается мир. Вот чем прельстили меня мои учители. Они сделали то, чего не сумел мой родитель, его любви и знания оказалось для меня недостаточно.
* * *
Хоть я и анарх, я тем не менее не противник авторитаризма. Напротив, мне необходимы авторитеты, пусть даже я не склонен слепо им верить. Дело в том, что необходимая мне, но не явленная достоверность лишь обостряет мою критику. Как историк, я знаю, чего можно требовать.
Почему умы, уже ничего не признающие, так упорно настаивают на своих притязаниях? Они кормятся тем, что когда-то жили боги, отцы, поэты. Суть этих слов давно выродилась в пустые наименования.
В животном мире есть паразиты, исподволь выедающие личинок. В конце концов из куколки вылупляется не бабочка, а оса. Так и эти люди обходятся с наследием, в особенности с языком, как фальшивомонетчики. Потому-то пусть даже за барной стойкой я предпочитаю касбу.
* * *
«В университетах всегда существовали кружки учителей и учеников, которые сообща и не без удовольствия наблюдали ход вещей. Содержание меняется, настроение остается тем же как у сектантов внутри культа, здесь всегда присутствует заблуждение».
Так считает Виго. Но вот что думает Бруно: «Это относится ко всем духовным усилиям, предпринимаемым в мире. Не стоит ожидать здесь слишком много, ибо куда все, в конце концов, ведет? Люди убеждают друг друга в несовершенстве мира. А тогда подают сигнал бедствия и зажигают свет надежды. Неважно, Геракл ли чистит Авгиевы конюшни или почтальон свою голубятню. Расстояние до звезд не уменьшится, сколь бы высок ни был твой пьедестал».
Сходное слышишь, когда задувает ветер из пустыни. Бывают, однако, и эйфорические настроения.
11
«Всегда найдутся те, кто говорит лучше других».
Аудитория ответила одобрительным «угу».
«Есть и такие, что действительно говорят хорошо».
Волнение среди слушателей усиливается. Они не слишком охотно пришли на это занятие, которое измыслил для них Домо, на обязательную лекцию грамматика Тоферна.
Как многие другие распоряжения Домо, я и на сей раз мог наблюдать все с самого начала; такое познание составляет удовольствие моей профессии. Я любопытен от природы, а историку без любопытства никак нельзя. Надо быть историком от рождения, иначе история будет невероятно скучна.
Сен-Симон[20] бывал при дворе не как придворный, а как прирожденный историк. Принадлежность к знати просто облегчала ему задачу. Это всего лишь роли будь он камердинером, и от него не ускользнули бы и мелкие рыбешки. Куда важнее «парадных выходов» было его знакомство с закулисьем ведь известно, что он поддерживал дружеские отношения и с поваром, и с маршалом. Вельможа не только был свидетелем ужасной сцены в Марли, когда монарх потерял самообладание, узнав, что его любимый бастард струсил в сражении. Знал он и о разговоре с банщиком, предшествовавшем той сцене.
* * *
Это не отступление от темы. Я сейчас говорю о своем побочном занятии, о должности ночного стюарда Эвмесвиля. Как таковой, я мысленно участвовал в разговоре Кондора с Домо; речь шла о приговоре по одному гражданскому делу. Домо извлек документ из ящика бюро и прочитал вслух:
«Вы удовлетворены решением».
«Здесь должен стоять вопросительный знак».
Домо перечитал фразу и покачал головой:
«Нет, здесь должен стоять восклицательный знак этот тип испортил повелительное наклонение».
Он присмотрелся к подписи:
«И ведь не простой писарь, а стажер!»
В отличие от Кондора Домо происходит не из солдат удачи, а из старинного семейства. Что такие фамилии умудряются пережить целую череду переворотов, граничит с чудом, а объясняется способностями, развившимися в ходе поколений и ставшими поистине инстинктом, прежде всего дипломатическим талантом. Дипломатическая служба предоставляет определенные шансы на выживание; но я не хочу входить в подробности. Как бы то ни было: если ко всей этой камарилье, которой я служу, вообще приложимы исторические мерки, больше всего к Домо. Правда, он скорее предпочитает скрывать свои исторические корни, нежели выставлять их напоказ.
Точно так же его отношение к власти можно считать «примитивным» и «запоздалым». К первому мнению склоняется мой родитель, ко второму мой учитель Виго. Виго видит лучше и потому знает, что одно не исключает другого. Он рисует следующую картину.
На его взгляд, примитивная первобытность есть стержень индивида и его сообществ. Примитивность первооснова, фундамент, на котором зиждется история, и, когда история истощается, эта основа выступает на поверхность. Перегной с его растительностью тонким слоем покрывает скалу и неизбежно вновь исчезает, неважно, по какой причине высыхает ли он или смывается дождями. На поверхности опять оказывается голый камень; в него вкраплены доисторические включения. Например: государь становится племенным вождем, врач знахарем, избрание аккламацией.
Отсюда можно заключить, что Кондор стоит у истока, а Домо у конца процесса. Там преобладает стихийное, здесь разумное. В истории мы видим образцы например, в отношениях короля и канцлера или командира и начальника штаба, словом, повсюду, где задачи и дела распределяются меж характером и интеллектом или меж бытием и достижением.
Мой родитель, пользуясь образом Виго, представляется мне человеком, получающим наслаждение от высохших букетов, от цветов из гербария Руссо. Могу даже дать этому академическую интерпретацию. Самообман старика на трибуне становится обманом народа.
К распрям Домо с трибунами я, напротив, подходил метаисторически; меня занимают не острые актуальные вопросы, а модель. Из люминара мне хорошо знакомы подробности визита Руссо к Юму, как и недоразумения, побудившие Юма пригласить его к себе. Жизнь Жан-Жака ведет от разочарования к разочарованию и к одиночеству. Это до сих пор ощущается в его последователях. Можно предположить, что здесь затронуто нечто глубоко человеческое. Великие мысли возникают в сердце, говорит один старый француз; можно добавить: и терпят поражение в мире.
* * *
Насмешки над заблуждениями предшественников я считаю проявлением дурного исторического вкуса; это неуважение к Эросу, что был их движущей силой. Мы не меньше подвержены влиянию духа времени; глупость наследуется, меняются только фасоны дурацких колпаков.
Я не стал бы злиться на моего родителя, если бы он просто заблуждался; от заблуждений никто не застрахован. Меня раздражает не заблуждение, но пошлость, пережевывание фраз, которые некогда как великие слова будоражили мир.