Я слабый человек, знаю это и уже не стыжусь. На пытках я визжал от боли и, если бы от меня потребовали признаться в заговоре против короля, я моментально признался бы в этом. Но этот мерзкий епископ вот я и проговорился! Я оскорбил служителя церкви. Сейчас бы кто услышал, да не поленился сообщить, куда следует, добавили бы это святотатство к моим прежним грехам, и я бы навеки остался в Париже в яме под Монфоконом. Глуп я и не острожен или все же с тобой могу немного расслабиться?! Оссиньи ведь действительно мерзавец! Его считают чуть ли не святым и сам он всё время твердит о Боге, о церкви, о грехах, о покаянии и прочем таком. Я помню, как он разглядывал меня на колесе. Ничего не пропустил, все углядел и всем полюбовался. Он наслаждался моей болью! Он любит, когда другим больно. И он нашел великолепное средство получать это удовольствие. Он боится убивать или, может, ему лень самому истязать людей, но в пытках, я думаю, он знает больший толк, чем сами палачи.
А я я слаб. Я вопил, унижался, даже сам хотел оговорить себя в чем-нибудь, лишь бы скорей все это кончилось. Я о смерти молил. А епископу не нужны были абсолютно никакие мои признания, ему нужна была только моя боль.
И я слаб оказался перед предательством и подлостью. Все люди, с которыми я общался, с кем пил, с кем говорил о дружбе или о любви все, кто клялся мне в верности, в дружбе, в любви, все предавали меня. В большом и малом, днем и ночью, летом и зимой. А я не мстил. Обижался, ненавидел, презирал, но не мстил. Не давал сдачи. Я не мог это сделать, я не знал, как это сделать. А когда знал, мне было их жалко. Представляешь! Я ненавидел человека и жалел его. Во хмелю-то я храбрый, в ярости злой, а все равно Что бы мне Шермуа ударить ножом, а я пожалел эту мразь и только вдогонку бросил этот проклятый камень. Не хотел попасть, а попал. Будто кто-то помог мне отомстить. И то, заслужил он этот камень, и нож заслужил, но ведь я случайно в него попал. Лицом к лицу я бы ничего ему не сделал. И это не трусость, нет! Я просто глупо, примитивно жалею людей.
Я даже не сплетничал ни о ком. Обиды не скрывал, но о многом молчал всё же. Так, в стихах немного задирал, но больше на потребу публике, писал то, что им нравилось, что они хотели услышать от меня. А в сердце была такая боль! Вот оно, похоже, и надорвалось, всё ноет и ноет, особенно по ночам. Всё в себе и в себе, всё коплю и коплю обиды, а внешне такой разудалый, такой шустрый
Знаешь, честно признаюсь, есть еще одно, что тянет меня в Париж. Только здесь есть то, что я люблю больше всего на свете. Это женщины. Нигде, во всей Франции, нет таких женщин, как у нас. Женщины есть, и встречаются очень даже хорошенькие, редкие красавицы, но дух не тот. Душа не та. Да и тело все же не то! Грешен, люблю женское тело, особенно тело девичье. Для меня это самая большая роскошь в мире. Да, я воровал, сквернословил. Любил тискать девок, но в ту минуту я их любил.
Гийом повернулся к Франсуа, немного помолчал, робко посмотрел ему в глаза:
Франсуа, еще немного давай посидим, вот здесь, на этой лавке. Хочу с тобой еще кое-что обсудить. Ты мне не чужой, и я просто должен помочь тебе всем, чем могу. Есть у меня кое-какие соображения. Может, они тебе покажутся ненужными и даже глупыми, но ты все же выслушай меня.
Ты взял мою фамилию в качестве псевдонима. Ты ведь не придумал какое-то имя, а взял чужое. Неужели ты не понимаешь, что в результате ты как бы стал другим человеком?! Пусть мы и родственники
Но ведь мы, как теперь мне стало известно, родственники очень близкие, ухмыльнулся Франсуа.
Пусть и так, но ты же этого тогда не знал. И ты отрекся от честного имени, от статуса честного школяра и магистра, став мошенником и вором.
Не получился из меня вор.
Конечно, но это запутало тебя. В тебе поселился другой человек. Ты стал двоедушен. Добро и зло стали переплетаться в твоей душе. Ты сам создал себе судьбу. Зачем ты взял мое имя?!
Мне понравилась игра смыслов. Я действительно создавал для выживания образ мошенника. Играл в него. Да, здесь ты прав, святой отец, абсолютно прав. Я и сам понимал это. Потому и говорил, что не знаю самого себя.
Знаешь ведь, есть такая формула in demonae deus. В дьяволе бог, но и в боге, прости мне, Господи, такое святотатство, дьявол. Твоя душа превратилась в мяч, которым играли бесы.
Теперь тебя все знают только, как Вийона. Даже в документах пишут. Как де Лож ты начал свою жизнь и перед тобой открылся Париж. Как Монкорбье ты выучился на магистра семи свободных искусств и перед тобой открылась судьба. Но зачем ты сменил имя?! Ты ушел на другую дорогу.
Я уже сам путаюсь, кто я Монкорбье, де Лож или Вийон. Над другими смеялся, но о себе писал искренне. Не врал, хотя многое и не писал стыдно, да и не нужно никому на самом деле. Но делать-то что?! Что мне сейчас делать-то?! как-то очень серьезно спросил Франсуа.
Вернуться в религию, в церковь. В безумном мире, в развратном и лживом Париже это единственное, что спасет. По себе знаю.
Да пробовал я. Часто каялся, даже у тебя в этой часовне, а в тюрьмах, после дыбы и пытки водой, как только приходил в себя от побоев, так сразу на колени становился.
Там ты от боли бежал. Малодушно врал Господу. Это все от боли и страха обещают. У тебя теперь иная ситуация. Душу тебе спасать надо. Не тело, а душу. Сжечь то, чему поклонялся, и поклониться тому, что сжигал.
Ничего себе, загнул! Ты мне, что в монастырь предлагаешь уйти?
Ну, это было бы идеально. Посуди сам. Ты уже, в общем-то, не молод. Возраст Христа. Момент, согласись, важный. И не случайно, явно, твоя жизнь так круто повернулась. Семьи ты уже не заведешь, здоровья маловато и нервы истрепаны. Чем жить будешь, если нет образования? Да и в магистры кто тебя возьмет, с твоей биографией? Да и не сможешь ты в мире жить. Мир тебя уже не отпустит или добьет. Опять со своими ракушечниками спутаешься.
Ты слишком многого от меня требуешь! Не способен я на это. Я даже не знаю, как это сделать. Да и насмотрелся я на монахов, жить рядом с ними, в одном монастыре, нет, это не по мне!
Ты не пробовал просто! Пойми, мне трудно все это говорить. Я, хоть и духовное лицо, но о семье всегда мечтал. О своей собственной семье. Я и тебя-то, сам понимаешь, взял не случайно. Конечно, и матери твоей помочь хотел, но Я иногда по ночам, о внуках даже мечтал. И. если ты действительно, из мира уйдешь, то всё. Ничего не будет. Но мне тебя жалко! Ведь иначе тебя просто рано или поздно или повесят, или прирежут. Мне страшно об этом даже думать!
Да, ошарашил ты меня. Я уходил в никуда, на смерть, можно сказать. И уже в душе смирился с этим. Грешен, была мысль еще раз просить помощи у кокийяров. Вот, смотри, что мне братаны в дорогу дали. Еще позавчера.
Он залез в карман, что-то вытащил и показал Гийому. Тот вытаращился: Что это? Господи, прости!
Франсуа быстро перевернул этот предмет в руке. Это раковина, просто, с той стороны она, действительно, похожа на Потому она и используется, как пароль.
Гийом еще раз перекрестился.
Кокийяры потому и называются ракушечниками, что пользуются раковинами. Первые, те, кто ходил на поклонение мощам святого Якова в Сант-Яго де Компостела, эти раковины нашивали себе на грудь, плечи, колени. Это было доказательством их деяния. Ну, а эти вот так стали их использовать.
Не знаю, смогу ли я ее использовать. Они меня своим не считают, а в какое-нибудь дело втянуть могут. А потом во всем обвинить меня одного. А мне это надо?!
Гийом вздохнул и устало усмехнулся: Ну, и что дали тебе твои кокийяры?
Франсуа махнул рукой: Я знаю, кто я для них. Не свой, а чужой. У них есть свой язык. Я его немного узнал. Даже несколько баллад написал с помощью его слов.
И кто же ты для них?
Кто-то, кто крутится вокруг. Конечно, всё же не простой горожанин, и не школяр. Для них это пустой звук. Но и не вор, а лизоблюд и шестерка. Никто толком не объяснял, что это значит. Поэтому они всегда меня или выдавали, или сваливали все преступления на меня. Таких, как я, не уважают ни они, ни честные люди. Называют испорченными. Ни богу свечка, ни черту кочерга!
Вот получил от них, как они говорят, на первое время. он показал кошель и кинжал. Я же понимаю, что эта помощь кокийяров ловушка. Они же, а не какие-нибудь живодеры, могут меня убить там, в провинции, а не в Париже. Узнают мой новый адрес и придут. В кабаке за мной все время следил какой-то человек, потом посмотрел, куда я пошел. Это какой-то мрачный, черный человек. В общем, за мной уже охотятся. За мной и за моим кошелем. Так было всегда. Только у меня что появится, сразу появятся лизоблюды и воры. И они же, при малейшей для себя опасности, все преступления вешают на меня, совершенно не стесняются и обвиняют меня в своих же преступлениях. Воры не берут меня больше на дело, хотя чуть что валят на меня, а мою вину и доказывать не надо, ведь я сам о себе все сочинил. А я боюсь смерти, особенно казни. Мне часто снится Монфокон. Я видел не раз, как вешали там людей, как они гнили.
А на что мне жить-то?!
Так, Франсуа, давай так я скажу всё, что хочу, а ты выслушай. И не перебивай, а то собьюсь, да и забуду, что хочу сказать. А потом ответишь.
Я старею все больше и больше. Силы тают на глазах, память слабеет. Многие желания ушли. Я уже не смогу тебе помогать. Сам уже нуждаюсь в помощи. Не буду скрывать на тебя надеялся. Думал, перебесишься, вернешься в университет. Или свободные искусства будешь преподавать, или все же, Бог даст, юристом станешь. Ты ведь парень способный.
А тут вон как судьба складывается! Нет, я не ропщу. Видно, такова судьба! И тебя разжалобить не хочу, даже, если бы и захотел, ты уже ничем мне не поможешь не сможешь или не успеешь.
Гийом закашлялся и замолчал. Дыхания не хватает. Старость есть старость, с ней не поспоришь. Да разве что если действительно устал мыкаться по свету и хочешь остепениться, дай мне как-нибудь знать. Я продам здесь свой домик и приеду к тебе. Купим какой-нибудь домик в провинции, может, у тебя душа к хозяйству повернется. Хорошо бы в Пуату. Люблю я те места. Впрочем, о чем это я, дурак старый?! Ты и хозяйство? Даже представить невозможно! Хотя вот дед твой Орест в свое время А, ладно!
Хозяйство? рассмеялся Вийон. Это занятно! Этим я еще не занимался. А, что?! Подлечу свои болячки, женюсь на какой-нибудь крестьянке. Буду пахать или Или пасеку заведу. Буду ходить на охоту. В Пуату леса густые, зверья много.
Да, извини, святой отец, но это как-то даже не смешно. Эх, знать бы мне, чем я могу успокоиться. Я ведь, кроме стихов, ничего не люблю. Стихи, женщины, вино без этого хоть умирай. Боюсь, что уже не смогу измениться. Не жизнь, а колея и никак мне из нее не выбраться. Но я все же подумаю над твоими словами.
Ты меня в общем-то поймал на моей слабости. Я, если хочешь, перебесился уже, устал от жизни. На прежнюю жизнь нужно прежнее здоровье, а его уже нет. В общем, я хочу, честно признаюсь, покоя. Я хочу быть маленькой свечей. Лучше в маленькой уютной комнате, пусть даже, и на ветру. Только единственное я хочу угаснуть, догорев дотла, а не от ветра, не от злой чужой воли. Я не хочу быть убитым ни судьбой, ни болезнями, ни людьми, ни животными, ни природой. Просто догореть! Я уже кривой сейчас и весь во вмятинах, но Хочу умереть сам, просто от старости, и исчерпанности фитиля. Ушли годы, остались дни. Не смерть страшна, а дряхлость. Я ничем не отличаюсь от старца, я уже такой же дряхлый, смерть уже стоит рядом.
Ты чего мелешь?! Чего ноешь?! Возьми себя в руки. Люди и не с таким здоровьем живут годы и умирают от другого.
Ты прав, сам знаю, но у меня сегодня сумасшедший день. Столько всего произошло. Я пригласил друзей в кабак, но пришли далеко не все. Понятно, что не было Катрин, лишь Марго. А раньше было много женщин. А я ведь им такую речь толкнул! Кое-кто уже уснул за столом даже, кто-то лишь помахал рукой. Только Марго до часовни проводила и тут же убежала. Конечно, ведь рабочий день начинается! Я реально остался один! Больной, брошенный всеми, никому не нужный, всеми обманутый.
Ты Богу нужен! Подумай об этом! Ты уже вышел из маленького, детского мира людей в большой мир собственной души. Это видно из твоих стихов, да и из твоей ненависти к людям. Но есть и третий мир, о котором ты никогда еще не думал. Это Космос, где Бог. Там в монастыре ты и будешь изучать уже не мир, а себя. В Библии сказано, что не хорошо быть человеку одному. Там ты и не будешь один, наоборот, ты найдешь себе настоящих друзей, бескорыстных и честных.
А как я узнавать-то себя буду? Есть какой-то другой способ, кроме переживаний и размышлений?!
Там узнаешь. Это новое, с таким ты еще не сталкивался.
Гийом замолчал, словно сам вслушивался в то, что сказал сам, едва кивая головой. Франсуа даже показалось, что у него просто голова трясется, может быть, от старости. Потом Гийом откинулся на кресле и продолжил:
Да, так вот, я закончу. Я и сам вижу, что ты уже другой человек. Сначала ты был просто злой, после пыток епископа, потом суетился из-за драки с писарями этого мэтра, но усталость твоя сказывалась. Ты почти не сопротивлялся, даже жалобы свои рассылал как-то равнодушно. Я всё это видел и понял, что ты смертельно устал. Сейчас ты просто подтвердил это. И вот, повторяю, что я тебе предлагаю.
Фактически сейчас ты годен лишь для монастыря. Подожди, не перебивай! Не ожидал от меня этих слов? Сейчас попробую тебя убедить.
Ты грубо и нагло выброшен из мира, отринут самим миром, разве не так?! Понятно, что ты обижен на этот мир, не можешь его простить. Все твои стихи, даже еще юношеские издевка над этим миром. Да, не столько над какими-то людьми, сколько именно над всем нашим миром. И это при том, усмехнулся Гийом, что тебе некуда уйти из этого самого мира. У тебя за твоей спиной горит твой мир, а новый не ждет. Ты же именно так видишь это?
Франсуа уныло кивнул.
Ты не приспособлен жить иначе, чем обманом, но и честно работать не можешь, но всё же хочешь честности, но сaliere не для тебя. Помнишь такое слово? У тебя нет мозолистых рук, ты не приобрел никакого искусства, кроме, понятно, стихов, но многим ли они нужны в этом мире?! Ты на самом деле умер для мира любого. Ты нигде не спасешься, ни во Франции, ни в какой-либо еще стране. Ты долго и настырно пытался найти себя в мире и ведь не нашел, ибо ты не для мира. Он тебя хорошо знает и ненавидит.
Я вижу для тебя только два пути. Ты реально можешь умереть в мире, тебя реально рано или поздно убьют. Я боюсь этого, это для меня сейчас, в моей старости страшнее всего. Но ты можешь умереть для мира, но ожить для себя. Я имею в виду монастырь.
Ты не выживешь и не поймешь себя в мире людей, ищи спасение в тишине.
Франсуа не отвечал и Гийом на некоторое время замолчал, глядя на окно, затем продолжил, видя, что Франсуа еще не готов ответить.
Не старайся сразу жить для бога. Не сможешь. Может быть, и вообще никогда не сможешь. Но ты вылечишь раны. Ты сейчас думаешь лишь о ранах своего тела. На деле ты смертельно ранен душевно. Шрамы и раны можно заштопать, но душу лечат только покоем.
Для тела спасение в постельном режиме. Для души самым лучшим является пустынничество, но это пока не для тебя, ты сам себя не вылечишь. Пусть помогут братья. Они умеют. Ты не умеешь, да и сил душевных не хватит. Да, ты потерпел поражение от жизни. Кто в этом виноват, ты сам, или люди не суть важно. В наше время многие побежденные становятся монахами и пустынниками. Вот и тебе в этом диком мире нужен мир искусственный, остров в океане бурь. Я, наверное, высокопарно выражаюсь, но ведь, по сути, это именно так.
В крайнем случае просто некоторое время отдохнешь, свои увечья залечишь. Не понравится, не сможешь, не захочешь, снова уйдешь в эту клоаку.
Франсуа с минуту ходил по часовне, опустив голову, потом быстро и горячо заговорил. Казалось, что он никого не слышит и говорит сам с собой.
На самом деле я и сам уже давно подумываю о том, что моя жизнь в Париже не удалась. Был смысл жить в городе, пока учился в университете. И потом я пытался как-то основательно устроиться. Но с юридическим факультетом у меня произошел облом, так сказать, по причинам, зависящим не только от меня. Ремесла я никакого не освоил, воровать же не ремесло, а судьба. По крайней мере для меня. Я пытался, ты знаешь, устроиться в провинции, но мои турне по замкам разных принцев, увы, успехом не увенчались. Где я только не был в последние годы в замках и тюрьмах, кабаках и университете. И нигде мне места нет. Сколько злости и подлости было. Целая жизнь. Не у всех столько было. Свою боль я скрываю всегда. Какое мне дело до всех вас, а вам до меня! Чтобы это даже элементарно забыть, надо уйти в другой мир, как уйти в другой город. А где он, этот другой мир? Где я могу всё это забыть? Только на том свете. А в этом мире есть ли аналог? Монастырь? Так ли это? Пока туда не попадешь, не проверишь. Я не могу участвовать ни в грабежах, ни в торговле, но и в монастыре-то мне что делать?! Ни богу свечка, ни черту кочерга!