Мы оказывали всяческое внимание Квинси и за ужином, поскольку сегодня ему впервые было позволено допоздна сидеть за столом со старшими. Котенок, как мы ни гнали его прочь из комнаты, все же прокрался к своему новому хозяину и еще с полчаса резвился у него на коленях. А потом, изнурив свое крохотное тельце, там же и заснул крепким сном.
Многие родители такого не допустили бы, но сегодня все-таки у нашего сына день рождения, и я решила: да и бог с ним, ничего страшного. Будь сейчас у меня возможность вернуться на несколько часов назад, я бы, разумеется, рассудила иначе.
Стол ломился от блюд, вино было превосходное, и, глядя вокруг, я думала о том, сколько же счастья выпало мне в жизни и как многочисленны и разнообразны блага, мне посланные. Сегодня каждый из нас активно поучаствовал в разговоре, каждый получил свою долю внимания, и на протяжении всего ужина в нашей маленькой компании царило идеальное равновесие.
Артур, заговорил Джек, как только нам подали еду, я часто читаю в газетах о твоей деятельности в палате. Скажи, как продвигается твоя борьба за перевод этого учреждения на рельсы современности?
Лорд Годалминг лучезарно улыбнулся:
Не знаю, что именно ты читаешь в прессе, Джек, но сказать, что палата лордов по самой своей организационной структуре не предрасположена к модернизации, значило бы сильно приуменьшить реальное положение дел.
За столом раздались согласные смешки, а профессор громко хмыкнул в знак солидарности.
Достаточно будет сказать, продолжал Артур, что работы здесь мне на всю жизнь хватит.
Вы, милорд, делаете очень много полезного, сказал профессор со своей обычной старомодной учтивостью. Только на прошлой неделе я слышал, как ваше имя упоминали в связи с этим идиотским «законом о чрезвычайном положении». Говорят, сэр, вы самый решительный его противник.
Джонатан жадно отхлебнул вина.
Что за закон такой?
Вы разве не слышали?
Боюсь, скромные деревенские адвокаты вроде меня не в курсе последних законодательных инициатив.
Лорд Годалминг махнул рукой:
Это, знаете ли, дело весьма сомнительное и постыдное.
Продолжайте, попросил мой муж. Пожалуйста.
Я даже не вполне уверен, откуда все пошло. Но в последнее время все чаще ведутся разговоры о том, чтобы вернуть один древний закон а именно закон, предписывающий в кризисной ситуации лишать муниципальные органы всех полномочий и передавать всю власть некоему комитету, известному как Совет Этельстана. Так получилось, что я по рождению являюсь членом этого комитета. Хотя я категорически против самой идеи подобного властного органа.
И правильно, милорд, одобрил профессор.
Артур развил бы тему дальше, но Кэрри легонько коснулась его запястья:
Давайте теперь поговорим о более приятных вещах. Мина? Джонатан? Вам по-прежнему нравится жить в деревне?
На фоне проблем государственной важности, описанных Артуром, наша жизнь кажется тихой и скучной, но друзья с интересом выслушали наш рассказ о безыскусных повседневных радостях, об адвокатской практике Джонатана, о школьных успехах Квинси и о моем укромном существовании в роли жены и матери.
Далее в разговор вступил взбодренный вином Джек Сьюворд и развлек нас несколькими забавными историями о своих клиентах, в частности весьма фривольной историей об одной герцогине, которая для облегчения своего душевного состояния воображает себя китайским мопсом.
Затем заговорил профессор и для начала сообщил, что частично отошел от дел и много путешествует. Из уважения к нам с Джонатаном и из тактичности по отношению к Квинси он предпочел не останавливаться на характере своих текущих исследований и на цели своих путешествий.
Мы доели горячее и ждали следующего блюда, когда по завершении рассказа Ван Хелсинга об одном из приключений бурной амстердамской юности прелестная Кэрри чуть нервно кашлянула и произнесла:
Прошу внимания!
Все взгляды обратились к ней.
Я благодарю всех вас за чудесный вечер. Спасибо Харкерам, нашим замечательным, радушным хозяевам. Спасибо Квинси, сегодняшнему имениннику. Спасибо Джеку, нашему верному другу. Мы очень рады находиться среди вас.
Верно, верно! с излишней живостью воскликнул Джонатан и постучал вилкой по бокалу так громко, что я поморщилась.
Мы с моим любимым мужем хотим сделать объявление. Радостное, хотя и несколько запоздалое объявление.
Ах, моя дорогая! встрепенулась я, тотчас услышав в голосе Кэрри совершенно особый восторг, какой испытывали и мы с Джонатаном, когда только-только узнали, что у нас будет ребенок. Неужели?..
Она кивнула, а Артур расплылся в счастливой мальчишеской улыбке, какой я у него еще ни разу не видела.
Нет ни малейших сомнений, сказала Кэрри. Он должен родиться через шесть месяцев.
Он или она, с ласковым упреком поправил Артур.
Нет-нет! Единственная вертикальная морщинка обозначилась на лбу у Кэрри, когда она сдвинула брови с самым убежденным видом. Это будет мальчик. Долгожданный наследник состояния Годалмингов.
При последних словах вся наша компания невольно испустила вопль одобрения, вслед за которым так и посыпались поздравления, похвалы, добрые пожелания.
Профессор вскочил на ноги и в своей эксцентричной манере оглушительно хлопал в ладоши, словно аплодируя в опере. Джек с искренней радостью тряс Артуру руку, Джонатан наполнял бокалы, провозглашал тосты и предлагал мужчинам выкурить по сигаре после ужина. Квинси с широкой улыбкой поздравлял Артура. Я крепко обняла Каролину, такую стройную и изящную, и ощутила ее теплое дыхание на своей щеке а она, вероятно, ощутила мое на своей.
Я очень рада за вас обоих, сказала я. Просто безмерно счастлива.
Спасибо, но Мина?
Что?
Но буду ли я?.. То есть как вы думаете, сумею ли я стать по-настоящему хорошей матерью?
О, Кэрри, вы будете замечательной матерью, просто замечательной. Поверьте мне.
Спасибо, с облегчением проговорила она. Вы всегда вселяете в меня оптимизм.
Я стиснула объятия чуть крепче, а потом отпустила Кэрри. Все вокруг продолжали бурно ликовать, даже котенок, разбуженный шумом, прыгал и скакал на полу, словно воздавая должное радостной новости. Думаю, сторонний человек сейчас принял бы нас за буйнопомешанных.
Ах, как хотелось бы бесконечно продлить ту счастливую минуту! Как хотелось бы вечно наслаждаться мгновениями радости!
Ибо уже миг спустя все переменилось.
Среди шума ликования вдруг раздался страшный сдавленный вскрик Ван Хелсинга. Все тотчас умолкли, только котенок растерянно мяукнул пару раз. Повернувшись к голландцу, мы увидели, что лицо у него побагровело, а тело сотрясает крупная дрожь.
Профессор! ахнул Джонатан, смертельно побледнев.
Из левого угла рта у Ван Хелсинга вытекла единственная струйка крови. Он хрипло вздохнул и с трудом выговорил следующие бессмысленные слова, свидетельствующие о явном помрачении рассудка:
Остерегайтесь стригой Белая башня одноглазый
Он нетвердо шагнул вперед, и доктор Сьюворд велел всем нам расступиться, чтобы дать профессору побольше воздуха. Но Ван Хелсинг сильно покачнулся и с размаху упал навзничь. Веки его затрепетали, он мучительно застонал, а потом устремил пристальный взгляд на Квинси и невнятно произнес:
Ты ты станешь сосудом, мой мальчик. Но тебе придется сражаться биться за свою душу.
Договорив последнее слово своего странного послания, он слабо дернулся и затих. Сьюворд уже склонялся над ним, проверяя дыхание. Профессор еще дышит, сообщил он; с ним приключился какой-то ужасный припадок, надо перенести его в постель и безотлагательно вызвать врача, невзирая на неудобства и расходы.
Таким образом, наша веселая вечеринка закончилась печальнее некуда. Сейчас профессор лежит в нашей лучшей комнате на втором этаже, он до сих пор без сознания. Местный врач, доктор Скотт, приезжал и сделал все, что мог. Нам остается только ждать и надеяться, что организм Ван Хелсинга все-таки справится с болезнью и рано или поздно он очнется. Скотт не пытался скрыть от нас серьезность ситуации.
Годалминги по моему настоянию уехали. Я боялась, что подобные тяжелые сцены плохо подействуют на Кэрри, а ведь ей в ее положении совсем нельзя волноваться. Джек пока еще здесь и с профессиональным самообладанием делает все возможное, чтобы нас успокоить. Джонатан проводил врача, предварительно записав все рекомендации и с излишней пылкостью рассыпавшись в благодарностях за потраченное время и силы, и сейчас крепко спит, сморенный усталостью и вином, которое он продолжал поглощать бокал за бокалом даже после того, как профессора хватил удар. Я же не знаю, сумею ли вообще заснуть, когда Ван Хелсинг, этот мощный старик, лежит между жизнью и смертью в комнате над нами.
Но больше всего меня тревожит Квинси, бедный мальчик, для которого этот день должен был стать одним из счастливейших. Он даже не вскрикнул и вообще не выказал никаких признаков горя просто весь побелел и молча ушел в свою комнату, один. Он увидел не только, как близкий человек, в известном смысле заменявший ему дедушку, страшно побагровел, затрясся и рухнул навзничь, но увидел также и душераздирающие последствия этого падения. Ибо когда мы подняли безжизненное тело профессора, то обнаружили под ним мертвого котенка Огюста, с раздавленным черепом, содержимое которого растеклось красной лужицей на полу нашей гостиной.
Часть I
Падает черная тень
Из личного дневника Мориса Халлама
6 ноября. Сегодня мой последний день в старинном, очаровательном и совершенно порочном Бухаресте. Три недели я наслаждался всеми удовольствиями, которые он может предложить, и спускался в его фантастические глубины, как какой-нибудь новый эпикуреец[7]. Я предавался плотским утехам открыто, бурно и без малейшего зазрения совести. Как следствие, завтра утром я покину Бухарест и продолжу свои странствия по окраине громадного континента двинусь глубже на восток, к Брашову и дальше. В оставшиеся же несколько часов постараюсь сделать свое прощание с этим городом незабываемым.
Конкретная причина моего отъезда банальна до зевоты. До сих пор все в отеле держались со мной весьма любезно, но сегодня днем управляющий довел до моего сведения, что мое непристойное поведение (вкупе с некоторой медлительностью в вопросах оплаты их бесчисленных счетов) сделало мое дальнейшее пребывание здесь крайне нежелательным. Таким образом, завтра я снова пущусь в дорогу и продолжу свои беспорядочные путешествия по глухой периферии Европы.
Пока я писал, за окнами стемнело вечер зовет, я готов к прощальному выступлению в этом городе греховных наслаждений. Я направлюсь в старейшие кварталы, пройду по узким булыжным бульварам, где зримы следы страшных периодов военных вторжений и сопротивления, но сегодня повсюду громкая музыка, дешевый гашиш на каждом углу и мальчики еще дешевле. На пустошах бедности произрастают поистине редкие цветы, там нет ничего запретного, и человек может на время сбросить бремя среднего возраста и неудовлетворенности жизнью. Скинув маску обыденности, он может стать таким, каким был задуман: свободным и раскрепощенным.
* * *
Позднее. Вечер был восхитительный. В своей раскованной откровенности он снова показал мне, как в ясном зеркале, собственную мою душу. Я пишу эти беглые строки перед самым рассветом, в приподнятом настроении человека, упившегося всеми извращенными наслаждениями, которые здесь изобретаются с великим усердием и фантазией.
Разумеется, по возвращении в это временное жилище после подобных развлечений было бы странно не поразмыслить о принятых в прошлом решениях и о возможностях (жена, коттедж, профессия учителя), которые в далекой молодости я отверг из благородного желания жить жизнью, свободной от лицемерия. В последнем я премного преуспел, хотя и пришлось многим пожертвовать. О том, чем я был вознагражден за сделанный выбор, нагляднее всего свидетельствуют удовольствия сегодняшней ночи, включающие по-крестьянски добротные еду и напитки, возбуждающие вещества, запрещенные в более цивилизованных странах, и прехорошенького уличного мальчишку, купленного за сущие гроши. Сделав свое темное дело, я поцеловал его и продекламировал стихотворение Жида[8], которое он выслушал с притворным восхищением.
Я думал, что стать более приятным вечер уже не может, однако, сразу по выходе из ночлежного дома, куда меня привел оборвыш, я имел счастье узреть красивейшего молодого человека из всех, каких мне довелось встречать в этом веке.
Высокий и стройный, с римскими чертами лица и гладко зачесанными светлыми волосами, он стоял напротив только что покинутого мною заведения, с двумя мальчишками под руку. Он определенно был англичанин, причем хорошо образованный: я услышал четкий, чистый выговор, присущий выпускникам наших лучших частных школ. Заметив, что я на него глазею, молодой человек улыбнулся, обнажив ровные, безупречно белые зубы, и шутливо отдал честь, прикоснувшись к виску пальцами левой руки. Я хотел было ответить в таком же духе, даже завязать с ним разговор, как эмигрант с эмигрантом, но незнакомец повернулся ко мне спиной и скрылся в темноте вместе с бесстыдными мальчишками.
Не знаю почему, но при мысли, что я никогда больше не увижу этого изысканного красавца, я почувствовал невыразимую печаль, как если бы навеки потерял что-то очень, очень важное.
7 ноября. Итак, сегодня, в ставшей уже привычной атмосфере осуждения, я покинул Бухарест расплатился за номер и отбыл с утра пораньше, провожаемый неприязненными взглядами хозяев отеля. Голова трещала, в горле стояла сухость, сердце чуть покалывало, каковые ощущения являлись прямыми последствиями моих ночных развлечений. По чистому везению мне удалось в начале одиннадцатого сесть в почтовую карету, направлявшуюся дальше на восток. Я со своим чемоданчиком на коленях оказался зажат между пожилой матроной (одетой во все черное, словно в глубоком горе) и молоденькой девушкой, которая в Англии еще училась бы в школе, но здесь, в далеком от цивилизации краю, наверняка уже мать троих детей. Пока мы, нимало не заботясь о скорости и пунктуальности, выезжали из города в предместья, я задремал.
Когда проснулся с час назад, Бухарест уже остался далеко позади, и перед нами жемчужной раковиной раскрывался сельский пейзаж. Дорога здесь прямая как стрела, и думаю, в солнечное время года виды вокруг восхитительно живописные. Но сегодня серые плоские поля по обеим сторонам от нас казались мрачными и грозными.
Через некоторое время чертовы поля закончились, и мы въехали в обширный лес. Спутанные ветви высоких древних деревьев нависали над нашей маленькой каретой, и я опять пожалел, что вижу Румынское королевство сейчас, а не весной или летом. Зимой в этих краях все тени сгущаются, воздух темнеет, и даже самые невинные элементы пейзажа приобретают зловещий вид.
Обычно в подобных обстоятельствах я благополучно засыпаю, но сейчас сон никак не шел, и мне ничего не оставалось, как смотреть в окно на проплывающие мимо картины. Изредка я от них отвлекался, чтобы занести в дневник эти заметки. Несомненно, мой почерк здесь гораздо более неровный, чем обычно.