На встречу явились два русских джигита на грязно-белой лошади, запряженной в неказистую телегу. Один оказался проворным карликом с одутловатой шеей, он много и быстро-быстро говорил, поминутно шикая и оглядываясь. Второй крепкий, статный, с кудрявыми темными волосами, торчавшими из‐под заломленного набок картуза, в полосатых штанах, заправленных в начищенные до блеска сапоги.
Это еще что за китаеза? Где Идрис, черт-перечерт? хрипло спросил коротышка, ощупывая прибывших неспокойным взглядом.
Ассалам уалейкум, Егор. Неприятность с Идрисом. Видишь, и меня задело. Сабыргазы слегка пошевелил раненой рукой. Это мой новый помощник.
А мы с ним не погорим?.. Эй, китаец, ты молчать умеешь? Странный вопрос: Чжоу Фан пока не вымолвил ни слова. Ты за него ручаешься, Сабыр? А не то того.
Что «того»? Удивительный все‐таки русский язык.
Караван-баши кивнул, мол, ручается, на сердце приятно зашебуршалась гордыня. Егор принялся причитать, оплакивая судьбу Идриса, заламывал маленькие ручки, нагромождая одно на другое витиеватые ругательства. Наконец перешел к делу:
А почему мало привез?
В этот раз так. Сабыргазы скривил рот, показав свои замечательные зубы.
Надурить Егорку хочешь? Не пойдет.
Я от слова не отказываюсь. Сказал привезу. Подожди.
Тогда таньгу вертай, черт-перечерт, с меня спросят.
Нет. Сказал жди.
Так не пойдет, Сабыр. Мы не в игрушки играем. Мне теперь надо Идриску выгораживать, это ж кореш мой, на одной улице росли. Снова монета, черт-перечерт. А ты уйдешь за горы и фьють.
Все. Я что мог, сделал. Пойдем, Чжоу Фан.
Нет, не уходи, закричал вслед Егор, завтра в этом же месте буду ждать, принеси остаток. Нет пеняй на себя.
Интересно, что мог сделать коротышка могучему караван-баши? Вряд ли речь шла о кулачках. Значит, следовало ждать пакостей от властей, а это не в пример хуже.
Лопоухий уже не раз пожалел, что согласился помогать, пусть даже за большие деньги. Но как он мог отказаться? Тот бы все равно использовал его, просто втемную и бесплатно. Наврал бы что‐нибудь и потащил с собой. Не пойти опасно, так в одно утро можно и не проснуться, остаться лежать где‐нибудь в околке неприметным бревнышком. И не найдет никто, кроме шакалов. А схватят баши урядники, так и весь караван встанет.
Назавтра Сабыргазы на встречу не пошел.
Сам сходи, сказал он китайцу, отвези вот это. Он передал несерьезный баул. Скажи, что я заболел. Быстрее возвращайся, и пойдем дальше.
Я по‐русски плохо разговариваю. Люди те опасные, я не угадаю, чего от них ждать. Совать ногу в капкан категорически не хотелось.
Они тебе ничего не сделают, от тебя толку нет. Им я нужен, за старые долги спросить. Тебя это не касается. Им позарез деньги нужны. Деньги это товар. Они не посмотрят, мой или чужой, заставят отдать. Поэтому я не хочу встречаться. Давай ты топай!
Испуганный и огорченный, Чжоу Фан поплелся на берег. Ивы так же, и даже еще лучше, прятали пещерку на отмели, потому что листья расправлялись с каждым днем. Он привязал ишака в отдалении и снова залез под ивы проверить дивное местечко. Раздвинул рукой живую ширму и замер.
Проходи, раз явился. В пещерке сидел Егор со вчерашним приятелем. Где Сабыргазы?
Я русский не понимать. Сабылгазы болеть. Сильно болеть. Чтобы разнообразить небогатый лексикон, Чжоу Фан закашлялся, схватился за горло, потом зачем‐то за ногу, как будто эти органы могли страдать одной и той же хворью. Он разглядел торчащие из мешка стволы обрезов. Нехорошо.
Везучий, черт-перечерт. А мы с ним поговорить хотели по душам. Егор встал, став чуток повыше, всего на каких‐то пять вершков.
Коротышка снова хрипло и непонятно залаял, но китаец догадался, что у того имеется подмога и он намерен навестить стоянку и самолично побеседовать с караван-баши.
Пойдем со мной. Кушать. Пить. Вместе ехать к Сабыргазы. Карлик сопровождал корявые слова аппетитными жестами, показывая, как будет потчевать гостя, если тот согласится его сопровождать.
Нет. Я ходить одна. Вместе не мозно, не соглашался озадаченный порученец.
Ладно, ладно, одна так одна. Мы с Семой тоже подъедем, так сподручнее, сдался Егор, а повернувшись к тому, кого называл Семой, добавил вполголоса: Предупредим десятского. Если не захочет добром платить, отправится к Идриске в компанию.
Чжоу Фан понимал по‐русски значительно лучше, чем говорил. Сабыргазы задолжал приятелям, и они непременно желали получить свое. Сейчас отдадут караванщика в руки властей. Оно и ладно бы, но ведь и всех, кто в караване, запрут за решетку. А товары растащат. Через полгода ли, через год ли их выпустят, но что станет за это время с их торговлей, с верблюдами? Аи[12], злые духи неуклюже играют его судьбой в цзянь-цзы[13], вот-вот совсем уронят, и предстоит лопоухому неудачнику валяться под ногами у каждого, желающего его попинать.
А подожди-кась туточки с нами. Егор что‐то прочитал в лице Чжоу Фана опять подвели глаза. Все‐таки вместе пойдем, посиди-кась. Он схватил за рукав халата и потянул книзу.
Китаец опешил, но лишь на миг. От коротышки большого вреда ждать не приходилось, главное, чтобы здоровяк не успел вскочить. Он оттолкнул Егора и метнулся к выходу из пещеры. Забыв, что за ивовой ширмой плещется холодная река, плюхнулся в воду, хотел выбраться назад, но передумал, пожалел времени. Неуклюже вращая прилипшими рукавами, Чжоу Фан поплыл к середине, заранее оплакивая приговоренную шапку. Быстрое течение подхватило и понесло, стаскивая сапоги и пеленая в тяжелые полы чапана. Он нырнул, стянул под водой халат, вынырнул, плыть стало значительно легче. Стремнина шумела и рычала, неслась разъяренной волчьей стаей мимо озадаченных берегов куда там преследователям! Ему удалось выловить ак-калпак, уже хорошо. Егор с высоким приятелем провожали взглядом мелькающую в волнах черную макушку.
Он проплыл много, с пару верст, даже не плыл, а просто лежал в холодных ладонях быстрых волн. Выбрался на берег возле самого караван-сарая, разделся, выжал одежду и снова налепил на тело мокрые, непослушные штаны и рубаху. Спасенную шапку прижал к груди, чтобы не стекали по лицу речные капли. Прибежав к своим, растолковал караван-баши, чтó понял из разговора, и поскорее тронулись в путь: в сумерках уже грузились на баржу, а с рассветом вышли на речной простор. Сабыргазы не скрывал, что остерегался преследователей. Успели. И вправду везет желтоглазому. Под мерный плеск волн Чжоу Фан, получивший волею жестокой судьбы чужую роль в плохом спектакле, искал ответы на непростые вопросы. Как отвязаться от участия в опасных игрищах? Не поздно ли еще и какой удел ему уготован? Пропасть в российской тюрьме, сгнить на каторге, никогда не увидеть родных рисовых полей? Или просто сложить голову на маковом поле под берегом строптивого Иртыша или Ишима? И не оправдать надежд придирчивого доброго Сунь Чиана. Про обещанные за помощь деньги он уже не думал: не до барышей, хорошо бы своего не растерять.
Сошли на берег, занялись торговлей. Близился конец мытарствам: через неделю заблестят купола петропавловских церквей. Хотя есть ведь еще обратная дорога Рано радоваться.
Петропавловск уездный городок Тобольской губернии запомнился с прошлых поездок диковинным гербом: щит, разделенный на два поля. На верхней половине тобольский герб, а на нижней, именуемой серебряной, коротконогий верблюд, навьюченный двумя тюками наперевес и ведомый в поводу неказистым азиатом в беспоясном чапане и киргизской шапке, точь‐в-точь как подаренная бедолагой Идрисом. Знать, чтут в этих местах караванщиков.
Эй, подсоберитесь, джигиты, весело подбадривал путников желтоглазый проводник, подрагивая тонкими усиками, как у таракана, нельзя спать, скоро большой базар встречать.
Чжоу Фана тревожила старая верблюдица, которая все медленнее и неохотнее переставляла длинные мосластые ноги. Того и гляди, вывернутся наружу колени, повиснет жалобно язык, и упадет она, поднимая мягкие клубы пыли, и будет жалобно смотреть на окруживших ее людей и животных. Ее дорога уже пройдена, ей бы попастись на тучных лугах перед смертью, повспоминать исхоженные версты.
В носу засвербело от жалости, некстати потекли жидкие сопли. Ничего, пройдет. Это продуло в сибирских степях, не стоило распахивать чапан навстречу студеным иртышским зорям.
К вечеру караван пришел в село Новоникольское Петропавловского уезда. Там давно поджидал именитый промышленник князь Шаховский богатейший маслодел, торгующий с доброй половиной России и даже с Европой. У княжеского сына к осени намечалась женитьба, и приказчики рыскали по торговым домам в поисках декораций для нерядового торжества. В тюках, навьюченных на породистого Каракула, томились в ожидании личные заказы князя не по торговым делам, а для души. Цены их никто не знал. Одно слово несметная, вот караван-баши с верблюжьего горба глаз и не спускал.
Ночевать остановились в просторной русской избе с настоящей баней. Князь без угощения не отпустил: круглоглазые красавицы заставили стол пирогами с капустой, блинами с белорыбицей, пышным караваем с румяной косой на макушке и убежали, хихикая в цветастые платки. Чжоу Фану что‐то кусок в горло не лез жирно и мучнисто готовили на русских кухнях. Сейчас бы матушкиной похлебки из сушеных грибов с джусаем[14], да погорячее, чтобы пробрало сухо кашляющее нутро. Но ничего, напьется чаю с ягодным вареньем, к утру и полегчает.
Однако после потной ночи, когда минутные кошмары перемежались с яростной бессонницей, кусавшей сухим полыханием в гортани, легче вовсе не стало. Голова налилась чугуном, все тело ныло и немело, не желало слушаться хозяина.
Вставай! Чего разлегся? Товар отпускать пора. К лежанке подошел Сабыргазы, уже одетый в уличное платье.
Сейчас, я вот-вот встаю, простите, агай, прохрипел Чжоу Фан.
Э-э-э, да ты болен, раздосадованно протянул проводник.
Ничего, пройдет.
Дай Аллах. С этими словами он вышел во двор, направляясь в усадьбу. Надлежало уладить торговые дела и запастись провизией.
Когда за ним закрылась дверь, больной попытался сесть на узкой деревянной лежанке. Удалось лишь с третьего раза. Нехорошо. Опущенные на пол ноги пробрал озноб. С голых ступней перепрыгнул на колени, бедра и лихо проскакал вдоль хребтины. Плечи затряслись, поясницу огрела жгучая судорога. Он снова упал навзничь и зарылся в стеганый чапан.
Ай, как хорошо просто лежать и ни о чем не думать. В голове колыхались серебряные колокольчики, тихо шептались и позвякивали. Тело окутал мягкий, уютный туман. Он отнесет Чжоу Фана домой, к маме, к похлебке из джусая. Там сестра споет невинную песенку про гусыню, которой хочется улететь с товарками за море. Под звуки нежного девичьего голоса прилетят волшебные сны.
Эй, уже обед, а ты все валяешься. Караван-баши говорил не зло, а озабоченно, потирая мозолистой ладонью дочерна загоревшую шею. За правым плечом его маячило Солнце, стеснительное, розово-золотое, одетое в белую меховую душегрею поверх ярко-синего платья.
Простите, агай, я занемог, но вот поспал, и все прошло, отозвался со своей лежанки больной. Он предусмотрительно решил не вставать при караван-баши вдруг снова упадет, стыда не оберешься.
Ладно, лежи, поправляйся, я сам займусь провизией. Завтра выступаем, тянуть нельзя.
Чжоу Фан снова откинулся на лежанку и закрыл глаза. По степи скакали красные кони, из юрт выбегали отец с матерью и спрашивали, что он себе позволяет в дороге, плакала сестра, утирая слезы драгоценной парчой, предназначенной для свадьбы молодого Шаховского, проплывали гуси, злобно гогоча над неудачником. В перерывах приходил Сабыргазы и требовательно тряс за плечо.
Эй, эй, что с тобой? спрашивал он по‐русски мягким девичьим голосом.
Чжоу Фан открыл глаза. Перед ним стояло Солнце и похлопывало нежными пальчиками по руке. Оно было все таким же розово-золотым, но с испуганными глазами цвета родниковой воды. При взгляде в них страшно захотелось пить.
Шуэй[15], прошептал он.
Что? Говори погромче.
Шуэй, повторил больной и понял, что Солнце‐то русское, по‐китайски, наверное, не понимает. Он напрягся, стараясь вспомнить нужное слово, и с трудом прошелестел: Су-у[16].
Что говоришь? Плохо тебе?
Су! Он в отчаянии вытягивал губы, понимая, что снова выбрал не тот язык.
Воды попить? Солнце оказалось догадливее, чем он предполагал.
Через минуту возле лица заплясал расписной деревянный ковш с райской птицей. Зубы запрыгали по краю, пытаясь втянуть заветную влагу. Это не вода, а жидкое золото! Конечно, Солнце могло напоить только золотом. Ай, какая благость!
Покатились месяцы в горячечном бреду и забытьи. Его ругал последними словами карлик Егор на смеси казахского и уйгурского, горячо упрекал седоусый Сунь Чиан по‐китайски, ядовито шутил и насмехался по‐русски князь Шаховский с толпой толстопузых купцов и приказчиков. Только розово-золотое Солнце жалело, защищало, но что именно произносили ее уста, он, к сожалению, не понимал.
Однажды может быть, через день, а может, и через год он пришел в себя в белой-пребелой комнате. В широкое незанавешенное окно пялилась луна. Лоб оказался холодным, а сознание ясным. Чжоу Фан оглядел новое пристанище, но в темноте ничего не смог разобрать. В растворенном настежь прямоугольнике дремал мирный двор со спящими телегами и заботливым засовом на дверях птичника. Покой. Только с ночным светилом творилось что‐то неладное: оно то увеличивалось, то уменьшалось. Прищурился, присмотрелся: на желтом, как сливочное масло, жирном блинчике корчились полупрозрачные тени, складывались в зловещую ухмылку или отплясывали срамные танцы. Едва пришедший в себя узник лихорадки верил и не верил глазам, хотел встать, но ноги не слушались. Он понял, что это никакая не луна, а сама смерть щерилась призывной усмешкой, звала к себе, раскрывала объятия. Больной зажмурился, а когда с опаской приотворил веки, диск заметно побледнел, а горизонт посветлел где‐то далеко, там, где журчали ручьи его родины, уже вставало солнце.
Умирать в чужой стране, среди крестопоклонников, затеряться под снегами, где никто даже на могилку не придет, казалось до невозможности обидным. Поэтому он выжил. Вернее, потому, что доктор, приглашенный князем в Новоникольское, оказался одаренным и въедливым, а главное умел воевать с тифом.
Однажды увидел свое Солнце настоящими глазами, без примеси горячечного бреда. Девушка оказалась еще красивее, чем в фантазиях под музыку злой лихорадки: стройная, с гибким станом под сочным синим репсом, с густыми переливами пшеницы над высоким лбом, с милым вздернутым носиком и пухлыми нежными губами. Звали Солнце Глафирой. Она служила у князя и частенько забегала проведать больного, неизменно приносила вкусности с хозяйской кухни, чтобы тот не голодал и поскорее поправлялся. Князь обещал заботиться о Чжоу Фане и слово свое держал.
В лазарете, устроенном еще отцом нынешнего Шаховского, царили чистота и пустота. Доктор Селезнев лысоватый худощавый щеголь лет сорока с болячками расправлялся быстро и решительно, никого микстурами не морил, если видел, что помочь не в силах, сразу требовал телегу и отправлял в Петропавловск. Лопоухий китайский погонщик заинтересовал доктора, убежденного, что представители различных рас и национальностей должны переносить одни и те же заболевания по‐разному. Он верил в некий генетический код и искал подтверждения своей гипотезе. В 1896 году подобные мысли казались просвещенными и даже революционными, поэтому Селезнев ухватился за узкоглазого больного как за долгожданную жертву, принесенную капризной фортуной на алтарь науки.