Если питание в изоляторе временного содержания можно назвать, с натяжкой, конечно, хотя бы сносным, то про СИЗО и этого не скажешь. Молочные продукты и яйца отсутствуют практически полностью, самый распространенный из супов это консервы «Килька в томате», залитые горячей водой. Из вторых блюд съедобны в основном только гарниры, в частности, гречка. То, что на языке тюремных поваров называется рыбная котлета, не только невозможно есть, но даже и нюхать такой мерзкий запах распространяет это «блюдо». Хлеб каменный, о такой немудрено и зубы сломать. Если бы не передачи «дачки» от родных, да тюремный интернет-магазин, где кое-что из съестного можно приобрести за деньги, то кишечно-желудочные заболевания были бы здесь неизбежны, так же как и болезни, сопутствующие хроническому голоданию. Но пользоваться платным магазином далеко не каждой по карману, да и передачи получают лишь немногие. Поэтому счастливые обладательницы передач тайком под одеялом колбаску не лопают, а делятся с сокамерницами всем, что им присылают родственники, это закон «хаты». В первую очередь, понятное дело, все полученное с воли делится в «семье». «Семейничать» это значит «вместе кушать», держаться друг за дружку, при необходимости защищать. Объединяются в семьи, как правило, по три-четыре заключенные.
***
После завтрака всех, кого не уводят на допрос, к адвокату или не увозят на суд, выводят на двухчасовую прогулку. Мужчины гуляют на втором этаже, женщины на третьем. Впрочем, слово «гуляют» не совсем точно отражает то, что там происходит. Каждое «помещение для прогулок» разделено металлическими сетками на десять камер ну ни дать ни взять собачьи вольеры. Когда Саша Лисина впервые попала на эту, с позволения сказать, прогулку, именно так она и подумала, вспоминая, что в отчем доме собачьи вольеры куда как просторнее.
Гулять в полном смысле этого слова здесь, в тюрьме, было невозможно. Можно было только переминаться с ноги на ногу, в холод мерзнуть, в жару потеть.
Внутри стен, между этажами, издавна были проложены трубы теперь уже и не понять, для чего. Но зэки использовали их весьма эффективно. По трубам передавали с мужского этажа на женский и с женского на мужской сигареты, конфеты, иную мелочь, которую можно было протиснуть в трубу. Одним словом, делились, кто чем богат.
Здесь же, во время прогулок, передавались записки. Верх прогулочных камер затянут сеткой, в ячейки которой может протиснуться разве что детская ручка, или такая худенькая, как у Саши. К тому же из всех обитательниц СИЗО была она самой худенькой, а стало быть, легкой. Поэтому именно Лисину кто-нибудь из крепких женщин подсаживал, и она, просунув руку в металлическую ячейку, передавала записку, которую отправляли дальше, по назначению. Операцию эту проделывать надо было не просто быстро, а мгновенно, за те несколько секунд, пока конвойный, уходил в дальнюю часть коридора и не мог видеть нарушительниц. Попадись Саша на этом, наказание последовало бы незамедлительное, и причем суровое. Но отказываться ей и в голову не приходило.
Чуть ли не самым большим дефицитом тюрьмы считались медикаменты. Люди, страдающие тяжелыми заболеваниями, по определению в камере находиться не могут. Поэтому в тюрьме все были здоровы. По утверждению администрации во всяком случае. От замечательной тюремной пищи страдали все, боли и рези в желудке явление здесь повсеместное. Так же как и головная боль от спертого воздуха в невентилируемых камерах. Но на все жалобы выдавалось одно лекарство таблетка аспирина. Может, в иных СИЗО и иначе, но в том застенке, где оказалась Александра, у коновалов, врачами их назвать язык не поворачивается, бытует безмерно циничная присказка. Когда кому-то из страждущих давали таблетку аспирина, то наставляли: полтаблетки от головы, полтаблетки от всех других болезней.
Вопреки инструкциям, плевать здесь хотели на инструкции, и ВИЧ-инфицированные, и даже туберкулезные больные содержались в одной камере с другими заключенными. В женском блоке эти хронические больные пользовались исключительно своей посудой, да в душевую ходили отдельно от остальных сокамерниц. Да и то вовсе не потому, что так требовала администрация, а потому, что сами так решили.
***
Пятеро обитательниц камеры номер 312 были примерно возраста одного лет от тридцати или немногим больше. Шестая женщина уже довольно пожилая. Имени ее никто не знал, да не интересовался, а прозвали Матреной; по окликам надзирателей фамилия была известна Сыркина.
О каждом из заключенных тюрьма знает ровно столько, сколько хочет знать. Тюремный телеграф работает поэффективнее «Почты России». Вот и о Сыркиной знали, что сын ее наркоман, содержался в том же СИЗО. Когда мать поняла, что сын без зелья просто помрет, она долго сомнениями не колебалась стала приносить ему наркотик сама. Сначала продали все, что можно было продать из домашнего скарба. Потом ушла за бесценок квартира. Скитались с сыном по подвалам и чердакам, бомжевали, еду собирали в мусорных баках или, если удавалось, воровали в лавках да на рынках. Забрали их вместе. В этот день Сыркиной удалось приобрести «дозу» на несколько дней, так что в ее сумке этой страшной гадости было изрядно.
Через несколько месяцев, после того как их определили в СИЗО, Матрена узнала, что сын умер. Свет для матери погас. Она, и без того неразговорчивая, вовсе замкнулась, бывало, за день-два и слова от нее не услышишь. Дежурить ее ставили только в силу распорядка. Матрена не мыла, а так, тряпкой грязь растирала, потом все равно за ней все перемывать приходилось. В тот день, когда Сыркина вернулась в камеру после приговора суда, она, так же молча, как делала все остальное, стал собирать свои нехитрые пожитки. И только на повторный вопрос Василисы: «Сколько тебе дали?» равнодушно, как будто речь и не о ней вовсе шла, произнесла:
Двенадцать.
Девчонки охнули, пытались растормошить Матрену, выспросить, за что же так строго, сочувствие проявить, но она разговора не поддержала, на охи-вздохи не реагировала. Так и ушла молча, даже не попрощавшись.
***
Василиса Дунаева, Васька, как все здесь ее звали, была смотрящей правильной. Без нужды не орала, рукам волю не давала, но и порядок поддерживала твердой рукой. «Семейничала» она с двумя сокамерницами Надькой-цыганкой и светловолосой, с огромными синими глазами Лидой. Когда появилась Саша, Васька позвала ее в свою «семью» без колебаний. Еще в ИВС-«иваси» пришлась ей по душе эта хрупкая девчонка своим открытым взглядом, лучистой улыбкой, и даже тем, что боль свою напоказ не выставляла. И хотя была она, по Васькиным критериям, «домашним тепличным растением», чувствовался в ней характер, твердый и независимый. Ну, а когда Василиса узнала, что у Александры трое детей, то изумления своего скрыть была не в силах.
Сроду бы не подумала! восклицала она. Да в тебе весу-то чуть, и как же ты, троих родивши, такую фигурку сохранила?
Саша в ответ лишь улыбалась. Когда ей принесли первую передачу, она без колебания открыла пакеты и все содержимое выложила на стол. И когда на ее счет положили деньги, чтобы могла она пользоваться «ларьком», так по старинке называли продуктовый интернет-магазин, в котором делали покупки заключенные, то и продукты, на них купленные, справедливо делились на всех.
В камере был телевизор. Старенький, всего две программы, но все же какое-никакое окно в мир. Смотрели в основном фильмы. Вечера коротали за чаем и разговорами. И вскоре Саша уже знала невеселую историю каждой из обитательниц, особенно своих, «семейных». Частенько угощали они и незлобивую, хохотавшую по поводу и без повода Аленку-клюкву она сама так представлялась всем, утверждая, что нет для нее лучше лакомства, чем клюква. Аленка бродяжничала чуть не с детства. Семья на нее давно рукой махнула и передач ей ждать было неоткуда
Больше других жалела ее Надька-цыганка: в обиду не давала, подкармливала по возможности.
***
Надя Скворцова родилась в семье оседлых цыган, училась в обычной школе, где в художественной самодеятельности была первым человеком. Учиться она не любила, а любила петь, плясать и кружить парням головы. Родители, глядя на дочь, только вздыхали, да говорили меж собой, что надо ее, как только школу закончит, замуж выдать за хорошего человека, иначе пропадет девка.
Но у Надежды были совсем другие планы, и обременять себя семьей, то бишь, в ее понимании, орущими младенцами, кастрюлями, да сковородками, она не собиралась. В обозримом будущем точно. Закончив школу, подалась в Москву, да не куда-нибудь, а прямиком с вокзала, благо от Белорусского пешком можно было добраться, в главный цыганский театр «Ромэн». Разговор с обычным режиссером или даже директором ее не устраивал никоим образом, она добивалась встречи непременно с самим Николаем Сличенко. Атмосфера в цыганском театре царит весьма дружелюбная, молодой периферийной нахалке пытались объяснить, что Сеич ( так все, без исключения, в «Ромэне» называли Сличенко, сократив его отчество «Алексеевич») слишком занят и всех желающих цыган прослушать просто не в состоянии. Надька стояла на своем. Чем бы это закончилось, неизвестно, если бы ее перепалку с одним из режиссеров не услышала жена Николая Алексеевича Тамилла даже в свои весьма уже немолодые годы хотя теперь уже и седовласая, но все равно красавица. Чем-то настырная девчонка ей, видать, приглянулась, Тамилла Суджаевна взяла ее за руку и повела к лестнице на второй этаж. Той самой лестнице, куда ей каждый день преграждал путь суровый молчаливый охранник. Они вошли в довольно тесный, но очень уютный кабинет, где за небольшим роялем, что-то наигрывая и негромко напевая, сидел тот, кто цыганской песней прославил свой народ на весь мир Николай Алексеевич Сличенко, народный артист Советского Союза, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, депутат и прочая, и прочая, и прочая. Никогда и ни в чем не перечивший своей с юных лет обожаемой Тамилле, он прослушал Надежду, посмотрел, как она двигается, танцует. Вернее, слушали и смотрели они оба. А когда прослушивание закончилось, вежливо прикоснулись ладошкой к ладошке, и не более, переглянулись меж собой, и Сличенко огласил довольно неприятный для Надежды вердикт:
Ты девушка не без способностей, но не актриса, и смягчил: Пока еще не актриса. Нужно учиться вокалу, танцу, еще много и много нужно учиться. Подумай над моими словами, и если поймешь их правильно, то займись собой и через годик-другой приходи.
Она чуть не расплакалась от этих слов, но сдержалась и даже улыбнулась, едва слышно проговорив «спасибо». А потом, сама не понимая, зачем ей это, попросила: «А можно мне с вами, Николай Алексеевич, сфотографироваться?» Сличенко улыбнулся, положил ей руку на плечо, и так, почти в обнимку, они сфотографировались на фоне кабинетного рояля.
Учиться, как уже было сказано, Надька не любила, но будучи человеком восприимчивым, потолкавшись в театре, кое-что для себя уразумела. Собрав вокруг себя группу цыганской молодежи, таких же, как сама, любящих песни и пляски бездельников, она создала группу с пышным и претенциозным названием «Гилля Ромэн». «Гилля» в переводе с цыганского означает «филиал». Вот так, не больше и не меньше. И псевдоним она себе взяла не какой-нибудь, а присвоила, без всяких угрызений совести, фамилию самой знаменитой цыганской актрисы. На их первой, в плохонькой сельской типографии изготовленной афише в самом центре красовались «Надя Жемчужная и Николай Сличенко».
Бродячая труппа исколесила всю страну. В большие города они не совались избалованная столичными, а то и зарубежными гастролями публика их не жаловала. А вот в захолустье почти аншлаги были им обеспечены. Людская молва распространяется быстрее ветра, и цыгане на концерты «Гилля Ромэн» ходить перестали, таких в каждом таборе было двенадцать на дюжину. Но не перевелись еще среди русского народа любители протяжной цыганской песни и зажигательного, то плавного, то стремительного, танца. Ну а уже если во время их гастролей случалась где-то свадьба, то звали их непременно.
Выходя на сцену, «Надя Жемчужная» неизменно обращалась к зрителям:
Великий цыганский певец Николай Сличенко давно мечтал побывать в вашем городе. Но плотный театральный график вносит всякий раз свои коррективы в расписание гастролей. И вот сейчас, по личному поручению Николая Алексеевича Сличенко, к вам приехала разъездная группа нашего театра «Ромэн», в этом месте она делала паузу, давая возможность аплодировать ей и выходящим при этих словах на сцену «актерам».
Состав группы с момента ее создания почти не менялся. Вот только главного своего гитариста они потеряли. Обрюхатив Надьку, он кромешной ночкой двинул подальше от любимой. По слухам, добрался до Молдавии, а потом и в Румынию сумел пробраться, где его следы и затерялись.
Год она прожила дома у родителей, смиренная и покладистая. Отец с матерью на дочку нарадоваться не могли, во внуке души не чаяли. Когда Коленьке исполнился год, Надежда, обновив свою группу парочкой «молодых талантов», снова отправилась в путь. И вновь замелькали города и села. Теперь, выходя на сцену, Надька свою вступительную тираду заканчивала так: «Я даже своего сыночка, который ждет не дождется меня с гастролей, назвала Коленькой в честь Николая Алексеевича Сличенко», и она опускала глаза долу, словно устыдившись этой своей невольной и внезапной откровенности.
Зарабатывали халтурщики не ахти их концерты и посещали потому, что билеты копейки стоили. Но на хлеб и дешевое вино хватало. А вот с музыкальными инструментами была просто беда. Старые уже никуда не годились, на новые просто не было денег.
В одном из крупных сел Брянщины, где они выступали, увидели в одном из помещений, то ли гримерке, то ли подсобке, сложенные в угол почти что новенькие гитары и клавишную установку. Соблазн был слишком велик. Решив, что «ноги делать» нужно сразу, «на дело» пошли цыганским скопом, чтобы забрать все инструменты разом. А тут еще и несказанное «везение» огромный амбарный замок не закрытым оказался, а лишь болтался на дверной дужке. Им бы призадуматься, откуда такая беспечность, но не до того было.
Да все бы, может, и обошлось, не случись темной ночкой в подсобке двух молодых влюбленных, которые уединились здесь по причине строгих родителей. Молодые влюбленные, поняв, что происходит, геройства проявлять не стали, а, выскользнув из помещения, замок замкнули.
Так «Гилля Ромэн» почти в полном составе оказался за решеткой. Только руководителя группы Надежды Скворцовой в ту злополучную ночь с ними не было.
Впервые в жизни она по-настоящему влюбилась. Влюбилась страстно, самозабвенно, до головокружения и потери рассудка.
На «Цыганскую горку» их пригласили накануне. Местные цыгане, обосновавшиеся здесь лет десять назад, отмечали какое-то торжество, вот и позвали попеть-поплясать заезжих артистов. Попели, поплясали и уехали, Надежде предложили погостить денек-другой. Но она бы, наверное, и без приглашения никуда не уехала. Когда цыганский барон Константин начинал говорить, у нее сладко кружилась голова, а если смотрел на нее своими агатовыми глазами, то земля плавно уходила из-под ног. Как же он хорош был собой! Высоченного, метр девяносто, роста, иссиня-черные кудри спадали до самых плеч. И одет, как и подобает барону, в белоснежный костюм, черную шелковую рубашку. Поговаривали, что Константин Зубков цыганский барон уже чуть ли не в десятом поколении. Когда-то он учился в МГУ, какое-то время работал в театре «Ромэн», но дела цыганского табора требовали его присутствия, и Константин Васильевич правил своими собратьями мудро и справедливо. К пятидесяти пяти годам он успел овдоветь, взгляд молодой цыганки, приехавшей в гости, истолковал верно, потому и предложил ей остаться, погостить. Утром пригласил поехать в город, усадил в автомобильный раритет черную «Чайку», по дороге хвастливо рассказывал, что на этой машине ездил когда-то сам Андропов. Надя слушала плохо, ей было все равно, что он говорит лишь бы быть рядом.