Там-то, у американских берегов, и случилась неувязка: все глубже и глубже этот отважный моряк погружался в нечто липко-неприглядное, напоминавшее трясину. Дело в том, что Кокбэрн угодил в самое горнило Англо-американской войны, во время которой из прославленного адмирала стал постепенно превращаться в карателя.
Война Северо-Американских Штатов с Англией назревала многие годы. И на море в том числе. Еще в июне 1807 года английское военное судно «Леопард» обстреляло американский фрегат «Чесапик», шедший из Норфолка; причем трое офицеров с последнего в качестве пленников были сняты со своего корабля. В мае 1811 года боевой фрегат Штатов «Президент» и британский корвет «Малый Бельт» обстреляли друг друга, в результате чего «англичанин» получил значительные повреждения. Для американцев это явилось удовлетворением за «Чесапик», тем более что вскоре трое захваченных четыре года назад пленников были возвращены на родину.
Несмотря на то что в начале XIX века американский военный флот представлял собой лишь десяток кораблей, из которых только три являлись реальной угрозой для противника (большие фрегаты «Конституция», «Соединенные Штаты» и «Президент»), отвага и решительность американских моряков стоили выше, чем весь мощный флот Британии, насчитывавший восемьсот кораблей! Так, в августе 1812 года «Конституция» потопила британский фрегат «Курьер», а в октябре корвет «Оса» уничтожил английский бриг «Шалость». Несколько позднее силами военно-морских сил Северо-Американских Штатов были потоплены еще два крупных английских военных корабля «Ява» и «Македония»
По прибытии к американским берегам эскадры адмирала Кокбэрна все изменилось. Британская армия (более четырех с половиной тысяч человек) в стремительном наступлении перенесла район боевых действий на территорию независимых Штатов. 6 августа 1814 года англичане вошли в столицу страны Вашингтон. Захватчики сожгли Белый дом и здание конгресса, оставив от города одни головешки[2]. Легенда гласит, что жена главы государства (4-го президента Джеймса Медисона, 18091817 гг.), Долли Медисон, рискуя собой, в последний момент вывезла из Белого дома вырезанный из золоченой рамы знаменитый холст с портретом первого президента страны Джорджа Вашингтона работы Гилберта Стюарта, не позволив тем самым врагу надругаться над портретом человека, ставшего символом американского государства. Даже сами англичане были возмущены сожжением Вашингтона. Так, в одной из лондонских газет было замечено, что «казаки пощадили Париж, но мы не пощадили столицу Америки».
В сентябре наступление британских войск окончательно захлебнулось, и 24 декабря 1814 года был заключен так называемый Гентский мирный договор. Тем не менее Кокбэрн был встречен на родине как герой; мало того, ему был пожалован престижный орден Бани. Вот такая предыстория. Ничего удивительного, что когда встал вопрос, кому доверить доставку пленного «узурпатора» к месту ссылки, над кандидатурой долго не раздумывали только Кокбэрну.
С появлением на «Нортумберленде» Great Boney реноме адмирала, и без того для многих недосягаемое, возвысилось в разы. И хотя сам он этого пытался не показывать, давая понять окружающим, что суровая надменность не более как черта характера, даже подчиненные заметили в нем разительную перемену.
Да и вообще, кто теперь этот Boney? не удержался как-то Кокбэрн в разговоре с одним из лордов Адмиралтейства. Если честно, для меня он и императором-то никогда не был. Выскочка, корсиканец! Одно слово Boney
Обидным прозвищем Пленника наделили победители. Англичанам (впрочем, как и французам) не пристало лезть в карман за словом. Долгое время Наполеон был для них как кость в горле отсюда и прозвище[3]. Даже мальчишки в порту Плимута и те вместо приветствия кричали в спину презрительное «Boney»
Для адмирала Кокбэрна Boney был больше, чем просто военнопленным. Жестокий, но далеко не глупый, он прекрасно понимал всю ответственность, которая отныне ложилась на его плечи. И если раньше за всеми его действиями внимательно следило лишь родное Адмиралтейство да пара-тройка кураторов-пэров, то сейчас все изменилось. Решительно все, кардинально! И отступи он хотя бы на дюйм от буквы присланной лордом Батхэрстом[4] «Инструкции», забудется все грязная работенка в Америке, десятилетия безукоризненной службы на благо Королевства, да и прочее в придачу. Как в таких случаях говорят русские, либо пан либо пропал
А пропадать, честно говоря, совсем не хотелось. Мечталось о другом. Ведь при хорошем раскладе да при ясной голове на этом Пленнике можно было сделать неплохую карьеру. Так что, еще не вечер, сэр
Для начала адмирал постарался расположить к себе бывшего императора. Хотя, по правде, всех этих «лягушатников» Кокбэрн терпеть не мог достаточно повидал их на войне. Но что было делать, приходилось играть роль «дружелюбного дипломата». По его распоряжению к Пленнику на корабле относились с уважением; когда же тот сидел за столом (непременно во главе стола!), разговор велся исключительно на французском. Иногда адмирал, мирно беседуя, прогуливался с Boney по палубе, называя своего визави не иначе как «генералом Буонапарте».
Сойдя на сушу, адмирал стал временным губернатором острова, а управляющий колонией от имени Восточно-Индийской компании полковник Уилкс, заправлявший здесь до этого, оказался в его подчинении. Местный гарнизон возглавил прибывший с Кокбэрном полковник Бингэм (ставший вскоре генералом).
Дело оставалось за малым подыскать на этом «дрянном островке» жилище для Пленника. Но и с этой задачей новый губернатор справился блестяще. Изъездив местность вдоль и поперек, на плато Лонгвуд он все-таки наткнулся на подходящий для этой цели дом. То была резиденция наместника губернатора полковника Скелтона.
Усталый, но радостный, Кокбэрн, вернувшись на корабль, собрал в кают-компании старших офицеров и после краткого инструктажа рявкнул:
Завтра, господа, разгружаемся. Сразу же после первых склянок. Все по местам, вахту держать!..
* * *
С самого начала все пошло не так. И это уже начинало раздражать. Надменный бритт убеждал, что к их приезду все будет приготовлено, даже апартаменты. Тоже оказалось пустой болтовней. Такое чувство, что их здесь вообще не ждали. Идея с резиденцией какого-то Скелтона, как теперь выясняется, полная чушь. По заверению адмирала, вселиться в эту лачугу можно будет не ранее чем месяца через четыре. Просто издевательство! И что теперь, все это время жить на прогнившем вонючем корыте?!
Утром он холодным тоном дал понять Акуле, что ни он сам, ни его люди не намерены здесь больше находиться. Пока говорил, в который раз почувствовал где-то под ложечкой неприятное покалывание: желудок. Расшатанные нервы и корабельная солонина не оставляли путей к отступлению. Хотя, как известно, путей всегда множество; главное выбрать нужный. В данном случае побыстрее выбраться с этого корыта на долгожданный берег, пусть это будут хоть голые скалы
Есть еще где остановиться, адмирал? спросил англичанина Бонапарт.
О да, невозмутимо ответил тот. Поблизости от «замка» имеется прекрасная гостиница, Портес-хаус, в самом центре Джеймстауна. Я намерен временно повторяю, временно! снять ее для вас на условиях понедельной платы. Если вы согласны, генерал, то уже завтра можно будет вселяться
А замок, он чей? Не остановиться ли там?
Нет, нет. Это резиденция губернатора
Он хорошо знал себе цену. Даже сейчас. Поэтому от местной, кишевшей клопами и пропахшей мышами захудалой гостиницы пришлось отказаться. Причем рядом не оказалось ни двора, ни сада, а в низенькие окна мог заглянуть любой прохожий. Об этом поведал верный Бертран, съездивший в городок в новом для себя качестве «квартирьера». Однако первую ночь на берегу они были вынуждены провести именно в этой вонючей таверне (не возвращаться же на корабль!).
Следующий день обернулся радостью: предстояло верхом(!) скакать от Джеймстауна до Лонгвуда. Чтобы понять всю трепетность момента, прежде нужно было пару месяцев, мучаясь в тесной каюте, проболтаться в открытом океане. И вот она свобода! Океанский пассат, зеленые дали, мягкая конская грива под рукой Он даже зажмурился. Стоит напрячь воображение, и нет ничего только ты, конь и ветер. На какой-то миг показалось: открой глаза, и перед взбудораженным взором откроется панорама Бородина стройные ряды улан, драгун, хмурые лица ветеранов-гвардейцев еще той, не выбитой картечными просеками гвардии
Шиповники
А? вздрогнув, он открыл глаза. Не понял, что вы сказали, сударь? повернул голову в сторону покачивавшегося в седле адмирала.
«The Briars». По-вашему «Шиповники». Дом Уильяма Балькомба, интенданта Восточно-Индийской компании, показал рукой Кокбэрн на какую-то постройку, видневшуюся в сочной зелени деревьев посреди выжженной солнцем травы. Уютное гнездышко, не правда ли, женераль?
Обращение «женераль», пусть и брошенное с ноткой почтения, в который раз больно ударило по его самолюбию. Это тоже проделки англичан намеренное унижение. Перед отправкой Пленника на остров всем было строго указано обращаться к нему исключительно «женераль» («генерал»). В противном случае (если вдруг кому-то взбредет в голову назвать «узурпатора» Императором или, что еще хуже, «Его Императорским Величеством») виновника ожидают неминуемые жесткие санкции.
Арест, плавучая тюрьма, далекий остров, уничижительное отношение все это проявления мести. Изощренной и неприкрытой. Направленной против того, кто еще вчера вертел этим миром, как хотел, уподобив его шахматной доске: основывал королевства и назначал монархов; разрушал государства и скидывал с тронов неугодных. «Женераль», от одного имени которого еще вчера их всех бросало в дрожь, а ночи превращались в турецкие бани, от холодного пота которых мозг переполнялся ужасом отчаяния. «Женераль», позади которого Маренго, Ваграм и Аустерлиц; городские ключи на атласных подушечках, приносимые к его ногам мэрами европейских столиц
Не бывает таких «женералей»: надевать и скидывать короны способен лишь самый сильный из монархов Император. Помазанник Божий, титул которого закрепила за ним католическая церковь в лице Папы Пия VII. Все остальное от лукавого. Впрочем, пусть зовут как хотят. Он есть и будет Императором. И умрет им
* * *
Всадникам и в голову не могло прийти, что в тот момент за ними кто-то внимательно наблюдал. Этими любопытными оказались две девочки-подростка дочки Балькомба[5]. Одна из них, Бетси, став взрослой, потом напишет подробные воспоминания о пребывании на острове сосланного туда французского императора; пока же она просто искала глазами того, о котором слышала, что он «людоед».
«С именем Бонапарта я мысленно связывала всякие злодейства и ужасы, вспоминала Бетси, ставшая позже миссис Абелль. Рассказывающие о нем в моем присутствии приписывали ему столько преступлений, одно другого ужаснее, что я стала считать его худшим из людей»
Первое впечатление от Лонгвуда оказалось под стать общему настроению не самое лучшее. Одноэтажное строение нелепой планировки, пригодное разве что для одинокой жизни фермера-отшельника.
Из воспоминаний главного камердинера Наполеона Луи-Жозефа Маршана:
«Мне бы хотелось, чтобы в его распоряжении была резиденция Мадонны Марчианы с острова Эльба с ее прохладной, густой тенью и с ее очаровательным ручейком. Вместо этого мы получили солнце, нещадно палившее <> Император приехал в Лонгвуд и не был в особенном восторге от дома, лишенного тени и какого-либо природного водного источника, но подверженного юго-восточному ветру, постоянно преобладающему в этом месте и весьма сильному Единственным преимуществом этого места для императора было то, что дом находился на плато, простиравшемся на несколько миль, что позволяло совершать конные прогулки и даже кататься в карьере»
Полковник Скелтон приезжает сюда с женой лишь жарким летом, когда в городе из-за зноя и пыли нечем дышать. С октября по февраль местный пассат делает Лонгвуд идеальным местом на всем острове. Вот и сейчас хозяева оказались здесь. Ждали гостей то есть их. При подъезде к дому ноздри защекотал аппетитный запах чего-то вкусного.
Изысками кухни Бонапарта вряд ли можно было удивить; кроме того, с некоторых пор еда не стала вызывать прежнего вожделения. Было время, он обожал застолья. Во время дружеского обеда всегда можно сделать кучу дел: так, однажды за трапезой им был подписан какой-то мирный договор. Во время еды зачастую решаются вопросы войны и мира, назначается время решающих сражений, обсуждаются тонкости контрибуционных сборов да много чего. Столовый нож и вилка способны заменить глупого советника и обвести вокруг пальца самого изворотливого дипломата. Для опытного полководца это меч и пика в неравном бою. И в трудные моменты он не раз пользовался их услугами.
В последнее время столовые приборы стали для него испытанием. Как-то доктор ОМира, прощупав живот своего именитого пациента (как выразился, «пропальпировал эпигастриум»), глубокомысленно изрек:
Ulcus ventriculi Есть симптомы ulci bulbi duodeni
Умник. Ему бы разок покорчиться от болей, тогда бы по-другому заговорил; и уж точно бы знал, чем гастрит отличается от язвы. Это еще с Москвы: как только запылала, так и схватило. Оттуда и пошло. Овсяные отвары да кисели бесполезное занятие; их помощь на час-другой. С тех пор редкий день обходился без подлого жжения в этом самом «эпигастриуме». Иногда помогал крепкий кофе со сливками. Но опять-таки ненадолго. Нечто подобное было у отца, тоже искал пятый угол
Госпожа Скелтон превзошла себя, обед и правда оказался выше всяких похвал. Единственное, что ее огорчало, гости слишком мало ели. Больше разговаривали скорее, расспрашивали хозяев о житье-бытье в этом доме.
Если честно, обедать совсем не хотелось; чуть повыше пупка вновь заскреблась мышка. Неужели придется здесь жить до самой смерти? Вся его сущность противилась подобной перспективе. Тем более что при близком рассмотрении жилище оказалось прямо-таки жалким. Проветриваемый со всех сторон безжалостными ветрами, без воды (Наполеон уже который месяц изнемогал без хорошей ванны!), этот обветшалый и пропахший плесенью дом наводил на грустные мысли. (По коже неожиданно заползали мурашки.) Пришлось согласиться: да, этому жилищу требуется хороший ремонт (а лучше б оно сгорело!). Распрощавшись, с тем и уехали.
На обратном пути заскочили в дом Балькомбов. Как выяснилось, сам хозяин встретить не смог по причине жесточайшего обострения подагры. Зато его супруга и очаровательные дочурки являли собой образец великодушия и вежливой почтительности.
«Вблизи Наполеон казался ниже ростом, вспоминала одна из дочерей мистера Балькомба, Бетси, особенно рядом с сэром Джорджем Кокбэрном с его могучим сложением и аристократической физиономией; к тому же он уже несколько утратил тот величественный вид, что так поразил меня в первый раз. Он был смертельно бледен, однако черты его, несмотря на их холодность, бесстрастность и суровость, показались мне удивительно красивыми. Едва он заговорил, его чарующая улыбка и мягкость манер тотчас рассеяли наполнявший меня до того страх. Он опустился на один из стоявших тут стульев, обвел своим орлиным взором наше скромное жилище и сказал маме, что оно на редкость удачно расположено».
Очарованный теплым приемом, Бонапарт никак не мог решиться встать и откланяться. В этом чудесном доме было настолько тихо, уютно и по-домашнему спокойно, что внезапно в голову пришла мысль остаться здесь навсегда.