А тогда, в 1943 году, помню, как бабушка утром делила мою дневную норму хлеба на четыре части и выдавала мне одну часть утром, остальные прятала, вернее, убирала. Но я не мог терпеть и съедал все свои доли уже к обеду. Нас спасало то, что во дворе в сарае для дров с погребом были заготовлены с осени картошка и солёная капуста. А дед, который работал завхозом в типографии (рядом с домом), привозил иногда бидон мясного бульона из костей. Дома наступал праздник. Бабушкины щи из квашеной капусты на этом бульоне я до сих пор помню.
Летом 1943 года с фронта вернулся муж тёти Тони. Он попал в штрафбат, провёл зиму и весну сорок третьего года в болотах под Демянском, заработал открытую форму туберкулёза, и его отпустили домой умирать. Тётка продавала на барахолке его костюмы и другие вещи и покупала ему продукты, пытаясь спасти. Как-то он угостил меня кусочком шоколада, тётка стала кормить его не в моём присутствии. Через два месяца он умер. В начале сорок четвёртого года стала поступать американская помощь. Запомнил большую банку с тушёными в томате бобами. Тогда мне казалось, что это самая вкусная еда на свете. Собственно, и сейчас люблю фасоль в томате.
Как жили люди в те времена и как помогали друг другу, можно показать на одном примере, который остался в моей памяти. Сейчас таких отношений между людьми и в помине нет. Однажды летом 1944 года тётя Аня, младшая сестра моей матери, привела в наш дом солдата на костылях. Он ехал из госпиталя на родину в Молдавию. Попросился на побывку до поезда. Поезда тогда ходили нерегулярно и редко. А мы сами ютились в двух комнатушках шесть человек, из них три относительно молодых женщины. Бабушка поворчала на дочь, но солдата оставила, а потом даже подобрела, когда он выложил солдатский паёк на стол, в том числе несколько банок американской тушёнки. Поселили его на полу в углу комнаты, где спали бабушка с дедушкой и я. Прожил он у нас около недели. Дело закончилось тем, что перед отъездом солдат вызвал мою мать в город на прогулку и там сделал ей предложение: поехать вместе с ним к нему на родину на Дунай в город Измаил. Мать отказала, а то бы вырос я на берегу Дуная в семье сапожника.
В августе 1944 года мать переехала в нашу комнату на Волковом переулке (что на Красной Пресне), чтобы я пошёл в школу по месту прописки. Без поддержки бабушки нам с матерью пришлось туго. Иногда в доме была только картошка в мундире, на которую я уже не мог смотреть. Правда в школе нам давали завтрак: бублик и стакан горячего сладкого чая. Но этого было недостаточно. По телу пошли чирьи, завелись вши. Помогла школа. При школе был врач, он прописал мне рыбий жир и гематоген (по карточке по рецепту), и это меня спасло. Голодали многие. Кто-то в классе заболел туберкулёзом. Карточная продуктовая система просуществовала до конца 1946 года. После окончания войны жили впроголодь ещё полтора года. С тех пор я не могу оставлять в тарелке недоеденную пищу и меня коробит, когда я вижу, как теперь люди легко бросают еду в помойное ведро. Их бы к нам в те времена.
Американская продуктовая помощь закончилась, и это чувствовалось. Мать для удобства прикрепляла свои карточки к магазину, расположенному недалеко от её работы. Работала она тогда простой чертёжницей в тресте «Энергоуголь» на площади Ногина (сейчас площадь Китай-город). Часто у неё не было времени выстаивать часовые очереди в магазине, чтобы отоварить карточки, и я ездил в магазин и отстаивал там два-три часа. Окружавшие взрослые люди меня не обижали. Все были привыкшие к очередям и уважали друг друга, а продавщицы никогда не обсчитывали и не обвешивали. Времена были суровые, могли за это и расстрелять. Продавщица сама отрывала мне нужные талоны в карточке, например, жиры (а это было либо сливочное, либо подсолнечное масло это если повезёт, либо маргарин, либо зальц если не повезёт), потом получала с меня деньги и отсчитывала сдачу. Было мне тогда восемь лет. Я и к бабушке ездил через всю Москву один, и никто меня не трогал.
Ещё большие очереди, многочасовые, были одно время в сорок седьмом году за хлебом (в 1946 году случилась засуха и был большой неурожай), когда карточки на хлеб были уже отменены. Хлеб отпускали по две буханки в одни руки. Но панику быстро прекратили, поставки хлеба упорядочили. Карточки полностью отменили в 1947 году, и голод закончился. В магазинах в свободной продаже появилась икра красная и чёрная, осетрина, сёмга, нельма, крабы, колбасы варёные и копчёные. Но эти деликатесы стоили очень дорого и были нам с матерью не по карману.
Из воспоминаний военного времени у меня осталось ещё следующее. Весной 1943 года, уже в Москве, я тяжело заболел корью с высокой температурой, провалялся несколько дней. Мать говорила, бредил. Когда очнулся, попросил яблоко. Что продали, где достали в марте яблоко, не знаю, но привезли, я съел и пошёл на поправку. Осенью 1944 года, когда мы с мамой уже жили на Волковом переулке, я ходил смотреть на пленных немцев. Их гнали по Садовому кольцу, они шли рядами, соблюдая строй, а я стоял в толпе на площади Восстания. Жалкое это было зрелище. Они шли измождённые, уставшие, безучастные. Народ тоже молчал. Только некоторые изредка кричали: «Изверги!», а некоторые кидали хлеб.
День Победы объявили по радио 9 мая. Мы, всё население нашей коммуналки, вышли на улицу так же, как и весь дом и жильцы ближайших домов. Все поздравляли друг друга, обнимались, женщины плакали от радости. Вечером был грандиозный салют. Все надеялись, что наши беды закончились, но впереди нас ждали ещё полтора голодных года.
После войны, году в 1946, у нас на Пресне появилось много дешёвых пивных, где собирались инвалиды войны: без рук или ног, одноглазые или слепые, изувеченные душой и телом. Они пили пиво и водку, играли на гармошках, плясали, пели и спали там же. Нам, мальчишкам, было весело и смешно смотреть на этих людей. Мы даже давали им прозвища типа Билли Бонс, Одноглазый, Хромой, Костыль и т. д. Тогда мы не понимали их трагедию, не понимали, что это были несчастные калеки, отдавшие своё здоровье Родине и брошенные обществом, государством и скорее всего и родными. Потом они в одночасье исчезли. Только много, много лет спустя стало известно, что всех их собрали и вывезли далеко от Москвы в дома инвалидов. Например, теперь доподлинно известно одно место: Валаамский монастырь на Ладоге. Там они старились и умирали, не получив никакой компенсации за ратный подвиг.
Рос я как все мальчишки нашего рабочего двора. Учились мы отдельно от девочек все десять лет. В нашем дворе, в котором располагалось четыре небольших дома, проживало четыре девочки нашего возраста, но они с нами не дружили. А ребят была целая ватага: человек десять-двенадцать. Взрослые работали целыми днями, и мы были предоставлены сами себе. Мы играли, конечно, в войну, дрались с ребятами соседнего двора, гоняли в футбол. Никаких мячей у нас не было, их заменяли консервные банки или комок тряпок. Зимой катались на самодельных салазках, сделанных из стального прута. Особенным шиком считалось с помощью крюка зацепиться за проезжавший по переулку грузовик и проехать за ним как можно дольше, удерживаясь на узких полозьях салазок, будучи сам обут в валенки.
Весной играли в лапту (чижика), в городки, в «пристенок» (это игра на деньги, мелкие монеты). Надо было ударить монетой о стену дома так, чтобы она отскочила как можно дальше, а второй игрок должен был своей монетой ударить о стену так, чтобы она подлетела к монете первого игрока как можно ближе. Если монета соперника падала так близко, что её можно было коснуться, растянув ладонь и пальцы одной руки от одной монеты до другой, соперник забирал монету. Если нет, то первый игрок брал свою монету и повторял манипуляцию второго игрока.
Также на деньги играли в «разшиши». В этой игре монеты всех участников складывались в стопку, решками строго вверх на определённую черту на земле. Затем участники отходили на определённое расстояние, каждый со своей битой размером примерно 45 см, и кидали по очереди свою биту, стараясь попасть ею в стопку монет. Если удалось попасть в стопку, часть монет разлеталась. Те монеты, которые падали вверх орлом, забирались удачливым игроком. Кроме того, он получал право ударить отлетевшую монету, но упавшую снова на решку, битой по краю монеты, чтобы она перевернулась на орла. Поэтому «добычливые» биты пользовались большим спросом и выменивались на что-нибудь другое, например, на кусок жмыха, который можно было сосать весь день и не испытывать чувство голода.
И ещё «чеканка». Это биту, зашитую в лоскутки, чтобы придать ей эффект парашюта, надо было подбрасывать ногой, не давая ей опуститься на землю. Выигрывал тот, кто подбросит биту без перерыва больше всех раз. Встречались виртуозы. Таковы были наши незатейливые игры, которые со временем канули в Лету.
Окна нашей коммунальной кухни выходили прямо на зоопарк, на площадку, где содержались павлины. Рано утром, если выглянуть в окно, можно было увидеть павлиньи с глазком перья, выпавшие за ночь из хвоста павлина. Оставалось рано утром, пока зоопарк закрыт и уборщики ещё не пришли, перемахнуть через забор (а у нас были специальные места преодоления забора, т. к. он был очень высокий), добежать до площадки с павлинами, перемахнуть через ограждение площадки, собрать перья и бегом домой. У нас дома долго стоял большой букет из павлиньих перьев.
Позже, зимой, мы перешли на коньки. Сначала у меня были коньки снегурки, конечно, без всяких ботинок. Они достались мне от одной из тётушек. Коньки привязывались веревками к валенку путём закрутки узлов верёвки специальными палочками. Только позже, в старших классах, мне купили настоящие коньки с ботинками, беговые «норвежки». На них я выступал на школьных соревнованиях и просто ходил на каток. Тогда это было очень популярно среди мальчишек. Многие переходили на «гаги», спортивные коньки для игры в хоккей. На них можно было выписывать различные пируэты и тем самым «фикстулить» перед девчонками. Зимой были также и лыжи. После того, как я без всякой подготовки на районных соревнованиях летом пробежал 3 км со временем на третий разряд, наш учитель физкультуры стал привлекать меня и к соревнованиям на лыжах. Но здесь у меня дело не пошло так же, как не добился я успеха в занятиях сначала спортивной гимнастикой, а потом тяжёлой атлетикой в спортивной школе «Крылья Советов». Но третий разряд по лёгкой атлетике мне присвоили, и я долго с гордостью носил значок третьего разряда.
Лето я проводил в пионерских лагерях. О них у меня остались самые светлые воспоминания. Походы, костры, купания, новые друзья. В первый раз я поехал в лагерь от типографии деда в 1945 году. Лагерь находился на станции Трудовая у канала имени Москвы. Там я впервые научился плавать, правда, для начала чуть не утонул. Помогла сообразительность. Когда после неудачной попытки поплыть я с головой опустился на дно, на дне развернулся головой в сторону берега и так по дну выполз на берег. Никто ничего не заметил. И всё-таки это происшествие не остановило меня, и я научился плавать, начав с упражнения «поплавок» на мелком месте.
В походе по местам боёв мы нашли подбитую немецкую танкетку и лагерь пленных немцев. Они все были молодые, весёлые, сытые и здоровые. Лагерь был без ограждений. Они понимали, что бежать им некуда. А мы в 1945 году ещё голодали. Мама так ослабла, что, когда приезжала ко мне в лагерь навестить, быстро засыпала где-нибудь под кустиком, а я теребил её и обижался, а потом мы бежали к её поезду, чтобы она не опоздала.
В четырнадцать лет от маминой работы я поехал в лагерь на Азовское море, вернее, на один из его лиманов. Мы купались целыми днями, вода была очень тёплая, а лето жаркое. Загорели до черноты. Рядом был расположен заповедник Аскания-Нова. Мы ходили туда в походы и собирали гербарий. Так на всю жизнь почему-то запомнил такое название дерева, как араукария. В походе нашли орлёнка с подбитым крылом, принесли его в лагерь и поселили вместе с нами, а жили мы в огромных армейских палатках. Назвали орлёнка Машкой и кормили его ящерицами, которые в изобилии водились вокруг лагеря, а иногда добывали ему и змей, которые тоже попадались на территории лагеря. Машка был очень прожорлив. Мы его привязали к пустой кровати, на спинке которой он и восседал гордо. Недели через две крыло зажило, и он расправил свои могучие крылья. Мы его отвязали и выпустили на волю. Он сделал несколько прощальных кругов над нами и улетел.
И ещё запомнилось, как после обеда, когда все спали, я добровольно вызывался сходить на почту за письмами. Почта была расположена в деревне примерно в 34 км от лагеря. Мне нравилось ходить одному по пустынной дороге. А ещё я заходил в деревню к одной старушке, и она мне продавала вкуснейшие груши, которые таяли во рту.
Видел ли я живого Сталина? Да, видел. Это случилось примерно в году 1949. После войны каждый год на Первое мая проводилась в Москве большая демонстрация. Колонны шли на Красную площадь с многих направлений Москвы, в том числе и со стороны Красной Пресни. Голова колонны доходила до площади Восстания и там тормозилась вплоть до окончания военного парада на Красной площади. А хвост колонны заканчивался где-то на Краснопресненской заставе. Ожидание составляло около полутора-двух часов. Люди стояли, пели, танцевали под гармонь или духовой оркестр.
Вообще-то детей без сопровождения родителей в колонны демонстрантов не пускали. Но я использовал этот момент простоя, пробрался в колонну, которая стояла против Волкова переулка, и когда прошёл час, люди привыкли к моему присутствию и взяли меня с собой в дальнейшее шествие. Так я попал на Красную площадь и вместе со всеми прошёл мимо Мавзолея, на котором стоял Сталин вместе с остальными руководителями партии. Он нам рукой не махал, а был занят разговором с кем-то из окружавших его людей. Мне он показался неказистым.
Когда 5 марта 1953 года Сталин умер, в школе состоялся митинг. Нас собрали в большом актовом зале школы. Многие учительницы плакали, а мы стояли молча. Нас сталинизм ещё не успел пронизать до фанатизма. На похороны Сталина ринулось много народа. Возникла давка в местах пропуска людей к Колонному залу. Говорили, что погибло много народа, я не ходил, а вот мой двоюродный брат Толя пошёл и был спасён солдатами из оцепления, которые вытащили его, полузадушенного, из толпы и подняли в грузовик. Он был ещё мальчишкой (четырнадцать лет), и они его пожалели. Говорили, трупами была усеяна вся Трубная площадь, но каких-либо официальных сообщений по этому поводу не было.
Несколько слов для молодого поколения о коммуналке. В нашем деревянном доме на Волковом переулке было два этажа и два входа (парадный и «чёрный»). На каждом этаже была кухня с дровяной плитой, одна на всех, один туалет и одна раковина с холодной водой. Горячей воды в доме не было. Отопление печное, поэтому во дворе у каждой семьи был сарайчик для хранения дров. Остальное помещение было разделено пополам длинным коридором от входа до кухни. По обе стороны от коридора располагались комнаты-клетушки разной площади. У кого-то было всего шесть метров, а у кого-то пятнадцать и даже восемнадцать квадратных метров. Комнат было всего восемь, соответственно, в них проживало восемь семей разной численности, в целом около тридцати человек.