Р-р-раз! откуда-то вылезла невидимая до того горка, Колька подлетел, как с трамплина, чуть не потерял равновесие. А впереди послышался сдавленный крик и шум падения.
Николай, припустившись под последнюю, самую крутую горку, еле успел сперва перепрыгнуть лыжи, отстегнутые и валяющиеся опасным крестом, а потом и затормозить. Оля стояла на коленках и ворошила какую-то кучу яркого тряпья.
Глава 3
Т-твою ж! выругался Колька, освобождаясь от своих лыж.
Прямо на снегу валялась дамочка лет двадцати двадцати пяти, одетая ярко и не по сезону: переливчатое платье с бессовестно низким вырезом, цигейковая шубейка и почему-то чулки и туфли-лодочки. На голове, за исключением рыжих кудрей, уложенных в сеточку с «мушками», никакого покрова не было. Длинная голая шея, посиневшие, растопыренные, должно быть, закоченевшие уже пальцы с длинными гладкими ногтями, обильно унизанные кольцами, серьги, шарики на нитках, зеленым стеклом усыпанные, неуместно ярко сверкали в побелевших ушах. Обвешана разным, точь-в-точь елка.
Что делать-то? растерянно пролепетала Оля.
Дышит? спросил он грубо и ткнул пальцем в белую шею. Ага, что-то там прощупывалось. Поднять ее.
Схватив дамочку под мышки, Колька потянул ее вверх, отметив невольно: «Ничего так кралечка, хорошенькая».
Более чем милым было это бледное личико со вздернутым носиком, родинкой над пухлыми губками, но как же плотно несло от нее! Дымом, табаком, духами, но более всего перегаром.
Оля хлопотала:
Осторожно, не дергай. Вдруг перелом какой?
Колька огрызнулся:
Сама тащи, цацкаться со всякими. Лыжи не забудь!
Вроде бы не особо тяжелая, но тащить-то ее придется, пожалуй, до самой больницы. Сейчас в поселке мало кто остался, а те, что зимуют, вряд ли откроют среди ночи. Колька все еще соображал, куда податься со своей ношей, как решение пришло само, скользя с горки в сияющих сапогах. Человек в шинели нараспашку, подскочив на последней кочке, съехал и упал ребятам под ноги.
И хотя ударился сильно, только и выдохнул:
Ох, граждане, поднялся, отряхнулся и тотчас освободил Кольку от его бремени.
Держа дамочку без особого почтения, как портфель, под мышкой, проговорил быстро:
Здешние? И на лыжах, хорошо. Дача по Нестерова, пять.
И велел:
Сбегайте за участковым.
Из-под шинели блеснула красная звезда, Колька невольно подобрался.
На седьмой даче телефон, робко заметила Оля.
Нет, не стоит людей беспокоить, возразил военный, а отделение недалеко. Номер пять на Нестерова, запомните?
Есть, кратко отозвался Колька. Прицепив лыжи, проверив крепления, они поспешили вверх по горке.
Глава 4
Колька с места взял в карьер, мчался так, что в ушах свистело. И потому не сразу услышал, как взывала за спиной Оля:
Стой ты! Остановись!
Что? чуть притормозив, отрывисто бросил он.
Оля нагнала его, перевела дух:
Куда несешься?
Как куда к вам, не подумав, ответил парень.
У нас его нет, сухо, сдержанно сообщила она.
Пожарский прикусил язык. Сменив направление, они помчались уже к отделению. Колька давно уже не решался обзывать любимую девушку ментовской падчерицей, ибо дело с Верой Вячеславовной у Палыча, по всему судя, разладилось.
После происшествия на голубятне у Акимова начала отказывать рука всего-то одна, а расквасился он так, как будто ослеп и ног лишился. Вбил себе в голову, что не вправе навязывать себя, инвалида, в мужья, и о второй попытке похода в загс он более не заикался. Вера Вячеславовна сначала отнеслась к этому с иронией, но Палыч продолжал вести себя, как идиот, и в конце концов просто перестал появляться. Маргарита Вильгельмовна похлопотала, ему выдали путевку на Кавказ для восстановления, и он воспрял было духом, но тут свалился с сердцем Сорокин. И сержант Остапчук взвыл:
Вы что, сговорились? Работать-то кто будет?!
Сергеевну попроси, сострил Акимов. Обреченно, ибо уже понял, что санаториум ему не светит.
Саныч угрюмо возразил:
Ей не до того.
Он, оказывается, уже нанес визит Введенской, ранее Елисеевой, которая на правах члена семьи занимала теперь полхибары на третьей улице Красной Сосны, прямо изложил дело: работать некому, выручай, попросись-переводись и все такое. Сергеевна выслушала с сочувствием и нетерпением, потирая ручки; глазки ее лисьи так и горели энтузиазмом. Она, часто кивая, уже открыла было рот, но тут без церемоний вмешалась золовка Наталья:
Иван Александрович, на пару слов позвольте.
Ухватив его за рукав, утащила подальше от дома и уже без свидетелей развопилась сиреной:
С ума сошли?! А с ребеночком что случится? Миша меня убьет!
Лукинична, какой ребеночек?! Как убьет?! возмутился Остапчук. Что несешь-то?
Вспыхнув, Наталья объяснила прямо и натуралистично: сгоняв на длительное свидание с ненаглядным своим Мишенькой, Катька вернулась уже на сносях.
В общем, забудьте, предписала она, никаких посторонних нагрузок. С ее субтильностью только на сохранении валяться.
Величественно завернувшись в платок, аки в мантию, Введенская удалилась, оставив сержанта в глубоком отчаянии.
и из колонии умудрился-таки нагадить, завершил рассказ Саныч.
Выслушав, Акимов сперва улыбался, потом совсем сник:
Тогда пошли трудиться. Кто, кроме нас?
Остапчук, злодей Саныч, сразу поставил перед фактом: ты с образованием ты и руководствуй. Теперь Акимову на своей шкуре пришлось убедиться в том, что жизнь начальства не просто не мед, а сплошной деготь куда ни повернись, виноват и перемазан.
Не хватало ни времени, ни нервов, ни тем более опыта а ведь казалось, что чему-то научился за эти годы. К тому же назойливо лезла в голову мысль: а ну как сейчас пришлют на смену новое руководство, ту самую метлу, которая выметет все старое и бесполезное, в том числе и их с Остапчуком? За ненадобностью.
Не поднялась волна преступности, и даже ничего крупного не стряслось в районе. Однако вот эти мелкие происшествия, как мешок щебня и камушков, тянули его на дно не хуже большого мельничного жернова.
Надеясь на то, что терпение и труд таки перетрут, добросовестный Акимов, стиснув зубы, дневал и ночевал в отделении. Однако народная мудрость в его случае не работала, не сбылись его тайные надежды на то, что все пойдет как по маслу, как только дадут работать своей головой, самостоятельно, «как учили». Вот не станет никто стоять над душой, нудить «как у тебя дела с?» и все будет невероятно хорошо.
Вот тишина. Никто не орет, не ругается, не издевается, не кличет недоопером ан нет, все равно ничегошеньки не получается. К тому же обличает теперь не Сорокин, который повопит, да и успокоится, и успокоит, поможет. А совесть, зараза ее и в больницу не отправишь, и не оправдаешься перед ней, и не договоришься с нею.
И она совершенно точно сигнализирует: инвалид, дурак и саботажник. Не решался Сергей заваливаться к Вере с таким приданым.
Что по этому поводу думала сама Гладкова-старшая, ни он, ни кто иной не знал. Наверняка ей было плохо и обидно, но не того полета была эта птица, чтобы страдать прилюдно.
Глава 5
Ребята быстро домчали до отделения. В окне, как и следовало ожидать, горел свет.
Оля, бросив: «Я домой», испарилась. О том, чтобы эту упрямицу сначала догнать, а потом проводить, сейчас и речи идти не могло. Сняв лыжи, пристроив их в коридоре, Колька постучал в знакомую дверь. Не дождавшись ответа, вошел.
Акимов спал в неудобной позе, уткнувшись лбом в стол, больная рука свешивается до пола, рядом валяется выпавший карандаш. Бумаг и папок было тут так много, что самому лейтенанту места едва хватало. И все они были разложены с тщательностью отчаяния, по старой заповеди записного неряхи: «Не убираешься сложи ровно».
Колька потряс его за плечо:
Сергей Палыч.
Тот проснулся, поднял голову, огляделся ошалело:
А, что? Который час?
Первый. Сергей Палыч, тут буза какая-то, на «Летчике», Нестерова, пять.
Так а чего сюда-то? недовольно спросил Акимов, морщась и растирая плечо. Звонили бы ноль-два.
Попросили я вот передал.
Кто еще попросил?
А я почем знаю? Военный какой-то. Орден у него, Красного Знамени. И баба еще
Акимов лишь отмахнулся.
Все, все, понял. Иду.
Мне с вами? спросил Колька, но Сергей, уловив характерные признаки (нервы и подергивание), великодушно отпустил его:
Беги, беги, я сам, и, хмыкнув, заметил: Небось специально тащится еле-еле, чтобы нагнал.
Может, он и недоопер, но тут не ошибся: Николай без труда нагнал Олю, которая в самом деле едва плелась.
Крепление сбила, сердито и неумело соврала она, отворачиваясь.
А чего лыжи не снимешь? добродушно попенял парень, быстро отстегнул свои, встал на колени, отщелкнул Ольгины, само собой, абсолютно исправные крепления. Связав обе пары лыж, взвалил их на плечо. Некоторое время шли молча, потом Оля, которую распирало невыносимо, задала универсальный вопрос:
Вот что в голове у таких дамочек?
Он солидно поддакнул:
В самом деле, что?
Опытный в общении с этой отдельно взятой красавицей и умницей, он предпочитал сначала выяснить предмет дискуссии, а до того огульно поддакивать.
Пьяная, вылетает на мороз в туфлях, несется под горку, в лес. Потом начинается: спаситепомогите, меня, несчастную, ссильничали
Или что похуже, со знанием дела добавил парень, может, гулящая?
Оля, вздернув нос, глянула снизу вверх и все же свысока:
Само собой, какая же еще! Рыжая, вырез до пупка, когти полированные, да еще и губы крашеные фу!
Колька, вспомнив пьяницу-красавицу, лишь ухмыльнулся.
Интересно, что за военный? вслух размышляла Оля. Никогда его не видела.
В «Летчике-испытателе» народу было мало, и все наперечет. Упрямых зимовщиков знали в лицо, и не только письмоносица товарищ Ткач. Летчики запросто, не чинясь, как простые землеходящие, наведывались в магазины, смотрели кино, бегали на лыжах. Согласившись, что тоже никогда его не видел, Колька замолчал.
В окне Гладковых было светло. Вера Вячеславовна трудилась.
Чайку попьешь? спросила Оля, берясь за дверную ручку.
Колька представил себе Гладкову-старшую, неестественно спокойную, осунувшуюся, с покрасневшими, но неизменно сухими глазами, и снова без тени духов, цветных платочков, сережек.
«Нет, не хочу», решил парень и отказался:
Что ты, неловко, поздно уже.
Поцеловались и распрощались.
На обратном пути Колька размышлял: а ведь неприятно будет приходить домой, а бати нет. Отец, он такой тихий, даже незаметный, никогда не лезет с нотациями, не дает советов, когда не просят. Не как иные: так, я все понял, сейчас наставлю а сам дурак дураком. Нет, отец молча занимается своими делами, не чураясь при этом ни прибраться, ни окна помыть, ни собрать поесть. Кисель сварить или свой знаменитый борщ с мозговой костью, вареное мяско с которой полагалось, тонко настрогав, поглощать, погрузив его в самодельную горчицу вырви глаз
Конечно, не это главное. Просто Колька и самому себе бы никогда не признался, как до сих пор чертовски рад, что отец жив и что со времен его возвращения никак не может ни нарадоваться этому факту, ни намолчаться с ним. Разговаривали-то они, как и положено мужикам, редко.
Выяснилось, что и у Пожарских горел свет.
Ты что, меня ждешь? сурово вопросил Колька.
Игорь Пантелеевич тотчас возразил, указывая на бумаги и какие-то немецкие журналы, разложенные на столе:
Конечно, нет, тружусь вот. Замерз, что ли? Чайку?
И тотчас отправился на кухню.
Вымывшись и переодевшись, Колька чаевничал, пристроившись с другого края стола. Уютно светила лампа, за задернутыми занавесками шел плотный снегопад. Отец, сверяясь с записями и словарями, что-то обмозговывал, вычерчивал, иной раз впадая в особый транс, глядя в стену, на которой, кроме ковра, изучать было нечего. Молчали, как положено, но Колька совершенно очевидно понял: тоскливо будет без бати.
Глава 6
И ведь точно помнил Сергей, что надо бы заскочить к Остапчуку, мстительно сдернуть этого опытного: пускай поработает тоже, а спохватился лишь у ворот дома пять по Нестерова.
«Совсем из ума выжил. Куда вот опять побежал, под горочку с песней? И зачем я вообще поперся сам? И что там за буза, что нельзя позвонить ноль-два, как все нормальные люди? Опять, поди, ерунда на мою голову».
Калитка скрипнула, выглянул человек, протянув руку, представился:
Инженер-полковник Кузнецов, Максим Максимович. С кем имею честь?
Акимов отрекомендовал сам себя участковым, спросил:
Что все-таки у вас стряслось?
Прошу вас, товарищ, и, развернувшись, последовал к дому.
Ничего и не оставалось, как последовать за ним. Лица хозяина Акимов не разглядел, понял лишь, что человек нестарый шаг упругий, резкая отмашка. Дошли по расчищенной дорожке до дома, хозяин отворил дверь, вошел первым.
Сергей огляделся. Он припомнил, что дача эта пустовала долго, казалось бы, за ее заколоченными окнами должны развиться обычные при таких обстоятельствах напасти сырость, грибок, жучок или что там заводится. Ничего подобного тут не наблюдалось. Напротив, судя по всему, недавно закончили ремонт, и дом, изначально летний, теперь был доведен до ума так, что на улице мороз, а тут тепло, как на курорте.
Мебели и скарба немного, но все к месту, уютно. В ярко освещенной прихожей зеркало в богатой оправе, лосиные рога, на них папаха, ушанка и женская шапочка из меха неведомой зверушки. У тумбы две пары мужских валенок и изящные женские сапожки. На вешалке, бережно пристроенная за плечики, шинель.
Вторую Кузнецов как раз скидывал с плеч. И как раз сверкнул орден Красной Звезды: не ошибся глазастый Пожарский.
«Откуда это он, эдакий, среди ночи да при параде?»
Глаза привыкли к свету, Акимов смог разглядеть хозяина. Лет под сорок, высокий, поджарый, в отлично пошитой форме. Внешности самой обычной: продолговатое лицо, волосы темные, с проседью, вьются, лоб высокий, широкие брови, срощенные над переносицей. Глаза карие, нос удлиненный, с заметной горбиной, тонкие губы, подбородок треугольный, выдается, выскоблен до синевы.
По-прежнему не пускаясь в разъяснения, Кузнецов отворил дверь и кивком пригласил Акимова подойти. Было в его манерах нечто эдакое, превосходящее по властности полковника, генерал, не то и маршал.
Сергей заглянул в помещение, оказавшееся уборной. Там было распрекрасно, как в музее: стены и пол отделаны невообразимой плиткой, новехонький сияющий унитаз и поразительная, пожалуй, что и медная, ванна на толстых львиных ногах, с кольцами на бортах.
И в этой красоте, откинув голову, уронив челюсть и выставив кадык, лежал мертвец.
Бледная до синевы кожа, на которой курьезно выделяется темная бородавка на крыле носа, провалившиеся глазницы, острота черт все говорило о том, что «Скорая» тут не нужна.
Кипенно-белый ворот рубахи колом стоял над красной водой, торчали колени, обтянутые галифе. Тускло поблескивали защелки помочей. Рукава рубахи были ровненько, тщательно подвернуты до локтей, обе руки чинно, покойно лежали вдоль тела, ладонями вверх. На запястьях зияли две глубокие раны изначально тонкие, теперь расползшиеся, с набухшими, пористыми краями разошедшейся плоти.
И ведь до такой степени, отчаянно замученным был Акимов, настолько в больной голове было пусто и гулко, что хватило его лишь на то, чтобы, пощупав пульс, буркнуть:
В таких случаях все-таки принято «Скорую» вызывать.
Полковник скривил рот:
Шутите вы так, товарищ? Какую «Скорую»? Тут все три литра, как на скотобойне.
Сергей соображал: «Нет никакого смысла сейчас детально шарить все равно надо идти к телефону, вызывать врача, понятых опергруппу-то? А стоит ли? Картина очевидная, даже если вспомнить указания на недопустимость хвататься за первую напрашивающуюся версию. А вызову приедут и в ор: чего дергаете опергруппу, своих глаз-мозгов нет?»