А Магалтадзе говорил и говорил. Своими словами, порой сумбурными в большей мере не имеющими отношения к произошедшей трагедии, создателем которой являлся, он пытался сбросить с себя не только вину в смерти Марии, но и вину за подлое убийство товарища, с которым служил в одном полку и стоял насмерть в борьбе с врагами отечества России.
Петру Ивановичу Филимонову пока не сказал. Не знаю, как и подступиться. А Петру сыну Леонида и Марии поможем. Как же не помочь, поднимем на ноги вместо отца и матери станем Спит, поди, сейчас и улыбается во сне, как все дети бабочки там всякие разноцветные снятся, травка зелёная, солнышко тёплое Э-хе-хе Детство, и не знает, что тут такое вот ведь как бывает Раз и всё тут и нет человека. Конечно, не заменим их, но всё же Надо будет к себе заберём, Серафима Евгеньевна она женщина уже в возрасте, тяжело ей будет с ним, да ещё с Зоенькой А у нас и места много, и дочке нашей Оленьке будет с кем поиграть Завтра с утра опять на службу. Тут, слышь, Лариса, поговаривают, что ЧОН уже не нужен, выполнил, мол, свою роль, убирать будут распускать, значит, по домам. Интересно получается, а нас куда? А Махнул рукой, не всё ли равно куда Голова есть, руки на месте, знания какие-никакие есть в военном деле, всё ж таки с самого четырнадцатого в ней в военной форме найду куда приложиться. А дети они что, всех поместим дом-то он вон какой, обвёл глазами, четыре комнаты, кухня всем места хватит. Вот я и говорю, может быть, вместе пойдём к Петру Ивановичу, трудно мне одному нести такую тяжёлую весть. Там у него и обсудим вместе, стало быть, как до Серафимы Евгеньевны довести это вот самое, весть, значит, трагическую.
Лариса слышала его, но ответить не могла, горький комок в горле и ежовая боль в груди давили её.
Ночь была бессонной для обоих. Реваз уже ничего не говорил, его глаза были закрыты, но он не спал. Вновь, как и в тот роковой для Парфёновых день, он лежал в засаде и перебирал в памяти каждую минуту предшествующую секунде, в которой произвёл выстрел в свою офицерскую честь.
Лариса была в тревожном полусне-полузабытье, она видела себя в окружении жёлтых лилий беспорядочно разбросанных по сочному зелёному полю. На этом поле были только он и она. Она не предавалась с ним любовью, как когда-то очень давно, кажется, даже не в её жизни, с Шота, она просто бегала по полю, раскрыв руки, как птица в полёте, а он её ловил, подхватывал на сильные руки и кружил по-над лилиями. Она смеялась, а он целовал её глаза, выпускал из своих объятий, она снова убегала от него, и он снова догонял её, и снова целовал.
Щекотно, щекотно! смеялась она, и вдруг резко. Нельзя! Нельзя! Нельзя в глаза! Это к разлуке! Здесь, здесь целуй! потребовала, дотрагиваясь своими пальцами своих губ.
И он, опустив её с рук на вдруг почерневшую землю, приподнялся над землёй и полетел к лебединым облакам, и оттуда со светлой высоты тихо и даже как-то приглушённо проговорил:
Нельзя! Нельзя!
Но почему! крикнула она ему вдогонку. Ведь я же люблю тебя!
Облака встрепенулись и оттолкнули его от себя. Тотчас он был облачён в чёрный саван и опустился в этом одеянии на чёрную землю, усеянную крупными чёрными камнями, на самом большом из них спиной лежала Мария, губы её были приоткрыты и, казалось, что-то шептали, а глаза были устремлены ввысь, в них была тоска и одновременно ожидание чего-то великого.
Нет! крикнула Лариса, сердце гулко забилось в груди и вырвало её из тревожного сна.
Рано утром в воскресенье 15 июля, Реваз и Лариса отправились к Петру Ивановичу.
Вовремя, как раз к чаю, обернувшись на скрип входной двери и увидев Реваза и Марию, радостно улыбаясь, проговорил Пётр Иванович.
Аромат по всему дому. Знатно живёте. Здравия всем ответил Реваз, повесил форменную фуражку на гвоздь у двери и, подойдя к хозяину дома, крепко пожал его руку.
Аромат от пирогов земляничных, да листков смородиновых в чайнике, ответил Пётр, пожимая руку Реваза.
Земляника! Это хорошо задумчиво проговорила Лариса.
С сыночком Владимиром в бору сбирали землянику-то, самую первую душистую и листочки смородинные там же собрали. Уродилась ягода в этом году разная. Малины-то так той просто заросли. Подходите Лариса Григорьевна и вы Реваз Зурабович к столу-то, присаживайтесь. Чай будем пить, с пирогами земляничными. Сбираемся вот сегодня всей семьёй в бор наш ленточный. Пораньше сбирались, не получилось пока то, да сё, пироги вот а там поди уж народу полгорода скопилось. Ну, да, махнула рукой, всем хватит. Нынче богато в лесу на ягоды Как с грибами будет не знаю, ежели что в бор на гору пойдём, там народу завсегда меньше.
Ну, мать, хватит гостей дорогих словами потчевать. Пироги на стол мечи, да сто грамм преподнеси.
Ишь ты, ишь, как заегозило-то, аж стихами заговорил, улыбнулась Людмила Степановна. А то я не знаю, что мне делать. Присаживайтесь, присаживайтесь, Лариса Григорьевна. Вот сюда, рядом с Петром садитесь Реваз Зурабович, стряхивая полотенцем невидимую пыль со стула и придвигая его к столу, суетилась хозяйка.
А мы вот тут с Ларисой Реваз кивнул в её сторону.
мимо проходили и решили заглянуть, предупредительно посмотрев на Реваза, прервала его Лариса на полуслове. Как говорится, на огонёк
Да, да, мимо на огонёк, и вот, как чувствовали на пироги, поняв Ларису, договорил её мысль Реваз.
А вы чаще приходите, живём рядом, через улку, а видимся лишь по праздникам, когда у кого-либо день рождения, или, как вот недавно ваше новоселье, укладывая на широкое блюдо пышнее, с жару пироги, ответила Людмила, и мужу. Чего сидишь-то, какого приглашения ждёшь? Лезь в подпол за настойкой да свечку прихвати. Я там бутылки-то переставила. Схватишь ненароком вместо вишнёвки, мазь скапидарную, поотравишь всех.
А то мы без глаз, незлобиво хмыкнул хозяин дома. Прям сразу мазь-то твою по стаканам и пить зачнём. Авось ума-то ещё не лишились. Да и разберу я, где скапидар, а где настойка. Так-то вот, разлюбезная вы моя жена Людмила Степановна.
Ладно тебе зубоскалить-то, лезь давай, я покуда чашки к чаю и рюмки к вишнёвке достану. Пить будем с тонкого фарфору и с хрусталя. А то стоит это добро на полке под стеклом, а на столе ни разу и не красовалось. А чего его жалеть, всё одно когда-нибудь расхлещу. Нынче три дня назад прибиралась на полке, одну чашечку и разбила, шесть было, осталось пять, а блюдцев шесть.
Мамочка, ты не переживай. Я вот вырасту, куплю тебе много-много самых красивых в мире чашек и блюдцев.
Я, сынок, не переживаю. А вот ежели бы Лариса Григорьевна с Ревазом Зурабовичем и с дочкой ихней к нам пожаловали, что я тогда бы на стол поставила?
Я и со стакану могу чай с пирогами исть. В стакан-то чаю более влезет, чем в чашку. С чашкой даже одного пирога не съешь, так и будешь вечно тянуться за чайником.
Все улыбнулись, а мать погладила сына по вихрастой голове.
Верно, говоришь, сын, показавшись из погреба, проговорил Пётр Иванович. Мне, Людмила, тоже стакан поставь, не люблю я эти чашки твои, тонкие что лист бумаги. В руки боязно брать, того и гляди, раздавлю. Рабочие мои руки, мозолистые, привыкшие винтовку держать, а не тонкий фарфор.
С чего это они вдруг мои стали чашки-то? Тебе на работе дареные.
За секунду в голове Петра Ивановича пронеслись события дня, в котором им агентом барнаульского угро, по словам начальник губернского уголовного розыска Фофанова Тимофея Федоровича, была проявлена революционная бдительность и стойкость. Всё произошло в феврале 1923 года, а за два месяца до этого агент Филимонов был тяжело ранен при задержании вооруженных бандитов. Бандиту в тот декабрьский день 1922 года удалось скрыться. Едва встав на ноги, Пётр Иванович вышел на след преступников, совершивших ряд убийств, и один арестовал двух вооруженных воров-рецидивистов. В марте снова ранение, госпиталь, опять в строй и ценный подарок чайный фарфоровый сервиз на шесть персон.
Ценный подарок за задержание двух опасных преступников, гордо проговорил Пётр Иванович. Славно всё получилось, расскажу как-нибудь.
Ценный, с некоторой долей иронии хмыкнула Людмила. Что в нём ценного? То, что когда-то стоял на полке в доме какого-то царского чиновника? По мне бы лучше денег выписали вместо этих побрякушек, а то твоей получки только-то и хватает на хлеб да соль, о сахаре уж и не говорю, дитю заплатки на шаровары ставлю из рогожи. Кабы не огород, да не бор наш городской давно бы померли. В магазины уж и не хожу, особо в «Универсал», что на углу Соборного и Томской улицы. Правда, как-то заглянула, не удержалась, а там, Бог ты мой, приложив ладонь к щеке, Людмила покачала головой, колбаса краковская, полтавская, филейная, языковая и чайная. Ветчина, сосиски, рулет, сальцисон, шпик. Окорока на полках лежат и на крюках висят, бери-не хочу, только на какие такие шиши. Выбежала как чумарелая, как будто кто гнался за мной.
Все так живут, проговорил Филимонов. А и мы не нищенствуем. Сама говоришь огород и бор, стерлядей так тех уже не знаем, куда и девать Каждую божию неделю мешками ловлю. Кострюков и коптим и солим. Всех родных и знакомых той рыбой-то обеспечили. И они нас не забывают. Реваз с Ларисой на прошлой неделе аж пять килограммов парной свинины принесли. До сих пор ещё килограмма три в леднике лежит. А икру чёрную?.. Так ту сковородками жарим, а её в Европах буржуйских почитают дороже золота. А кур мотнул головой в сторону окна, выходящего в огород, полный курятник. Курятину хоть на базар неси, только, кому ж она нужна её в каждом доме как воробьёв на каждом кусту.
Да знаю я, махнула на него рукой Людмила. Только всё ж таки окромя рыбы хочется и нарядиться. Хожу в одном и том же, платья, которые в девках носила ныне донашиваю. А ведь я ещё молодая, мне и тридцати нету
Поход семьи Филимоновых в бор за ягодами не состоялся.
Реваз, друг ты мой дорогой, как с матерью-то быть?.. тяжело вздохнул Пётр Иванович. Прям, даже и не знаю. Не вынесет она весть эту тяжёлую. Сердце у неё слабое. Только жизнь вроде бы наладилась и вот Маша, Маша Как же это так?.. Какому такому извергу помешали они? Ничего плохого в жизни не сделали. Леонид всю свою жизнь России отдавал, а Машенька счастье-то только и видела как в детстве да в Омске И вот, чтоб тебе сгнить, сжав кисть в кулак, Пётр поднял его на уровень головы и, с трудом сдерживая слёзы, вжался в него лбом. Чтоб тебе и всему роду твоему, убивец ты подлый, вечно гореть в аду.
А убийца спокойно сидел за столом брата той, чьё сердце разорвал подлым выстрелом из-за засады.
Серафиме Евгеньевне решили не говорить о смерти дочери Марии и зятя Леонида.
Не хорошо как-то, утирая слёзы, проговорила хозяйка дома. Да и Володенька сыночек наш всё слышал проговорится Скажет Петру, а тот бабушке Серафиме Евгеньевне. Вот станем мы для неё вечными врагами.
И что ты предлагаешь, Людмила, спросил её Пётр.
А то и предлагаю, утирая платком глаза, сказать всё без утайки. Прям щас собраться и пойти всем к маме, а по дороге таблеток от сердца купить. Какие там нужно-то? вопросительно посмотрев в глаза Ларисы Григорьевны, спросила её Филимонова.
А я ежелиф чего не знаю, так спрашиваю, посмотрев на мать, проговорил Вова.
Вот и ответ. В аптеке и спросим. Там лучше знают, принял решение Пётр.
А соседка наша нашто? обведя заплаканными глазами всех сидящих за столом, проговорила Людмила. Она же в больнице служит врачом ещё с довоенных времён. Отзывчивой души женщина.
Зоя Ивановна что ли? посмотрел на жену Пётр.
Окромя Зои Ивановны Тюковиной никого у нас тут отродясь и не было, ответила Людмила. Она, кто ж ещё-то.
Так я сейчас и схожу к ней. Только вот, Пётр почесал за ухом, что матери скажем? За какой такой надобностью привели врача.
Так и скажем, беспокоимся, мол, о ней. Видим, что переживает сильно за Марию с Леонидом. Попросили, мол, Зою Ивановну соседку нашу осмотреть её, послушала чтобы, значит, и ещё там чего нужное произвела Пилюли какие нужно выписала, ежели чего.
Правильно говоришь, Людмила. Так и сделаем. Тем более они, как известно мне, с девических лет знакомы. Так я пошёл к соседке-то? Или как?.. посмотрев на жену, проговорил Пётр.
Сама схожу А то наговоришь невесть что Перепугаешь женщину, а она в возрасте уже. Как бы её после тебя откачивать не пришлось.
Иди, ежели считаешь, что так лучше будет. По мне лучше с самым зловредным мужиком речь вести, нежели с самой что ни на есть благородной особой женского рода. Обходительности и этим самым, повертел раскрытыми пальцами возле своей головы, не учен. Ступай, и пирогов прихвати.
А то я не знаю, развела руками Людмила. Сбирайся пока. Да оденься в цивильную одёжку-то. Забыла уже как выглядишь нормальным-то.
А то я не нормальный? буркнул Пётр вслед выходящей из дома жене.
Серафима Евгеньевна тяжело приняла весть о смерти дочери и зятя, слегла в постель, но под постоянным присмотром Людмилы и ежедневным патронажем Зои Ивановны уже через неделю стала свободно передвигаться по дому, а к поминкам по Марии и Леониду на сороковой день выздоровела полностью, правда, родные стали замечать за ней некоторую рассеянность и неприсущую ранее молчаливость.
***
Неделя для полного выздоровления дома и 21 июля 1923 года Лариса вышла на службу. А 22 июля на сессии Алтайского Губернского Исполнительного Комитета председатель Алтгубисполкома Грансберг Христофор Давидович благодарил Ларису за отличную работу. В конце речи сказал:
За оказание помощи сотрудникам милиции в поимке опасных преступников вы, Лариса Григорьевна, награждаетесь ценным подарком отрезом на платье и грамотой Алтгубисполкома.
Домой Лариса пришла с восходом в небе первой звезды, уставшая, но в прекрасном настроении.
Хорошие вести? увидев радостный блеск в глазах жены, спросил Реваз.
Хорошие! устало повалившись на диван, ответила Лариса. Вот, указав рукой на пакет, брошенный на стол, вручили ценный подарок за оказание помощи милиции в задержании опасных преступников.
Поздравляю! Жди нового назначения, проговорил Реваз.
Уже
Что уже?..
Уже назначена на новую высокую и более ответственную должность, прикрыв глаза от усталости, ответила Лариса, начальником организационно-инструкторского отдела Алтгубисполкома.
Вот как?! удивился Реваз.
И это ещё не всё. Меня перевели из кандидатов в члены Алтгубисполкома.
Поздравляю хотя махнул рукой. Ну, да видно будет! А сейчас по такому торжественному случаю садись за стол, будем праздновать твоё назначение и перевод в члены исполкома чаепитием.
Не до праздника мне нынче. Боюсь я этой должности. Никто на ней долго не задерживается два-три месяца, и снимают с дальнейшим арестом. Сейчас за мной будут смотреть сотни глаз и любую оплошность подчинённых мне сотрудников валить на меня.
А ты поставь это себе на службу.
Как это на службу?
В помощь себе, вот как! Будь всегда начеку, главное, никому не верь на слово, а ещё лучше все распоряжения отдавай приказами и под роспись. Так снимешь с себя оплошность сотрудников, а происки твоих врагов поставишь себе на службу. И докладывай по каждому, даже казалось бы несущественному случаю промашки своих подчинённых вышестоящему начальнику, и не словами, а рапортом на бумаге.
Но это донос.
А ты как думаешь выжить?.. Потаканием нашим врагам большевичкам и угодничеством перед ними не получится. Они всегда первые нападают на тех, кто слаб и чрезмерно чувствителен к их врагам. В борьбе с большевиками не должно быть никаких послаблений. Или мы, или они нас.
Реваз, в твоих словах есть доля истины относительно осторожности, но не кажется ли тебе, что мы давно проиграли. Может быть, пора уже принять эту нынешнюю действительность, и жить сообразно нынешних реалий. Ну, вот подумай, кто мы вдвоём против системы, ноль. Оступимся где-либо, под белы ручки нас и в распыл. Не себя мне жалко, жизнь дочери загубим. О ней надо думать. Вспомни весну 1920 года. Знать не знали, законспирирована была, а раскрыли целую колчаковскую организацию.