Вы сами придумали лицо Ангела Жизни, синьор Челлини, или вам кто-то позировал?
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
У этого относительно неплохого портрета и правда есть оригинал.
Я полагаю, это женщина? Должно быть, она очень красива!
У настоящей красоты нет пола, ответил он и погрузился в молчание. Выражение его лица стало рассеянным и мечтательным, он передал свои работы миссис Эверард с таким видом, что стало ясно: его мысли сейчас совсем не о рисовании.
А Ангела Смерти вы тоже рисовали с натуры? продолжила я расспросы.
В этот раз на его лице отразилось облегчение, даже радость.
Вообще-то нет, ответил он с готовностью, это полностью плод моего собственного воображения.
Я хотела было сделать ему комплимент относительно грандиозности и мощи его поэтического воображения, когда Челлини остановил меня легким жестом руки.
Если картина вам и правда нравится, сказал он, умоляю: не произносите этого. Если это истинное произведение искусства, пусть оно говорит с вами только как искусство, и избавьте бедного мастера, создавшего ее, от позора признания в том, что картина не выше человеческой похвалы. Единственно верная критика высокого искусства молчание, молчание величественное, как сами небеса.
Речь его была страстной, темные глаза сверкали. Эми (миссис Эверард) посмотрела на него с любопытством.
Вот это да! воскликнула она, заливисто смеясь. А вы настоящий чудак, синьор! Словно длинноволосый пророк! В жизни не встречала художников, что не выносят похвалы: обычно я диву даюсь от того, сколько подобной опьяняющей сладости они могут поглотить зараз и не пошатнуться. Но вы, должна заметить, составляете исключение. Поздравляю!
Она шутливо сделала реверанс, Челлини отвесил ей радостный поклон и, повернувшись ко мне, сказал:
Я хочу попросить вас об услуге, мадемуазель. Не могли бы вы позировать мне для портрета?
Позировать для портрета? изумленно воскликнула я. Синьор Челлини, даже представить не могу, почему бы вам вдруг захотелось так беспечно тратить свое драгоценное время. В моем лице нет ничего достойного и минуты вашего внимания.
Прошу меня простить, мадемуазель, серьезно ответил он, я посмею с вами не согласиться. Мне уже не терпится перенести ваши черты на холст. Знаю, вы сейчас нездоровы, и лицо ваше утратило привычную округлость и цвет. Только я не поклонник красоты пышных молочниц. Во всем я ищу ум, вдумчивость и внутреннюю утонченность в общем, мадемуазель, у вас лицо человека, снедаемого внутренними терзаниями, а посему могу я еще раз попросить вас уделить мне немного времени? Вы не пожалеете, уверяю.
Последние слова он произнес тихо и очень вкрадчиво. Я поднялась с кресла и посмотрела прямо ему в глаза он ответил мне не менее уверенным взглядом. Меня вдруг охватил странный трепет, а вслед за ним непередаваемое ощущение абсолютного спокойствия, которое мне уже довелось испытать. Я улыбнулась, не могла не улыбнуться.
Я приду завтра.
Тысяча благодарностей, мадемуазель! Сможете быть у меня в полдень?
Я вопросительно посмотрела на Эми, восторженно хлопающую в ладоши.
Конечно! В любое подходящее время, синьор. Мы перенесем экскурсии так, что они не будут совпадать с вашими встречами. Как же интересно будет понаблюдать за ежедневным продвижением рисунка! Как вы его назовете, синьор? Как-то причудливо?
Это зависит от того, что в итоге получится, ответил он, открывая перед нами двери мастерской и кланяясь со своей привычной учтивостью. Au revoir, мадам! A demain2, мадемуазель! И бархатные фиолетовые портьеры мягко сомкнулись, как только мы вышли.
Есть в этом юноше что-то странное, да? сказала миссис Эверард, пока мы шли по длинному коридору отеля Л. обратно в свои комнаты. То ли что-то дьявольское, то ли ангельское, а может, и то и другое.
Мне кажется, отчаявшись постигнуть поэтические капризы гения, люди называют таких чудаками, ответила я. Он определенно незаурядная личность.
Что ж! продолжила моя подруга, задумчиво наблюдая свое хорошенькое личико и грациозную фигуру в высоком зеркале, что заманчиво стояло в углу залы, по которой мы как раз проходили. Скажу только, что свой портрет я бы ни за что не позволила ему рисовать, если бы он вдруг попросил! Я бы до смерти перепугалась. Видимо, находясь в состоянии душевного расстройства, ты его совершенно не боишься.
А я думала, он тебе нравится, сказала я.
Он и нравится. И супругу моему тоже. Челлини всегда до безобразия мил и остроумен но его высказывания!.. Теперь-то, моя дорогая, ты не можешь не признать, что он слегка чудаковат. Только сумасшедший может заявить, что единственная критика для искусства молчание! Разве это не полнейшая чушь?
Единственно верная критика, осторожно поправила ее я.
Да все равно. Какая вообще критика может быть в молчании? Судя по его словам, когда что-то очень сильно нравится, надо расхаживать с вытянутыми лицами и кляпами во рту. Это же совершенно невообразимо! А что за ужасы он наговорил тебе?
Я не совсем тебя понимаю. Не помню, чтобы он говорил что-то ужасное.
Зато я напомню! порывисто продолжила Эми. Возмутительно! Он сказал, у тебя лицо человека, снедаемого внутренними терзаниями. Выглядело это невероятно жутко! И сам он в этот момент выглядел страшно! Интересно, что он имел в виду?
Я промолчала, однако мне показалось, я знаю ответ. Я как можно быстрее сменила тему разговора, и уже скоро моя беспечная американская подруга была поглощена обсуждением платьев и украшений. Тот вечер стал для меня благословением я освободилась от терзаний и спала, как младенец, а во сне мне улыбался Ангел Жизни и вселял в меня покой.
Глава II
Загадочное зелье
Ровно в полдень следующего дня, верная своему обещанию, я вошла в мастерскую. Со мной никого не было, поскольку Эми, после некоторых угрызений совести относительно необходимости сопровождения, соблюдения приличий и прочей ереси в духе старой доброй миссис Гранди, уступила моим мольбам и отправилась на прогулку с друзьями. Несмотря на опасения, испытываемые ею по поводу мефистофелевского характера Рафаэлло Челлини, в одном мы с ней оказались единодушны: еще никогда на эту землю не ступала нога более честного и благородного джентльмена, чем он. Под его защитой даже самая прекрасная и самая одинокая женщина в мире была бы в полной безопасности, словно принцесса из сказки, запертая в высокой башне, ключом от которой владел бы лишь неуловимый змий. Когда я вошла, в комнатах не было ни души, если не считать великолепного ньюфаундленда. При виде меня пес тут же встал, содрогаясь всем своим лохматым телом, сел прямо передо мной и протянул огромную лапу, непрестанно виляя хвостом в самой дружелюбной манере. Я тотчас же ответила на такое сердечное приветствие и, гладя его по благородной голове, гадала, откуда этот зверь взялся: хотя мы посещали мастерскую синьора Челлини каждый день, здесь никогда не было ни намека на этого величественного кареглазого компаньона на четырех лапах, ни единого упоминания о нем. Я села, и пес тотчас лег у моих ног, то и дело поглядывая на меня нежным взором и виляя хвостом. Рассматривая знакомую комнату, я заметила, что картина, которой я так восхищалась, прикрыта восточной материей, вышитой золотыми нитями и шелками разных блестящих цветов. На рабочем мольберте стоял большой квадратный холст, уже подготовленный, как я решила, для того, чтобы запечатлеть на нем мои черты. Утро выдалось невероятно теплым, и, хотя окна и стеклянные двери оранжереи широко отворили, воздух мастерской показался мне очень душным. На столе я заметила искусный графин из муранского стекла, в котором соблазнительно поблескивала прозрачная вода. Поднявшись со стула, я взяла с каминной полки старинный серебряный кубок, наполнила его прохладной жидкостью и уже собиралась отпить, как вдруг кубок вырвали у меня из рук, а слух мой поразил голос Челлини обычно спокойный, он вдруг стал внушительным и властным.
Не пейте, сказал он. Вы не должны! Вы не посмеете! Я запрещаю!
Я смотрела на него в немом изумлении. На его бледном лице от едва сдерживаемого негодования сверкали большие темные глаза. Мало-помалу ко мне возвращалось самообладание, и я спокойно сказала ему:
Запрещаете, синьор? Очевидно, вы забылись. Что плохого я сделала, просто налив себе стакан воды в вашей мастерской? Обычно вы более радушны к гостям.
Пока я говорила, лицо его переменилось: к щекам прилила кровь, взгляд смягчился он улыбнулся.
Мадемуазель, прошу простить меня за резкость. Вы правы я на мгновение забылся. Однако вы были в опасности, так что я
В опасности? воскликнула я недоверчиво.
Да, мадемуазель. Это, он поднес графин из муранского стекла к свету, не просто вода. Если вы посмотрите на нее на свету, то заметите особенности, которые убедят вас в моей правоте.
Я сделала, как он велел, и, к своему изумлению, увидела, что жидкость ни на секунду не оставалась в покое. Казалось, в самом центре графина происходит какое-то внутреннее бурление, время от времени в жидкости вспыхивали интересные пятнышки и полосы малинового и золотого цветов.
Что это? спросила я и добавила, улыбнувшись: Вы владелец образчика знаменитой аквы-тофаны?
Челлини с осторожностью поставил графин на полку, выбрав для него особое место: солнечные лучи падали перпендикулярно сосуду. Затем, повернувшись ко мне, он ответил:
Аква-тофана, мадемуазель, смертельный яд, известный еще древним, а теперь и многим современным ученым-химикам. Это прозрачная и бесцветная жидкость, вот только она совершенно неподвижна как вода в луже. То, что я сейчас вам показал, не яд, а совсем наоборот. Я немедленно докажу вам это. И, взяв с приставного столика крошечную рюмку, он наполнил ее странной жидкостью, тут же выпил и аккуратно закрыл графин пробкой.
Но, синьор Челлини, не отставала я, если жидкость так безвредна, почему вы запретили пробовать ее? Почему сказали, что мне грозит опасность, когда я собиралась отпить?
Потому, мадемуазель, что для вас она опасна. У вас слабое здоровье, душевное состояние хрупкое. А этот эликсир мощное живительное и тонизирующее средство, с огромной скоростью воздействующее на весь организм и мчащееся по венам со стремительностью электричества. Я к нему привык, я принимаю это лекарство ежедневно. Только пришел к этому медленными и почти незаметными шагами. Одна чайная ложка этой жидкости, мадемуазель, принятая любым, кто не готов к ее употреблению, обратится для него мгновенной смертью, хотя на самом деле она призвана придавать бодрость и укреплять здоровье. Теперь вы понимаете, почему я сказал, что вы в опасности?
Понимаю, ответила я, хотя, по правде говоря, была невероятно озадачена и поражена.
Вы прощаете мне мою грубость?
Ну конечно! Однако вы возбудили во мне любопытство. Я хочу знать больше о вашем странном лекарстве.
И узнаете, если вам так хочется, сказал Челлини: к нему вернулись привычная веселость и хорошее настроение. Вы обязательно все узнаете, но не сегодня. У нас мало времени. Я даже не начал ваш портрет. Ах да, совсем забыл вы же хотите пить. Как вы верно заметили, из меня сегодня не самый радушный хозяин. Позвольте мне загладить свою вину.
Учтиво откланявшись, он вышел из комнаты, чтобы почти тотчас вернуться со стаканом, полным какой-то душистой жидкости золотистого цвета, в которой освежающе поблескивали кусочки льда. Поверх этого изысканного напитка были разбросаны лепестки роз.
Теперь вы можете наслаждаться, ничего не боясь, сказал он с улыбкой. Напиток пойдет вам на пользу. Я дал вам восточное вино, неизвестное в продаже, а потому еще не испорченное. Вижу, вы смотрите на лепестки роз, персидский обычай, мне он очень нравится. Во время питья лепестки ускользают от губ, а потому совершенно не мешают.
Я отпила из стакана, и его содержимое показалось мне восхитительным, мягким и нежным, как лунный свет летней ночью. Пока я пила, большой ньюфаундленд, улегшийся на коврике у камина еще после первого появления Челлини, встал, величественно подошел ко мне и ласково потерся мордой о складки моего платья.
Вижу, вы с Лео подружились, сказал Челлини. Примите это как большой комплимент пес очень разборчив в выборе друзей и совершенно непоколебим, когда выбор уже сделан. У него характер решительнее, чем у многих государственных мужей.
Почему же мы не видели его раньше? поинтересовалась я. Вы никогда не рассказывали нам о таком славном компаньоне.
Я ему не хозяин, ответил художник. Он лишь время от времени оказывает мне честь визитами. Прибыл он из Парижа вчера вечером и сразу же пришел сюда, уверенный в том, что тут ему будут рады. Он не доверяет мне своих планов, но, полагаю, он вернется домой, как только найдет в этом необходимость. Ему виднее.
Я рассмеялась.
Какой умный пес! Он путешествует пешком или предпочитает поезд?
По-моему, он больше благоволит к железным дорогам. Все начальники его знают, он заходит в турный вагон, как к себе домой. Иногда он выходит на близлежащих станциях и остаток пути бредет пешком. Но, если его одолела лень, он даже не пошевелится, пока поезд не достигнет места назначения. Каждые полгода или около того железнодорожные власти посылают хозяину Лео счет за его проезд, и тот сразу же все оплачивает.
Кто же его хозяин? отважилась спросить я.
Когда он отвечал, лицо его стало серьезным и сосредоточенным, а глаза задумчивыми.
Его хозяин, мадемуазель, и мой господин самый умный среди всех людей, самый бескорыстный среди учителей, самый беспристрастный среди мыслителей и самый верный среди друзей. Ему я обязан всем даже жизнью. Никакая жертва ради него, никакая преданность ему не будут чрезмерны, если вдруг я решу выразить ему таким образом свою благодарность. Однако он выше человеческой благодарности и человеческих наград, как солнце выше моря. Не здесь, не сейчас и все же однажды я осмелюсь сказать ему: «Друг мой, посмотрите, как сильно я вас люблю!» Даже такие слова были бы слишком просты и бессмысленны, но потом кто знает?.. Он вдруг осекся и вздохнул. Затем, словно вынуждая себя переменить ход мыслей, продолжил обычным голосом: Мадемуазель, я трачу ваше время и отказываюсь от благосклонности, которую вы оказали мне сегодня своим присутствием. Сядете вот здесь? И он поставил резной дубовый диванчик в угол мастерской, напротив мольберта. Не хочу вас утомлять, продолжал он. Желаете что-нибудь почитать?
Я с готовностью согласилась, и он протянул мне томик в кожаном переплете с причудливым тиснением и серебряными застежками. Название на обложке гласило: «Письма умершего музыканта».
В этой книге вы найдете настоящие жемчужины мысли, страсти и чувств, сказал Челлини. И, как музыкант, точно оцените их. Ее написал один из тех гениев, творчество которых мир встречает насмешками и презрением. Нет судьбы более завидной!
Принимая книгу, я посмотрела на художника с нескрываемым удивлением и села, как он велел, а пока он возился за моей спиной с бархатными шторами в качестве драпировок, я спросила:
Синьор Челлини, вы правда считаете завидным получать насмешки и презрение всего мира?
Да, правда, ответил он. Ведь это неоспоримое доказательство того, что мир тебя не понимает. Достичь чего-то за пределами человеческого понимания вот истинная благость. Обладать спокойным величием Богочеловека Христа и согласиться быть распятым глумливой толпой, которой суждено впоследствии стать цивилизованной и подчиниться Его учению. Разве не чудесно? Быть гениальным во всем, словно Шекспир, которого в свое время не признавали, но чьи дарования оказались столь разнообразными, что глупые люди до сих пор спорят о самом его существовании и подлинности его пьес, что может быть почетней? Знать, что собственная душа, если ее укрепить и ободрить силой духа, способна достигнуть высшей точки могущества, по-вашему, этого недостаточно, чтобы забыть о жалобном блеянии стада заурядных мужчин и женщин, забывших, что когда-то и в них теплилась духовная искра, и тужащихся увидеть свет гения, горящий слишком ярко для их затуманенных землею очей. Они вопят: «Мы ничего не видим, а значит, ничего и нет». Ах, мадемуазель, осознание собственного существования вот знание, превосходящее все чудеса искусства и науки!