Я устало вздохнула, на меня навалилось тяжелое разочарование. Неужели я должна снова стать жертвой жалкого уныния, боли и оцепенения?
Вы можете дать мне еще одну порцию этого лекарства?
Не могу, мадемуазель, ответил он с сожалением. Не осмелюсь без дальнейших советов и указаний.
Чьих? спросила я.
Друга, который вылечил от продолжительной и почти безнадежной болезни меня самого. Он один может подсказать, прав ли я в своих теориях относительно вашей натуры и состояния.
О какой теории идет речь? спросила я, глубоко заинтересовавшись разговором.
Челлини помолчал с минуту: казалось, он поглощен некой внутренней дискуссией с самим собой. Затем произнес торжественно и серьезно:
В нашем бренном мире, мадемуазель, не найти двух одинаковых натур, и все же все мы рождаемся с небольшой крупицей Божественности внутри мы называем ее Душой. Это лишь тлеющая искра в самом сердце обременяющей нас глиняной оболочки, однако она есть. Этот зародыш, это семя, необходимо взрастить, если мы действительно того желаем и будем способствовать его росту. Подобно тому, как интерес ребенка к искусству или учебе превращают в будущие великие способности, так и человеческую Душу можно обратить в столь высшее существо, что никакие критерии простых смертных не смогут отразить ее великолепия. У большей части жителей земного шара искра бессмертия навсегда так и остается зародышем никогда не прорастающим, угнетенным и отягощенным вялостью, ленью и материалистическими склонностями оболочки, или шелухи, тела. Мне сто`ит отвлечься от безрадостных перспектив многих людей, в которых Божественной Сущности не больше, чем в собаке или птице, я должен говорить только о тех, душа которых есть все сущее, о тех, кто, осознавая это, все силы направляет на то, чтобы раздувать свою искру, пока однажды она не станет ослепительным, обжигающим, неугасимым пламенем. Однако представители из числа блаженного Человечества часто совершают ошибку, принося тело в жертву потребностям духа. Найти золотую середину трудно, однако осуществимо, и требования как тела, так и души могут быть удовлетворены без жертв. Я прошу вашего полного внимания, мадемуазель, поскольку то, что я говорю, относится лишь к тем немногим, для кого душа это все. Если я не ошибся, вы одна из них. Вы настолько рьяно жертвуете своим телом ради духа, что плоть восстает и корчится от страданий. Так не пойдет. Вам предстоит большая работа в нашем мире, только вы не можете исполнять ее, пока не обретете здоровье тела и желанье духа. А все почему? Потому что заключены здесь, на земле, и должны подчиняться законам этой темницы, как бы противны они ни были. Будь вы свободны, как бывали в прежние времена и как будете во времена грядущие, все было бы иначе, а в настоящем вы должны подчиняться приказам своих тюремщиков Повелителей Жизни и Смерти.
Я слушала художника одновременно в ужасе и в восхищении. Его слова были полны таинственных намеков.
Откуда вы знаете, что я такова, какой вы меня описываете? спросила я тихо.
Я не знаю, мадемуазель. Могу только догадываться. Есть лишь один человек, который, предполагаю, сможет судить о вас правильно, человек много старше меня, чья жизнь есть наивысшая точка духовного совершенства, чьи знания обширны и беспристрастны. Я должен увидеться с ним и поговорить, прежде чем испытаю на вас другие свои, или, точнее, его, лекарства. Но мы и так задержались здесь достаточно долго. Если вам больше нечего мне сказать, мы вернемся в зал. Иначе вы пропустите котильон. И он развернулся, чтобы вновь пройти через освещенную аллею.
Меня поразила внезапная мысль, и я решила высказать ее вслух. Положив руку ему на плечо и глядя прямо в лицо, я спросила медленно и отчетливо:
Друга, о котором вы говорите, зовут ГЕЛИОБАС?
Челлини вздрогнул, кровь прилила к лицу и так же быстро схлынула, отчего он стал бледнее прежнего. Его темные глаза светились от едва сдерживаемого волнения, рука дрожала. Медленно приходя в себя, он пристально посмотрел на меня: его взгляд смягчился, и он с благоговейным почтением склонил голову.
Мадемуазель, вижу, что вы, должно быть, многое знаете. Это ваша судьба. Вам можно лишь позавидовать. Приходите ко мне завтра, и я расскажу вам все, что должен. После ваша судьба будет только в ваших руках. А сейчас больше ни о чем меня не спрашивайте.
Он без лишних слов проводил меня обратно в бальный зал, где играли веселый котильон. Шепнув по пути миссис Эверард, что я устала и иду спать, я вышла за ним в коридор и там, повернувшись, тихо произнесла:
Спокойной ночи, синьор. Я приду завтра в полдень.
Спокойной ночи, мадемуазель! Завтра в полдень буду вас ждать.
С этими словами он учтиво поклонился мне и ушел. Я поспешила в свою комнату, где не могла не заметить поразительной свежести ландышей, что носила на себе весь вечер. Они выглядели так, будто их только сорвали. Я сняла цветы с платья и осторожно поставила в воду, затем, проворно раздевшись, как можно быстрее оказалась в постели. Несколько минут я размышляла о странностях этого дня. Вскоре мысли мои стали туманными и спутанными, а сама я перенеслась в сонное царство, где мой покой не потревожило ни одно видение.
Глава V
История Челлини
На следующее утро я пришла в мастерскую Челлини в назначенный час и была принята им со свойственной ему невероятной учтивостью. Я уже чувствовала нарастающие слабость и усталость, явные предвестники того, что мне предсказывал художник, возвращение всех моих прежних страданий. Эми, вымотанная прошедшей ночью танцами, все еще нежилась в постели, как и многие из тех, кто веселился на празднике мадам Дидье, так что в отеле было необыкновенно тихо, словно половина постояльцев за ночь съехали. Утро выдалось чу`дным солнечным и тихим. Челлини, заметив мою вялость и апатию, поставил мне у окна удобное кресло, чтобы я могла наблюдать один из лучших уголков сада, пестрящий бутонами всех цветов и ароматов. Сам он продолжал стоять, одной рукой опершись на заваленный письмами и газетами стол.
А где Лео? спросила я, оглядывая комнату в поисках благородного зверя.
Лео прошлым вечером отправился в Париж, ответил Челлини, унес очень важное для меня послание. Я побоялся доверить его почтовым службам.
А у Лео оно в безопасности? полюбопытствовала я, улыбнувшись: смышленость этой собаки одновременно забавляла и поражала меня.
Еще бы! К ошейнику Лео приделана небольшая металлическая коробка, вмещающая несколько сложенных листов бумаги. Когда он понимает, что во время своего путешествия должен охранять эту коробку, приблизиться к нему попросту невозможно. Он кинется на любого, кто попытается дотронуться до нее, с остервенением голодного тигра, и нет еще такого лакомства, что могло бы совратить его аппетит или хоть на мгновение отвлечь от поручения. Не существует на свете посыльного более надежного и верного.
Я полагаю, вы отправили его к своему другу, хозяину Лео? спросила я.
Да. Он пошел к Гелиобасу.
Теперь это имя не пробудило во мне ни удивления, ни даже любопытства. Оно звучало знакомо, по-родному. Мой взгляд рассеянно блуждал по раскинувшемуся за окном саду, среди прекрасных бутонов, что склонялись ко мне, словно маленькие головки эльфов в разноцветных колпаках. Я промолчала. Я чувствовала на себе проницательный взгляд Челлини. Чуть погодя он продолжил:
Поведать вам все сейчас, мадемуазель?
Я резко обернулась к нему:
Будьте добры.
Могу задать вам один вопрос?
Разумеется.
Где и при каких обстоятельствах вы услышали имя Гелиобаса?
Я посмотрела на него в нерешительности.
Во сне, синьор, как бы странно это ни звучало, а точнее, в трех снах. Я расскажу вам о них.
И я описала посетившие меня видения, стараясь не упустить ни единой детали, потому что помнила все с удивительной точностью.
Художник слушал меня внимательно и серьезно. Когда я закончила, он сказал:
Эликсир подействовал сильнее, чем я предполагал. Вы оказались чувствительнее, чем я надеялся. Не утомляйте себя разговорами, мадемуазель. С вашего позволения я сяду напротив и расскажу вам свою историю. А потом вы должны решить, примете ли метод лечения, которому я обязан жизнью и даже более того разумом.
Он развернул свое кресло ко мне, сел напротив. Несколько минут мы хранили молчание. Меня невероятно тронуло любопытство и сочувствие, мелькнувшие на его серьезном и сосредоточенном лице. Несмотря на то что я чувствовала себя все более уставшей и вялой и понимала, что постепенно погружаюсь в прежнюю Пучину Отчаянья, глубоко в душе я все же ощущала невероятную заинтересованность в том, что он собирался поведать, а потому принуждала себя ловить каждое произнесенное им слово. Челлини начал рассказ тихим, спокойным голосом.
Вы, должно быть, знаете, мадемуазель, что те, кто использует искусство как средство для заработка, начинают жить совершенно убогой жизнью словно отягощенные гонкой за состоянием. В покупках и продажах, в занятиях импортом или экспортом для достижения необходимой доли успеха нужны лишь хорошие навыки в вычислениях и достаточное количество здравого смысла. Для занятий более тонкими материями, результатами которых становятся скульптуры, картины, музыка и поэзия, требования предъявляются к воображению, эмоциям и общей духовной восприимчивости человека. Напрягаются самые нежные клетки мозга, в полную боеготовность приводятся все мыслительные механизмы, с каждым днем и часом натура ваша настраивается более тонко, она обнажена и ранима к любому чувственному опыту. Разумеется, среди так называемых творческих личностей есть много обычных жуликов, что получили весьма поверхностное образование в одном или двух видах искусства и машут лениво кистью, беспечно плещутся в глубоких водах литературы или, умыкнув несколько четвертей и восьмушек у других композиторов, небрежно кидают их в одну кучу и называют «оригинальным произведением». Среди таких находятся «эксперты» в живописи и скульптуре, что выставляют для всеобщего восхищения труды творческих рабов как свои собственные, газетные писаки, «сметливые» молодые журналисты и критики с передовиц, малодушные пианисты или виолончелисты, протестующие против любых новшеств и предпочитающие топтаться в безэмоциональной холодно-каноничной манере, которую с удовольствием именуют «классикой», такие люди существуют и будут существовать, пока добро и зло остаются главными противоборствующими силами этого мира. Они тля на побегах искусства. А я называю творческими личностями тех мужчин и женщин, что день и ночь трудятся, чтобы хотя бы вскользь дотронуться до совершенства, и не бывают довольны даже самыми лучшими своими попытками. Я был среди них несколько лет назад и до сих пор придерживаюсь того же мнения, только разница между мною прошлым и настоящим в том, что тогда я слепо и отчаянно мучился, а теперь терпеливо и спокойно тружусь, твердо зная: в назначенный час получу то, чего добиваюсь. Рисовать, мадемуазель, меня научил отец, человек добрый и простодушный, чьи миниатюрные пейзажи казались лоскутками, вырезанными из настоящего поля и леса, настолько свежими и безупречными они были. Однако я не собирался довольствоваться тем простым путем, которым меня вели. Для удовлетворения моих амбиций одного правильного рисунка или одного правильно выбранного цвета было недостаточно. Меня ослепляла прелестная «Мадонна» Корреджо, я восхищался невероятной синевой ее одежд: они такого глубокого и насыщенного оттенка, что мне казалось, можно соскрести краску с холста до дыр и все равно не исчерпать до дна этот бездонный лазурный цвет. Я изучал теплые оттенки Тициана, я был готов парить в воздухе с чудесным «Ангелом Благовещения» как со всеми этими мыслями в голове мог я довольствоваться обывательскими стремлениями современных художников? Меня всецело поглощал лишь один предмет цвет. Я заметил, какими безжизненными и бледными казались сегодняшние краски по сравнению с красками старых мастеров, и глубоко задумался над возникшей передо мной проблемой. В чем секрет Корреджо, Фра Анджелико, Рафаэля? Я ставил разные эксперименты, купил самые дорогие и надежные пигменты. Все напрасно ибо они были подделаны торговцами! Затем я получил пигменты в необработанном виде, сам измельчил и смешал их результат оказался несколько лучше, но я обнаружил, что фальшивки присутствуют и в масле, и в лаках, и в растворителях вообще во всем, что используют в работах художники. Я никуда не мог деться от порочных торговцев, что ради мизерного процента с каждой проданной вещи готовы попасть в ряды самых бесчестных людей этого бесчестного века.
Уверяю вас, мадемуазель: ни одна из картин, которые сейчас пишут для салонов Парижа и Лондона, не сможет провисеть и ста лет. Недавно я посетил музей Южного Кенсингтона, лондонский дворец искусств, и наблюдал там большую фреску сэра Фредерика Лейтона. Как мне сообщили, она только что была завершена. И уже начала выцветать! Через несколько лет от нее останутся лишь размытые очертания. Я сравнил ее состояние с набросками Рафаэля и великолепного Джорджоне, что находятся в том же здании: их цвета были настолько теплыми и яркими, словно работы создали совсем недавно. Лейтон не повинен в том, что его работы обречены исчезнуть с холстов так же бесследно, как если бы он никогда ничего не писал, ему, как и любому другому художнику девятнадцатого столетия, просто крайне не повезло, что великий институт свободной торговли привел к тому, что все страны и классы с позором стремятся как можно быстрее вытеснить соперников из истории. Однако я уже утомил вас, мадемуазель, простите меня! Возвращаюсь к собственной истории. Как я уже говорил, я не мог думать ни о чем, кроме одного-единственного предмета цвета: мысли о нем преследовали меня непрестанно. В ночных видениях я наблюдал изысканные формы и лица, которые не терпелось перенести на холст, и все же у меня никогда не выходило. Казалось, моя рука потеряла всякий навык. Примерно в то же время умер отец, и я, не имея других родственников на всем белом свете и не привязанный к дому, жил в полном одиночестве и все чаще и чаще терзал разум вопросом, который сбивал меня с толку и приводил в смятение. Я стал капризным и раздражительным, избегал любого общения и, наконец, перестал даже спать. Затем наступило страшное время лихорадочного волнения, нервного истощения и отчаяния. Иногда я молча сидел, поглощенный мыслями, при виде людей я вскакивал и часами быстро шагал в неизвестном направлении, надеясь унять дикое беспокойство. Тогда я жил в Риме, в мастерской, принадлежавшей отцу. Однажды вечером как хорошо я все это помню! со мной случился один из тех яростных приступов, которые не давали мне ни отдыхать, ни думать, ни спать, так что я, как обычно, поспешил на очередную долгую и бесцельную прогулку. У открытой двери парадного входа стояла тучная и добродушная хозяйка дома со своей младшей дочерью, Пиппой, схватившейся за ее юбку. При моем появлении женщина вскрикнула, отшатнулась и, подхватив девочку на руки, быстро перекрестилась. Ошарашенный, я прервал внезапный поход и сказал со всем спокойствием, на которое только был способен: «И что же это значит? Думаете, я могу вас сглазить?»