Слышал, вам Cramps нравятся, начал я.
Ого? откликнулся он. И кто же это распускает такую зловредную клевету?
Один приятель сказал. Это правда? Вы любите музыку?
Люблю, да, сказал он, и Cramps люблю. Так что все верно, передавай приятелю привет и скажи, что он прав. Он улыбнулся, не глядя мне в глаза. А какие еще группы мне нравятся, он не сказал?
Нет, только про Cramps.
А самому тебе Cramps как?
Ну-у, неплохо, сказал я, но я сейчас в основном Prefab Sprout слушаю. Вы слышали их последний альбом «From Langley Park to Memphis»?
Разумеется, но я все равно больше всего люблю Стива Маккуина.
Тут к нему через стол обратилась Бьорг, и Ховланн вежливо склонился к ней. Рядом с Бьорг сидел Юн Фоссе он разговаривал с Кнутом. Его тексты мы разбирали последними, и Кнута до сих пор переполняли впечатления, это я видел. Он писал стихи, удивительно короткие, часто в одну или две строчки, а некоторые вообще из двух составленных вместе слов. Смысла их я не понимал, но в них чувствовалось нечто жесткое, чего не ждешь от человека, который мирно болтает и смеется, настолько же дружелюбного, насколько коротки его стихи. Причем он оказался разговорчивым. Так что дело было не в личных качествах.
Я поставил пустой бокал на стол, мне хотелось заказать еще пива, но позвать официанта я не осмеливался, поэтому решил подождать, пока кто-нибудь еще не сделает заказ.
Рядом со мной сидели Петра и Труде. Они болтали, словно закадычные подружки. Петра внезапно сделалась общительной, а с Труде слетела напряженная сосредоточенность, и в ней проявилось что-то девчоночье, как будто она сбросила с плеч некий груз.
Я не то чтобы хорошо знал хоть кого-нибудь из них, однако достаточно на них насмотрелся, чтобы представлять себе их характеры, и хотя с текстами они никак не соотносились, кроме разве что у Бьорг и Эльсе Карин, чьи тексты походили на них самих, у меня сложилось определенное мнение обо всех. Кроме Петры. Она оставалась загадкой. Иногда она подолгу сидела совершенно неподвижно, глядя в столешницу и не обращая ни на кого внимания; мне в такие минуты казалось, будто она чем-то мучается: она не двигалась, буравя глазами одну точку, но от нее веяло враждебностью. Мне чудилось, что ее что-то гнетет. Если она смотрела на меня, то всегда с насмешливой улыбочкой. Реплики ее тоже были насмешливыми, а порой и безжалостными, хоть и точными, но с перебором. Но когда ее что-то увлекало по-настоящему, насмешка исчезала, и порой она смеялась, искренне, почти по-детски, и глаза ее вместо свирепого блеска излучали сияние. Тексты у нее были под стать ей, мне так казалось, когда она их зачитывала, такие же угловатые и колючие, временами неуклюжие и неизящные, но всегда хлесткие и сильные, почти всегда ироничные, но не лишенные страсти.
Труде встала и скрылась в зале. Петра повернулась ко мне.
А почему ты меня не спрашиваешь, какие мне группы нравятся? Она улыбалась, но смотрела на меня мрачно и испытующе.
Давай спрошу, согласился я. Какие группы тебе нравятся?
Ты что, правда думаешь, меня волнуют эти детсадовские штуки? бросила она.
Откуда мне знать? парировал я.
А что, похоже?
Вообще-то да, сказал я. Ты в косухе ходишь, и вообще.
Она рассмеялась.
Если убрать тупые имена, клише и незнание психологии, тексты у тебя очень хорошие, сказала она.
Но тогда ничего и не останется, ответил я.
Останется, возразила она, ты не особо слушай, что другие говорят. Это всего лишь слова, они ничего не значат. Глянь на этих двоих. Она кивнула на преподавателей. Купаются в нашем восхищении. Посмотри на Юна. И посмотри, как Кнут на него уставился.
Во-первых, я особо и не слушаю. Во-вторых, Юн Фоссе хороший писатель.
Да ладно? Ты что, читал его?
Чуть-чуть. В среду купил его последний роман.
«Кровь. Это камень», произнесла она басом, по-вестланнски выговаривая слова и пронзительно глядя на меня, потом зашлась звонким смехом, но тут же умолкла. Фу, сплошное кривляние!
А у тебя его нет? спросил я.
Я научусь, сказала она, я из них высосу все, что смогу.
К нашему столику подошел официант, и я выставил палец. Петра повторила мой жест, сперва я решил было, что она передразнивает меня, но потом понял, что она тоже заказала пива. Вернулась Труде, Петра повернулась к ней, а я склонился вперед, к Юну Фоссе.
Вы знакомы с Яном Хьерстадом? спросил я.
Немного знаком, да. Мы коллеги.
Вы себя тоже считаете постмодернистом?
Нет, я скорее модернист. По крайней мере, по сравнению с Яном.
Ясно, сказал я.
Он опустил взгляд и, будто бы только заметив стакан, отхлебнул пива.
Как тебе учеба? спросил он.
Неужели он и впрямь меня об этом спросил?
Щеки мои запылали.
Замечательно, проговорил я, я за такое короткое время столько всего узнал.
Хорошо, сказал он, а то мы с Рагнаром не очень часто преподаем. Для нас это почти так же ново, как и для вас.
Ясно, повторил я.
Я понимал, что должен что-то сказать, что между нами внезапно завязалась беседа, но что именно сказать, я не знал, и, когда молчание затянулось на несколько секунд, Фоссе отвернулся, и с ним тотчас же заговорил кто-то еще; я встал и пошел в туалет в конце коридора, возле входа. Возле писсуара стоял мужчина, я знал, что, если встану рядом, у меня ничего не получится, поэтому я дождался, пока освободится кабинка. Внутри на кафельном полу валялись клочки туалетной бумаги, разбухшие от мочи или воды. Запах был резкий, и когда я мочился, то медленно выдыхал. Послышалось журчание воды в раковине. Потом загудела сушилка для рук. Я спустил воду и вышел как раз в тот момент, когда двое мужчин исчезли за дверью, а в туалет вошел еще один, с выпирающим животом и рыжеватой бергенской щетиной. Несмотря на неопрятность, мокрый, грязный пол и неприятный запах, туалет обладал той же внушительностью, что и ресторан с белыми скатертями и официантами в фартуках. Наверное, кафельная плитка и писсуары сохранились тут с прежних времен. Я ополоснул под краном руки и посмотрел на собственное отражение в зеркале по нему никто и не сказал бы, что я чувствую себя неполноценным. Вошедший мужчина встал перед писсуаром, я повертел руками под сушилкой и вернулся к столику, где меня ждал новый бокал пива.
Покончив с ним, я заказал еще, напряжение внутри постепенно отпустило, на смену ему пришло что-то мягкое и приятное, я уже не чувствовал себя на обочине беседы, на обочине всей компании, наоборот, я был в центре; вскоре я уже болтал то с одним, то с другим, и отлучаясь в туалет, я будто вел с собой всех остальных, они кружились у меня в голове, хаос из лиц и голосов, мнений и суждений, хохота и хихиканья, и сперва не заметил, когда остальные начали потихоньку расходиться, это происходило точно на задворках внимания и не представляло опасности, прочие по-прежнему болтали и пили, но затем поднялся сначала Юн Фоссе, за ним следом Рагнар Ховланн, и дело приняло плохой оборот, ведь без них мы ничто.
Возьмите еще по пиву, упрашивал я, время еще детское. А завтра суббота.
Но они были непреклонны, им надо домой, а едва они ушли, как ряды наши совсем поредели, хоть я и просил каждого побыть еще чуть-чуть, и вскоре за столиком остались лишь мы с Петрой.
Ты же не уходишь? спросил я.
Скоро тоже пойду, сказала она, я живу на окраине, так что надо успеть на автобус.
Хочешь, у меня переночуй, предложил я, я в Саннвикене живу. У меня есть диван, на нем и ляжешь.
Чего это тебе выпить приспичило? рассмеялась она. И куда пойдем? Здесь так долго сидеть не принято.
Может, в «Оперу»? предложил я.
Давай, согласилась она.
На улице было светлее, чем я ожидал, в небе над нами еще догорали остатки летнего вечернего света, и мы пошли в сторону театра мимо вереницы такси по мокрой брусчатке с будто размазанным по ней темно-желтым светом фонарей, сквозь сеющий дождь. Петра держала в руках черную кожаную сумку, и хотя я не смотрел на нее, но ощущал, какое у нее серьезное и упрямое лицо, какие резкие и угловатые движения. Подобно хорьку, она укусит любого, кто протянет к ней руку.
В «Опере» нашлось несколько свободных столиков, мы сели на втором этаже, возле окна. Я взял нам пива, и Петра, залпом осушив почти полбокала, утерла тыльной стороной ладони губы. Я раздумывал, что бы сказать, но, ничего не придумав, тоже выпил половину.
Прошло пять минут.
А что ты делал в Северной Норвегии? вдруг спросила она, причем так естественно, будто мы давно уже сидели и болтали, однако смотрела она на полупустой бокал на столешнице.
Работал учителем, ответил я.
Это я знаю, отмахнулась она, но как тебе такое вообще в голову пришло? Чего ты добивался?
Не знаю, сказал я, просто так сложилось. Вообще-то я уехал туда, чтобы писать.
Странная идея устроиться на работу в Северной Норвегии, чтобы писать.
Возможно, я кивнул.
Петра пошла за пивом, а я огляделся: народу вокруг заметно прибавилось. Зажав в руке стокроновую банкноту, Петра поставила локоть на стойку, за которой один из официантов нацеживал пол-литровую кружку. Оскалилась, нахмурила брови. В один из первых дней нашего знакомства Петра рассказала, что сменила имя. Я решил, что речь о фамилии, но нет, она сменила как раз имя. На самом деле ее звали Анне или Хильде, обычным, ничем не примечательным именем, и, думая о ней, я размышлял, каково это отказаться от собственного имени; к своему я испытывал тесную привязанность, поменять его было бы немыслимо, это изменило бы все. А она это сделала.
Мама тоже меняла имя, то есть по традиции взяла папину фамилию, но потом сменила ее обратно на девичью. Менял имя и папа, такое случается реже, однако и он сменил только фамилию, а не имя, принадлежавшее лишь ему.
Петра, держа в руках по пол-литровой кружке пива, уселась за стол.
Ты на кого поставишь? спросила она.
В смысле?
В школе, в нашем классе.
Мне совсем не понравилось, как она выразилась, сам я предпочитал говорить, что учусь в академии, но я промолчал.
Не знаю, ответил я.
Я же говорю «поставишь». Ясное дело, откуда тебе знать.
Мне понравилось, как ты пишешь.
К другим подлизывайся.
Но это правда.
Кнут: ноль. Труде: поза. Эльсе Карин: проза для домохозяек. Хьетиль: ребячество. Бьорг: скукота. Нина: хорошо. Ее затирают, но пишет она хорошо. Она рассмеялась и искоса взглянула на меня.
А я? не утерпел я.
Ты, пф-ф! Она фыркнула. Ты себя не понимаешь и оттого не понимаешь, что пишешь.
А ты сама-то понимаешь, что пишешь?
Нет. Но я, по крайней мере, знаю, что ничего не знаю. Она снова рассмеялась: А еще ты малость фемик. Но зато у тебя руки большие и сильные, это перевешивает.
Я отвел глаза, внутри у меня запылал пожар.
Я вообще что думаю, то и говорю, добавила она.
Я сделал несколько глотков пива и огляделся.
Ты же не обижаешься на всякие пустяки! Она хихикнула. Если хочешь, могу сказать про тебя и чего похуже.
Лучше не надо.
Ты еще и с самомнением. Но это возрастное. Ты тут не виноват.
А сама-то, тянуло меня сказать. С чего ты вообще решила, что ты такая охрененно крутая? И если я фемик, то ты мужиковатая. По походке прямо парень!
Но я ничего не сказал, и медленно, но верно пожар у меня внутри утих, во многом оттого, что я основательно опьянел и приближался к тому состоянию, когда ничто не имеет значения или, точнее, когда все на свете одинаково важно.
Еще пара пива и я готов.
В глубине зала, за столиками, среди посетителей навеселе, я заметил знакомую фигуру. Мортен. Одетый в красную кожанку, со светло-коричневым ранцем за спиной и с длинным сложенным зонтом в руке. Заметив меня, он просиял и заспешил к нам, долговязый и нескладный, с волосами, блестящими от геля и торчащими в разные стороны.
Привет, чувак! сказал он и засмеялся, чего, отдыхаешь?
Да, ответил я. Это Петра. Петра, это Мортен.
Привет, поздоровался Мортен.
Петра стремительно отвела глаза и едва заметно кивнула, а после, отвернувшись, уставилась в другую сторону.
Мы с однокурсниками по академии решили по пиву взять, сказал я, но остальные уже разошлись.
А я думал, писатели только и делают, что бухают, сказал он. Я вот только из читального зала вылез. Вообще неясно, как дальше жить. Я ничего не понимаю. Ничегошеньки! Он огляделся. Вообще-то я домой собирался. Зашел посмотреть, нет ли тут кого знакомых. Но вами, будущими писателями, я восхищаюсь. Его взгляд на секунду посерьезнел. Ну ладно, пойду, сказал он. Увидимся!
Когда он скрылся за барной стойкой, я объяснил Петре, что Мортен мой сосед. Петра равнодушно кивнула, допила пиво и встала.
Мне пора, сказала она, у меня автобус через пятнадцать минут.
Она сняла со спинки стула куртку и, сжав пальцы в кулак, сунула руку в рукав.
Ты же вроде собиралась у меня переночевать? Меня ты не стеснишь.
Нет, поеду домой. Но предложением твоим как-нибудь, возможно, воспользуюсь, сказала она, пока, и, схватив сумку и глядя вперед, направилась к лестнице. Других знакомых тут не было, но я остался еще ненадолго, на тот случай, если кого-нибудь встречу, однако сидеть одному оказалось неуютно, поэтому я надел дождевик, взял пакет и вышел в темный, продуваемый всеми ветрами город.
На следующий день я проснулся в одиннадцать утра от того, что у стены что-то скрипело и стучало. Я сел в кровати и огляделся что за звук? Поняв, откуда он, я снова улегся. Снаружи на стене висели почтовые ящики, но до сих пор я просыпался довольно рано и не знал, каково оно, когда привозят почту.
Из квартиры наверху доносились шаги и пение.
А моя комната отчего в ней так светло?
Я встал и отодвинул занавеску.
За окном светило солнце!
Я оделся, дошел до магазина, купил молока, булочек и свежих газет. Вернувшись, я отпер почтовый ящик. Помимо двух счетов, там лежали два извещения о посылках. Я отправился на почту, где забрал две толстые бандероли. Вскрыв их ножницами на кухне, я извлек том избранных сочинений Шекспира, стихи и пьесы Т. С. Элиота, избранные сочинения Оскара Уайльда и альбом с фотографиями обнаженных женщин.
Я уселся на кровать и, дрожа от нетерпения, принялся его листать. Нет, женщины оказались не совсем голыми, на некоторых были туфли на шпильке, а на одной блузка, расстегнутая и обнажающая худощавое загорелое тело.
Отложив книгу, я сел завтракать и читать три только что купленные газеты. Главной темой в «Бергенс тиденде» было убийство вчерашним утром. Место преступления на снимке показалось мне знакомым, и мои догадки подтвердились: убийство произошло всего в паре кварталов от моего дома. Мало того подозреваемый по-прежнему разгуливал на свободе. Восемнадцатилетний студент училища, так говорилось в газете. По какой-то причине это произвело на меня сильнейшее впечатление. Я представил себе его вот он затаился в подвальной квартирке, за задернутыми шторами, изредка выглядывает из-за них, проверяя, что происходит на улице и, хотя видит он лишь ноги прохожих, сердце у него колотится, отчаянье разрывает душу в клочки. Он колотит кулаком по стене, мерит шагами комнату, раздумывает, не сдаться ли или все же просидеть так еще несколько дней и попытаться улизнуть, сесть на паром, например, до Дании или Англии, а дальше автостопом. Вот только у него нет ни денег, ни вещей, кроме тех, что на нем.
Я взглянул в окно, ожидая увидеть что-нибудь необычное, например оцепление или припаркованные полицейские машины, однако все было как обычно, кроме солнца, окружавшего каждый предмет светящимся ореолом.
Убийство можно обсудить с Ингвиль, отличная тема для разговора: прямо сейчас убийца здесь, в моем районе, и буквально вся полиция ищет его, сбиваясь с ног.
Может, у меня и написать об этом получится? Парень убивает старика и прячется, пока полиция его выслеживает?
Нет, у меня ни за что не выйдет.
Я ощутил укол разочарования, вскочил, положил блюдце и стакан в раковину, где за неделю успела скопиться грязная посуда. Кое в чем Петра ошибается в том, что я не понимаю сам себя, думал я, глядя на газон, по которому шла женщина, держа за руки детей. Как раз я себя понимаю. Я прекрасно знаю, кто я. Мало кто из моих знакомых изучил себя настолько хорошо.