Асбьорна я видел всего раз-другой, и толком мы с ним еще не разговаривали, однако я знал, что Ингве прислушивается к нему, а значит, и мне тоже надо к нему прислушиваться. Я заметил, что он много смеется, а затем резко умолкает. Волосы у него были короткие, на полноватых щеках намечались бакенбарды, а глаза были внимательные и добрые. Порой в них появлялся задорный блеск. Как и Ингве, в тот день он оделся в черное: черные «левисы», черная кожаная куртка, черные «мартенсы» с желтой строчкой.
Круто, что тебя в Академию писательского мастерства приняли, сказал он, а Рагнар Ховланн просто офигенный. Ты его читал?
Вообще-то нет, сказал я.
Почитай обязательно. «Полет над водой» лучший норвежский студенческий роман.
Серьезно?
Ага. Или лучший норвежский бергенский роман. Совершенно за гранью. Да, Ховланн правда сильный. И ему Cramps нравятся. А это уже немало!
Я заметил, что они вообще часто говорят «за гранью».
Да, согласился я.
Cramps ты слышал.
Ясное дело.
У тебя же завтра учеба начинается? спросил Ингве.
Я кивнул:
Честно сказать, я слегка переживаю.
Тебя же приняли, успокоил меня Ингве, а они знают, что делают.
Надеюсь, сказал я.
* * *
Днем кафе «Опера» смотрелось совсем иначе, чем вечером. Сейчас здесь сидели не студенты с кружками пива, а разношерстная публика, в том числе дамы за пятьдесят, с чашкой кофе и пирожным. Мы нашли столик на первом этаже возле окна, повесили куртки на стулья и пошли заказывать. Я был на мели, поэтому Ингве взял мне латте, а Асбьорн заказал себе эспрессо. Увидев, как ему передают маленькую чашечку, я тотчас же вспомнил: именно такие чашечки подали нам с Ларсом, когда мы пересекли итальянскую границу, в них нам принесли кофе такой крепкий и концентрированный, что пить его оказалось решительно невозможно. Я тогда выплюнул его и посмотрел на официанта, но тот не обратил на это внимания, ведь он все сделал, как полагается. А вот Асбьорну, похоже, такой кофе нравился. Он подул на черно-коричневую жидкость, сделал глоток и, поставив чашечку на блюдце, посмотрел в окно.
А ты Юна Фоссе читал? спросил я его.
Нет. А что, хорошо пишет?
Без понятия. Но он у нас тоже будет вести.
Я знаю, что он пишет романы, сказал Асбьорн, модернист. Из Западной Норвегии.
А почему ты меня не спрашиваешь, читал ли я Юна Фоссе? поинтересовался Ингве. Я тоже, между прочим, книги читаю.
Ты про него никогда не говорил, вот я и решил, что ты его не читал, нашелся я. А ты что, читал его?
Нет, ответил Ингве, но вполне мог бы.
Асбьорн рассмеялся:
Нет, вы точно братья!
Ингве достал мундштук и закурил.
Все еще косишь под Дэвида Силвиана? Не надоело? поддел его Асбьорн.
Ингве покачал головой и медленно выпустил дым.
Я тут искал очки, как у Силвиана, но, когда услышал, почем оправа, сам чуть не оправился.
О господи, Ингве, протянул Асбьорн, пока что это твоя худшая шутка. Что уже говорит само за себя.
Сам знаю, засмеялся Ингве, но из десяти шуток одна или две обязательно окажутся удачными. Проблема в том, что пока доберешься до хороших, придется перебрать плохие.
Асбьорн повернулся ко мне:
Однажды Ингве осенило и он заявил, что аэропорт в Йолстере непременно надо назвать Аструп[10]. Он тогда ржал так, что аж из комнаты выскочил. Над собственной шуткой!
Так шутка-то охрененная, сказал Ингве и засмеялся. Асбьорн тоже. Потом, словно по щелчку, умолк. Вытащил пачку сигарет я заметил, что он курит «Винстон», прикурил и вторым глотком осушил чашечку эспрессо.
А Ула приехал, не знаешь? спросил он.
Ага, уже некоторое время назад, ответил Ингве.
Они заговорили про учебу. Большинства имен, которыми они сыпали, я никогда прежде не слышал, а когда тема незнакомая, разговор не поддержишь, хоть собеседники и упоминали известные фильмы и группы. Беседа едва не переросла в перепалку. Ингве считал, что ничего настоящего или истинного в принципе не существует, все вокруг сплошное позерство, и привел в пример Брюса Спрингстина. Его естественность такая же деланая и искусственная, как эксцентричность и пафосность Дэвида Силвиана или Дэвида Боуи.
Разумеется, согласился Асбьорн, тут ты, понятно, прав, но это не значит, что естественности не бывает?
Это у кого же ты ее нашел, например? спросил Ингве.
У Хэнка Уильямса.
У Хэнка Уильямса! фыркнул Ингве, да он весь сплошная мифология.
Какая же?
Мифология кантри.
Господи, Ингве, сказал Асбьорн.
Ингве посмотрел на меня:
В литературе то же самое. Между бульварными и интеллектуальными романами нет никакой разницы, это одно и то же, вся разница в ауре, а она задается публикой, которая это дело читает, а не самой книгой. Никакой «самой книги» вообще не существует.
Об этом я не думал, поэтому промолчал.
А комиксы как же? прицепился Асбьорн. Что «Дональд Дак», что Джеймс Джойс без разницы?
Строго говоря, да.
Асбьорн рассмеялся, Ингве улыбнулся.
Но ведь и правда, снова заговорил он, уровень произведения и автора определяются приемом публики, на этом авторы и пытаются сыграть. И неважно, в каком жанре они работают, все равно это лишь поза.
Ты как раз занимаешься у себя в отеле приемом публики, тебе и карты в руки, сострил Асбьорн.
Да и прикид на тебе от слова «прикидываться», добавил Ингве.
Они опять засмеялись, а потом умолкли. Ингве встал и принес газету, я последовал его примеру, мы перелистывали страницы, а я все никак не мог унять волнение: воскресный вечер в Бергене, я сижу в кафе в компании двух продвинутых студентов, и это не исключительный случай, я тут не в гостях, я сам часть этого, и от волнения читать почти не получалось.
Через полчаса мы ушли, они собирались к Уле тот жил где-то позади Григхаллена, Ингве и меня звал, но я отказался, мол, мне надо подготовиться к завтрашнему дню, хотя на самом деле меня распирала такая радость, что я решил побыть в одиночестве.
Мы расстались в конце Торгалменнинген, возле бара под названием «Диккенс», они пожелали мне удачи, Ингве велел позвонить и рассказать, как все прошло, я попросил у него немного денег точно в самый последний раз! Ингве кивнул и выудил из кармана пятидесятикроновую бумажку, и я быстро зашагал по большой центральной площади, под дождем, потому что, хотя солнце и золотило дома на склоне, надо мной было тяжелое, иссиня-черное.
Добравшись до дома, я не только снял плакат с Джоном Ленноном я порвал его в клочки и выкинул в корзину. Затем решил позвонить Ингвиль и предложить ей встретиться на выходных, как раз отличный повод, и я пребывал в прекрасном, легком настроении, и эта легкость словно упрощала мне путь к Ингвиль, ведь именно о ней я думал, шагая по крутым улочкам, словно моя сущность не знала лучшего способа разрядить возбуждение после встречи с Ингве и Асбьорном, чем заменить его еще большим, но иного рода: нестерпимое возбуждение при общении с Ингве и Асбьорном происходило из текущего момента, обреталось здесь и сейчас, а возбуждение и напряжение, которое вызывали во мне мысли об Ингвиль, относились к будущему, к тому, что случится позже, когда неловкость исчезнет и я окажусь рядом с ней.
Она и я.
Мысль о том, что такое и впрямь возможно, что это не обманная мечта, оглушила меня.
Снаружи снова наползли тучи, проблески солнца исчезли, капли дождя разбивались о мостовую. Добежав до телефонной будки, я положил на телефон бумажку с номером общежития в Фантофте, бросил в щель пятикроновую монетку, набрал номер и прислушался. Ответил молодой мужской голос, я попросил позвать Ингвиль, он ответил, что здесь никого с таким именем нет, я сказал, что она должна была въехать, но, наверное, пока не въехала, а ведь верно, сказал он, одна комната пустует; я извинился за беспокойство, он ответил, ничего страшного, и я положил трубку.
* * *
Около семи в дверь позвонили. Я открыл. На лестнице стоял Юн Улав.
Привет! удивился я. А как ты меня нашел?
У Ингве узнал. Впустишь?
Да, конечно!
Я не видел его с самой Пасхи, когда мы ездили в Фёрде, где я и познакомился с Ингвиль. Он учился здесь, в Бергене, на юриста, но, насколько я понял из почти получасового его рассказа, немало времени и сил уходило у него на работу в организации «Природа и молодежь». По натуре он всегда был идеалистом: однажды летом, когда мы жили у бабушки с дедушкой в Сёрбёвоге, нам тогда было лет двенадцать-тринадцать, как-то раз мы слезли с велосипедов и стали обсуждать местных девчонок, я назвал одну из них тошнотной, и тут он перебил меня, выпалив: «На себя посмотри!» Чтобы скрыть смущение, я сделал еще несколько кругов на велосипеде.
Я навсегда запомнил тот момент, его внимание к остальным и стремление защитить их. Мы поболтали, выпили кофе, он пригласил меня в гости к себе, он жил неподалеку, я, естественно, согласился, и вскоре мы уже спускались с холма.
Ты летом с Ингвиль не виделся? спросил я.
Пару раз, мельком. Как у нее дела? Вы же переписывались, да?
Ага. Переписывались. Она скоро тоже в Берген приедет, хочу с ней встретиться.
Что, зацепила?
Это слабо сказано, признался я, у меня таких чувств ни к кому еще не было.
Вот ужас-то. Он рассмеялся. Ну вот мы и пришли. Он остановился у одной из дверей высокого длинного кирпичного здания напротив канатной фабрики. Деревянные лестница и крыльцо придавали зданию какой-то беззащитный, почти убогий вид. Квартира состояла из двух крохотных комнатушек, туалет располагался в общем коридоре, душа не было. Когда Юн Улав отлучился в туалет, я ознакомился с его коллекцией пластинок, небольшой и собранной бессистемно, некоторые были приличные, некоторые паршивые, некоторые из тех, которые покупали все, стоило им выйти, парочка по-настоящему хороших, например Waterboys, парочка похуже, к примеру The Alarm. Такое собрание бывает у тех, кто сам по части музыки не особо, но не хочет отставать от других. Впрочем, когда-то Юн Улав выступал в группе, играл на саксофоне, именно он в детстве обучил меня основному ритму на ударных, как соединять вместе тарелки, малый барабан и большой.
Надо будет нам с тобой выбраться куда-нибудь, сказал он, вернувшись, и приятелей моих позовем.
Это все те же, что и раньше?
Ага. Надеюсь, они никуда от меня не денутся. Идар и Терье с ними я в основном и общаюсь.
Я встал:
Ладно, договоримся. Мне пора, завтра первый учебный день.
Кстати, поздравляю с поступлением! сказал он.
Да, это приятно, ответил я, но я что-то переживаю. Я даже не знаю, какой там уровень.
Да просто пиши дальше, и все, разве не это от тебя требуется? По крайней мере, то, что я читал, написано хорошо.
Надеюсь, все обойдется, сказал я. Ну ладно, увидимся!
* * *
Ночью я проснулся, оттого что кончил, несколько секунд полежал в темноте, раздумывая, надо ли мне встать и сменить трусы, но уснул. Без десяти шесть я снова открыл глаза. В этот же миг на меня навалилось осознание действительности, я вспомнил, где нахожусь, и желудок свело от тревоги. Я закрыл глаза и попытался заснуть, но тревога была слишком сильной, поэтому я встал, обернул вокруг бедер полотенце, спустился по холодной лестнице и прошел по холодному коридору в холодную ванную. Простояв полчаса под горячей водой, я вернулся к себе в комнату и оделся, тщательно и сосредоточенно. Черная рубашка и черный жилет с серой вставкой на спине. Черные «левисы», ремень, черные ботинки. Побольше геля на волосы, чтобы стояли, как полагается. Я достал припасенный пакет, который дал мне Ингве, и положил туда блокнот и ручку, а для внушительности еще и «Голод».
Я убрал постель, сложил диван, выпил чашку чая, щедро положив туда сахара, завтрак все равно в горло не лез, сел и уставился в окно, на сверкавшую в солнечных лучах телефонную будку, тенистую лужайку в парке за ней, деревья и гору над ними с рассыпанными по склону домами, на которые тоже падала тень, затем встал и поставил пластинку, пролистал несколько выпусков «Окна», дожидаясь девяти утра, когда пора будет выходить. Занятия начнутся только в одиннадцать, но я собирался сперва пройтись по городу, может, посидеть с книжкой в кафе.
По улице прошел трубочист с длинной щеткой-тросом, свернутой колесом на плече. На лужайке дремала кошка. По дороге на склоне, позади домов, мелькая между ними, проехала скорая помощь, медленно, без сирен или мигалок.
Тогда, в тот самый момент, мне показалось, будто мне все подвластно, будто границ для меня не существует. Не в писательстве, это было нечто иное, в отсутствии преград, словно встань я в эту секунду и пойди вперед, то дошагал бы до края света.
Это ощущение длилось с полминуты. Потом оно пропало, и как я ни старался вернуть его, оно испарилось, как сон, неумолимо исчезающий, хоть ты и силишься его ухватить.
* * *
Через несколько часов я бродил по улочкам неподалеку от центра, переполненный довольно приятным волнением, да, легкостью и радостью, каким-то удивительным было солнце и жизнь на улицах вокруг. Поднимаясь к площади Клостере, где некогда стояло средневековое аббатство, я замечал высокие стебли травы по обочинам и невысокие голые скалы между домами, они словно связывали город с дикими горами вокруг и с морем внизу, со всем, не тронутым людьми, с тем, что вписывает город в пейзаж, лишая отдельности, замкнутости на себе, которую я видел здесь в первые два дня, и от осознания этого меня накрыло еще одной волной радости. Повсюду лил дождь, повсюду светило солнце, и все было связано со всем.
Ингве хорошо объяснил мне дорогу, я без труда отыскал улицу, прошел по узенькому переулку, мимо странных домишек, маленьких и покосившихся, и там, внизу холма, возле самой воды, располагалась Верфь. Кирпичное здание, какие строили в девятнадцатом веке, даже с фабричной трубой. Я подошел к входу, дернул дверь; она оказалась открыта, и я вошел внутрь. Пустой коридор с дверьми, никаких табличек. Я двинулся по нему. Из одного помещения вышел мужчина лет тридцати в больших темных очках и заляпанной краской футболке. Художник.
Я ищу Академию писательского мастерства, сказал я, не знаете, где она?
Без понятия, бросил он. Точно не тут.
Вы уверены? переспросил я.
Разумеется, ответил он, иначе бы не говорил.
Ясно, пробормотал я.
Но ты зайди с другой стороны, может, там. Там какие-то кабинеты.
Я последовал его совету поднялся по лестнице и открыл еще одну дверь. Коридор с фотографиями Верфи эпохи ее расцвета, в самом конце винтовая лестница.
Открыв очередную дверь, я попал в следующий коридор, одно помещение оказалось открытым, я заглянул внутрь мастерская, я развернулся и пошел назад, до вестибюля, где наткнулся на женщину, наверное чуть за тридцать, в голубом пальто, с полноватым лицом, большими глазами и слегка неровными зубами.
Вы не знаете, где тут Академия писательского мастерства? спросил я у нее.
По-моему, наверху, ответила она, ты учиться пришел?
Я кивнул.
И я тоже. Она тихонько засмеялась. Я Нина.
Карл Уве, представился я.
Я поднялся следом за ней по лестнице. Через плечо у женщины была перекинута сумочка, и обыденность всего ее вида, не только пальто, сумки и маленьких дамских сапожек, но и волос, заколотых, словно у девочки девятнадцатого века, все это разочаровывало; я ожидал чего-то бунтарского, дикого, мрачного. Уж точно не заурядности. Если они принимают сюда заурядных, возможно, я и сам тогда заурядность.
Женщина открыла дверь, и мы оказались в просторном помещении со скошенными стенами и тремя большими окнами с одной стороны. С другой были две двери, между ними книжный шкаф, а посреди расставленные подковой столы. За ними сидело трое, а перед ними стояло двое мужчин. Один высокий и худой, в пиджаке с закатанными рукавами с улыбкой посмотрел на нас. На шее у него поблескивала золотая цепочка, а на пальцах я заметил несколько колец. Второй, пониже, но тоже в пиджаке и с небольшим животиком, выпирающим из тесноватой рубашки, быстро взглянул на нас и отвел взгляд. Оба с бородой, одному было лет тридцать пять, другому он скрестил руки на груди около тридцати.