А «оно» (это изображение) сейчас несколько отличалось от того бодрого тела, что хотело водки (и шло сейчас за водкой): изображенный в ресторане Перельман (ещё одна ипостась бесполезного гения) был совершенно иным, нежели «Перельман в мыслях».
Это уже был «другой» человек, то есть перенесённый из прошлого (и даже позапрошлого) Перельмана в Перельмана будущего.
Прошлый был человек разжиревший телесно, пухлый мыслями и душою. Но здесь и сейчас, осознавая себя в будущем Перельмане, он вдруг обнаружил, что постаревшее его тело стало вдруг жилистым, оказалось лишено избытка шлаков и жира.
Он обнаружил, что чуть ли не четверти прошлого веса (плоти) теперь в нем не было. Более того, он оказался непривычно, ослепительно трезв.
Разумеется, он испугался этого ослепительной ясности своего нового бытия.
Ведь его прежний алкоголизм, его нирвана были вещами вполне осмысленными. Ведь если для его жизни или смерти не было никаких оснований, кроме беспощадного: я так хочу что мог он захотеть (для себя), кроме нирваны?
Разумеется, он испугался ослепительной ясности своего бытия; но чтобы быть, надо хотеть (и не бояться) быть. Поэтому он определил свой страх, придав ему формы своей страсти ко плоти; получилась женщина.
Теперь ему было запредельно ясно, зачем напротив него сидит женщина: чтобы таким, каков он мог стать (и в виртуале уже стал), он (сам по себе) захотел не быть; женщина собиралась его к себе «приладить», как некое полезное дополнение.
Это не было злом (данностью). Это было убийством вероятностей.
Это не было хорошо и не было плохо. Просто (таким образов) на мониторе вырисовывались «образы будущих»: в одном (или нескольких) из них он «уже» принадлежал абстрактному запределью Перельмана, в другом (тоже «уже») «переставал» побеждать для себя и «наставал» ублажать женщину.
Услада женщины нет в этом ничего ни от добра, ни от зла, ни от абстрактной или прикладной пользы; это женское «благо» данность мира: именно в отношениях с женщиной и в понимании родины человек определяет свой мир.
Но сейчас речь зашла не о «его» мире! Он видел, что она не красива (никак красотой «не спасая» какие-либо посторонние миры не было у неё такой задачи), но она амбициозна: либо ты примешь именно её мир, станешь его частью, либо тебя не будет в её беспощадном «я так хочу».
Она не понимала одного: у него и без неё есть все его «так или этак» версификации мира. А если даже она и понимала, но расставляла свои (а не его) приоритеты. Поскольку не могла изменить своего самого главного: она наиболее важна в своем мире, она есть жизнь своего мира.
Не согласиться с ней было нельзя: она и есть целый мир.
Вот только (сейчас) он был совершенно другой: нынешний (жилистый) он был в стороне от любых миров, он эпикурействовал и сенекурствовал (не от «синекура», а от Сенеки Луция Аннея), ибо получал наибольшее удовольствие не от реализации какого-то одного своего мира, а от реальности многих своих миров.
Он мог бы подумать, что не справедлив к ней, что бессовестно пользуется заведомым над ней превосходством.
Но он (Николай Перельман) не подумал, а пользовался.
Она ничего не замечала. Всё, что полагал он, казалось ей преходящим. Она (уже) кушала рыбку и ждала его предложений.
Её глаза были невыразительны и умны.
Её лицо было в меру пухлым и в меру аморфным, и ровно в такую же меру безопасным, чтобы Хельга всегда могла быть уверенной именно в его заблуждении на её счет.
Ей от него были нужны вещи самые что ни на есть простые и насущные. Она была женщина и в своём праве: когда-нибудь (даже если не в этом году) ей придет необходимость стать матерью своего «сына ли, дочери, не всё ли равно?».
Ей была нужна его сперма, и это было главным.
А вот «уже потом и кроме этого самого главного» ей могли бы понадобиться (как сперма его духа для утробы её мозга) его прозрения. Разумеется, по сравнению с ребенком это было вторично. Но и это «вторичное» было существенным.
Всё остальное она могла сама.
Не дай мне бог сойти с ума! сказал он ей молча, и она (почти) не рас-(два-три) слышала.
Всё было более чем просто. Она была женщина и она была в своём праве, а он был не прав: он не собирался ей уступить. Просто-напросто потому, что не бывает уступок маленьких или больших; потому что (из-за краткости отпущенного нам срока) и смерть, и уступка души всегда почти окончательны.
Если бы смерть была.
С точки зрения женщины он был калека (хорошо не урод), и она его собиралась исцелять; и если бы не целеполагание Перельмана к непостижимому: постигнуто, откажись и иди дальше (постижимое не есть завершённое), «отдельная» его ипостась (Николай) могла бы счесть своей целью обладание женщиной, и её счастье.
Повторю: нет ничего краше, чем счастье любимой женщины (отвлечёмся от данности в кафе: там происходит торг), но (тогда и только тогда) если нет иных сущностных приоритетов.
Поэтому: хорошо, что сейчас Николай Перельман (сейчас) был целостен и разделён разве что возможностями пребывания либо у монитора, либо в той или иной точке средоточия сил (в пространстве и времени) или каком-то из своих воплощений, вполне версифицируемых
Например: чтобы осознать опасность искушения чужими иллюзиями (предположим, что свои приоритеты мы иллюзиями не считаем), одна из ипостасей Перельмана (прошлый алкоголик) добралась-таки до магазина и купила себе дешёвой водки: ты хотел нирваны? Получи!
Для твоей жизни нет никаких других оснований, кроме простого: я хочу. Твоя свобода ещё одно имя смерти (если бы смерть была). Потому эта (обретшая средство «достижения» цели) ипостась Перельмана сразу направилась к выходу.
В этот миг мой духовный Перельман (тоже Перельман-победитель) одним краем своей полуприщуренной ироничной души следивший за данным «дешёвым» телом, другим краем всё той же души взирал на возможность осуществлять (посредством стрелки курсора) различные ипостаси самого себя.
Он(!) «знал», что (как и когда) «произойдет» или уже «произошло» в этом «прошлом будущем». Он(!) представил себя Аргусом (титаном? Или богом? Не помню, ибо боги свидетели, что я не был богом ни разу).
Представив такого «себя», он(!) перенёсся (ещё одним из краёв своей стоглазой души) уже не «во время или место», а в наслаждение этим со-знанием; о, это «место» оказалось ещё
Это было еще более жестоким «где-то», нежели просто «место и время»; за-то: теперь он мог происходящее «немного» менять (даже не прибегая к курсору).
Жестокость была заключена именно в «немногости»: никаких рук и ног, гениталий или желудков не хватило бы, чтобы наполнить всю малость осознанных им вероятностей самого себя, ибо слаб человек и частичен.
В этот миг мой телесный Перельман (который по прежнему «был и остался» Перельман-победитель) был равно-душен: равен душой происходящему.
Всё (на)стало инаково и по правде: внешностью своей на себя не похоже, но сутью намного строже: даже где-то как древние языческие боги! То есть люто и радостно, и безжалостно даже к себе.
Его тело вышедшее из магазина, тотчас же сосуд с алкоголем раскупорило и из горлышка отхлебнуло, демонстрируя: в этом мире всё совершается в соответствии с Сатириконом.
Его душа перенеслась в ресторан (тамошнюю ирреальную ипостась Перельмана; душа (теперь) наблюдала за Хельгой не только с экрана и (при желании) могла бы плотски к ней прикоснуться.
Кто бы мог подумать, что и здесь (в виртуальности) речь идёт о мировой ограниченности ресурсов и их перераспределении между субъектами: решалось, кому быть (или всё же не стать) объектом реальности; а поди ж ты! Так и есть.
Речь об ограниченности жизненного срока, о таланте и его отсутствии, о совести как (не)данности.
Всего этого очень немного: (того или иного) на всех не хватает. Дело за (не)малым: Хельга хочет получить доступ к ресурсам Николая Перельмана; не так ли происходит и в любой (земной или небесной) сфере?
Например: даже сам этот миг миг его встречи с помянутой Хельгой (застывший в янтаре монитора) заключился в тесное пространство и намного более обширное время японского ресторана, расположенного в самом начале Невского проспекта.
По периметру этого мига: за окнами на Невском была всё та же зима, а в Сочи происходила всё та же Олимпиада с её (на самом-то деле) несостоявшейся факелоносицей Кабаевой (или она несла-таки факел? Не помню).
Сейчас мой Перельман (в ресторане) пытался управиться с палочками, подумывая, не взять ли себе обычный прибор; согласитесь, и в этом есть символика жеста.
А потом Хельга ему что-то сказала. Он (намеренно) не услышал: был глух и нем для её мира! Который был настолько непобедим, что и связываться не стоило: следовало жить мимо и дальше.
Здесь Перельман подумал: реальность ресторана-кафе хороша ещё тем, что в одой версификации Хельга может его покинуть, а в другой остаться и продолжить настаивать на своих амбициях.
Он поднял на нее глаза: на экране монитора (и шевелением губ, и и из динамиков) её слова прозвучали, словно бы выписанные на латыни самим Петронием:
Замолчишь ли, лесной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной! сказала она ему, выговаривая за очевидную глупость всей его жизни: сказанное означало примерно следующее (или только часть по-следствий): посадить дереве, построить дом, вырастить сына.
На деле это звучало так:
Вы никого не используете и не позволяете пользоваться собой. Хорошо, это ваш выбор: выключить себя из судеб мир. Вы словно бы кастрируете себя, лишаете себя мирской судьбы. Ссылаясь на то, что в этом мире всяк друг друга пользует, всяк тщится обогатиться и насладиться.
Он знал: если бы дело было лишь в ресурсах и их перераспределении между субъектом и объектом (она это назвала словом пользует), всё (меж них) решилось бы за один миг: он бы ей уступил себя.
Если бы он только мог; но! Он был настоящий, из раньшей жизни. Всамделишные люди не могут отказаться от всамделишности.
Они иначе смотрят на мир. Просто смотрят. Просто видят: мир без настоящего непоправимо пошл; вот и Хельга (при всём при том, что она была в своём праве) оказалась непоправимо пошла; но!
Именно так (и именно сейчас) Перельман оказался в ситуации, когда ему придётся встретиться с одной из её ипостасей на бандеровской Украине. Разумеется, там ему предстоит выбрать (как если бы такой выбор вообще для него существовал) меж выживанием и всамделишностью; Перельман не мог об этом знать.
Зато Перельман (в этот миг решения) даже вспомнил одно (в те годы) ещё не написанное стихотворение.
Которое стихотворение было всего лишь честным и ничего не решало.
Что вы там бормочете? могла бы спросить Хельга.
Напоминаю себе: «у тебя остаётся только то, что ты отдал».
Ничего такого произносить не пришлось. Однако же решались (здесь и сейчас) задачи вполне космические. Но не только поэтому (из своего далёка) всё тот же коварный Петроний (по воле души Перельмана) продолжал доходчиво комментировать:
Неужели я должен выслушивать твои рассуждения, что банальней цитаты из сонника? Поистине, ты поступаешь много гнуснее меня, когда расхваливаешь поэта, чтобы пообедать в гостях.
Перельман улыбался (про себя). Перельман вспоминал тексты (себе вровень). А Хельга (в это время) вовсе не умолкла и сказала ещё и ещё много-много других своих несомненностей, с которыми сложно было бы не согласиться; с которыми он не мог соглашаться.
Была ли она образована (в реале)? Никому это не было интересно: Хельга предъявляла претензии Перельману и миру, потому душа за пультом монитора переводила их на доступный Николаю язык.
Так что Хельга легко перескочила с Петрония на Бахтина (не общеизвестного, а брата его французского легионера):
Если вы не одумаетесь и не переменитесь, не вернете своей поэзии оплодотворяющую силу амбиций, то мир уйдет дальше, в своё будущее, а вы останетесь лежачим камнем.
Он опять посмотрел на неё из своего будущего: такой «он» опять не мог согласиться.
Так он бросался отрывками своих собственных текстов (бросался будущим в ответ на её цитаты из текстов чужих); он словно бы «за-ранее» рассказал всю их дальнейшую беседу и то, к чему она (не) приведет.
Но она не поняла или не захотела понять.
Вы скверно пишете. Ваша мысль бывает проникновенна, но воплощение скверно, сказала она.
Да, (не) согласился он.
И опять она не поняла или не захотела понять: его «да» означало лишь то, что любое писание скверно.
Чего проще: сказано сделано; реальность поэта есть реальность силы (Никалай Бахтин); эта сила смотрела на Хельгу, а она говорила слова:
Я желаю вам только добра.
Да, (не) согласился он.
Её добро, конечно же, не было для него злом. Просто её добра и зла вообще не было в его мире.
Даже «став» Николаем Перельманом, он не стал всеобщ: не мог «принять всё», приходилось частности «выбирать на месте».
Она подождала. Но то, что она приняла за согласие, развития не получило.
Зато получилось другое развитие: то существо «победителя постижимого мира», что развивалось сейчас в ресторане на Невском проспекте уже и произошло, и осознавало себя «когда-то бывшим» в прошлом, а так же всё ещё только собиралось происходить в будущем.
То есть там и тогда, где (даже как душа у монитора) была уже прошлой душой: находясь лишь там, где явило себя всё многомерие мира.
Где играет волшебная лира всевозможнейших версификаций. Где мой Перельман, бесполезнейший гений, был ещё более сложен и прост, нежели в собственной студии, откуда его душа отправила его тело за водкой, дабы ничто ей сейчас не мешало.
Вот что вдруг открылось, ни много, ни мало.
Я желаю вам только добра, настойчиво и бесполезно повторила Хельга.
Хельге, настойчивой Хельге, был нужен не сам Перельман, и плевать ей было до жизненных интересов помянутого Перельмана, но вот без своего будущего (а оно в моём «её мире» немыслимо без моего экзистанса) она не могла обойтись: ей жизненно необходимо было его (помянутого Перельмана) жизненное пространство.
Пространство его сомнительной (человеческое всегда сомнительно) гениальности.
А ведь он ей его предложил Но она не заметила предложенного. Поскольку истина, известно, анонимна.
У вас нет будущего, сказала она. Поскольку нет имени (она понимала его лишь начинающим литератором); более того у вас нет и времени, чтобы его создать: вы уже великовозрастный мальчик.
Его душа у монитора удивилась тому факту, что для создания будущего необходимо время. Его душу можно было понять: она попросту наблюдала за будущем временем на своём экране (по необходимости вводя туда прошлые и настоящие времена).
Однако некоторые вещи следует формулировать. Перельман встретился с Хельгой, как с некоей реальностью мира.
Перельман приучал себя к миру. Надо каждое утро говорить себе: «Сегодня меня ждёт встреча с глупцом, наглецом, грубияном, мошенником.» (Марк Аврелий, римский император из династии Антонинов, философ, представитель позднего стоицизма, последователь Эпиктета. Последний из пяти хороших императоров).
Скажем прямо: желая Перельману (своего) «добра), Хельга зазывала его в литературные негры.
Ничего постыдного: так распределялись ограниченные ресурсы поместной (получившей удел на кормление) богемы. Разве что в случае с Перельманом (бес-полезным гением) нельзя использовать запределье в качестве кирки или лопаты для построения личного счастьица; точнее: можно попробовать и (даже) разувериться в жизненной необходимости его прозрений для своего счастьица.
Перельман же встретился с Хельгой, просто потому что «Когда остаёшься один, нужно точно знать, с кем ты остаёшься.» (Бенедикт Спиноза); так вот они сейчас и со-существовали: словно бы души свои заключив в разные (несопоставимые и несовместимые) реинкарнации смыслов.