Прежде всего это дух ландшафта или земли, genius loci[19], который пересекается с духом эпохи. Наряду с эоническими архетипами земля и климат соучаствуют в формировании человека. Они накладывают на его лик те черты, по которым и различаются народы и расы. В молитвах местным богам отдается должное как раз этим силам, этим чарам пространства, этому статичному принципу истории. Из духа земли вырастает душа народа. Этот дух определяет его постоянные национальные качества. В бесконечно широких, беспредельных равнинах человек особенно ощущает свою малость, свою затерянность. Величаво и спокойно взирает на него вечность, увлекая его от земли. Так зарождаются религии. Как много значили в религиозных судьбах человечества степи Китая и России, равнины Индии, пустыни Сирии и Аравии! Божественное просветление снизошло на Будду на широких равнинах Патны. Основатели других религий, как Христос, уходили в пустыни, чтобы восприять откровение. Совсем иной человеческий тип порождают горы. Если степь безымянна и безгранична, то в горах каждая вершина и долина имеют свое название и свою индивидуальность. Это способствует укреплению в человеке самостоятельности и в то же время себялюбия, оригинальничанья; защищает от искусственной централизации, но и создает опасность раздробленности. Примеры тому Эллада и Швейцария.
Суровая местность делает человека твердым, деятельным, заботящимся о будущем. Теплые, плодородные края развивают в нем склонность к созерцательности. Резкая грань между Севером и Югом, не объяснимая свойствами крови, проходит через большинство народов земли итальянцев, испанцев, французов, немцев, через Китай с его северным городом (Пекин) и южным (Нанкин), через северо-американский континент, где различие между северным и южным человеком вылилось в самую кровавую войну американской истории. Америка во всех отношениях является примером чар пространства, обусловленности души местом обитания. Американский континент, на который столько рас выбрасывают свой живой товар, обладает силой вылепить из этой смеси кровей новый тип, заметно отличающийся от тех народов, чью кровь он в себя вобрал. За фасадом отпочковавшейся от Европы цивилизации оживает древняя индейская душа, например, в преступных сообществах больших городов. Другим примером такого рода являются евреи, развивающиеся по-разному в зависимости от страны своего проживания. Еврей в Германии гораздо ближе немцу, еврей во Франции ближе французу, нежели оба они еврею русскому. Мрачная мистика хасидов[20] могла созреть только на восточной почве, в то время как кристально ясная система Спинозы[21] там не появилась бы никогда. Третий пример формирующей силы земли я приведу из русской истории. Великий Князь Киевский Владимир, обративший русских в 998 году в христианскую веру, внук норманна Ингвара, то есть Игоря, был нордического происхождения[22]. Тем не менее из-за своего мягкого, ровного характера он был воспринят как истинно славянский князь, которого народ прославил. В национальную историю России он вошел как Святой Владимир.
Силы почвы фундаментальнее и прочнее сил крови. Почвенные силы меняются лишь в ходе миллионов лет, и если подойти к ним с короткой меркой человеческой истории то они покажутся постоянными, в то время как силы крови, как все живое, подвержены законам старения. Тонкое чутье в этом плане проявляют англичане, когда они в вопросах национальной принадлежности отдают предпочтение праву территории jus solis перед "правом крови" jus sanguinis: каждый человек, родившийся на английской земле, получает английское гражданство вне зависимости от происхождения своих родителей и их гражданства. Народы и расы не есть нечто изначальное они являются образованиями, формируемыми уже духом ландшафта. Поэтому, проживая на одной и той же территории, чуждые расы становятся сходными, а родственные, обитая на разных землях, становятся непохожими. Можно ли представить себе более резкий контраст, чем между индусами и германцами, а ведь они принадлежат к одной, индо-германской расе. Романские народы и германцы отличаются от индусов больше, нежели от семитов Ближнего Востока. Достаточно сравнить правовые способности древних вавилонян (Хаммурапи[23]), законническую религию иудеев, культуру юриспруденции римлян, идею оправдания у лютеран с отличным от этого идеалом ненасилия у индусов (ахимса) от Вед[24] до Ганди[25], с отвращением к власти у русских от их истоков до Л. Толстого, дабы убедиться, что линия раздела проходит через эти расы посредине: индусы и русские стоят по одну сторону ее, семиты, римляне, романские народы и германцы по другую. Происхождение многих русских писателей и поэтов показывает, насколько силы земли влиятельнее сил крови. И как раз те из них, кто считается истинно русскими по духу, имеют в своих жилах большую примесь чужой крови. Среди ближайших предков Пушкина был негр, у Лермонтова шотландцы, у Жуковского турки, у Некрасова поляки; Достоевский по линии отца был литовцем; Л. Толстой потомок немцев-переселенцев. В отличие от них, Тургенев чистопородный русский, но как раз он из всех производит наиболее западное впечатление!
Кровь и земля два различных элемента, которые в понятийном плане не имеют между собой ничего общего. Принципом крови руководятся кровные кланы, союзы людей одной крови, независимо от того, где они проживают. Принцип земли обусловливает территориальное единство людей, обитающих на данном пространстве вне зависимости от их крови. Внутреннее противоречие обоих понятий является предметом спора, касающегося личностного и территориального принципа современного уголовного и гражданского права. Дух ландшафта обусловливает различия в пространстве, дух эпохи различия во времени. Если бы не было (расообразующего) духа ландшафта, то люди одной и той же эпохи были бы везде одинаковы в своих основополагающих духовных качествах. Если бы не было (расоизменяющего) духа времени, то люди одной территории были бы в сути своей всегда похожими. Одной из расхожих бессмыслиц современности является формула "кровь и земля", будто оба этих понятия выражают одно и то же.
Наиболее резкие возражения против учения об эонах выдвинут, конечно, представители расовой теории. Согласно их концепции, расы и народы являются носителями судеб мира, влияние же окружающей среды, природы, климата, национальной истории не имеет большого значения. Силы эона, в этой трактовке, имеют мешающий характер "поперечных волн", действие которых, по возможности, надо пытаться исключить. Пестрота истории объясняется у них сменой наций, из которых каждая в свой черед берет на себя лидерство. Изменения внутри каждого народа объясняются различными стадиями его зрелости. Однако законы природы, которым народ в целом несомненно подчиняется как организм, сами по себе еще не вызывают радикальных изменений в жизни народа. В этой связи открытым остается вопрос: чем объяснить, что целый народ хотя бы те же греки заканчивает свое развитие на полюсе, противоположном исходному? Ведь превращение в свою противоположность не заложено изначально в сущности организма. Люди одной крови, но различных эпох, отличаются друг от друга не только возрастной Стадией своей расы, но и в своей основе, всем своим существом. Великую эпохальную перемену XVI века нельзя объяснить феноменом крови. Было бы неубедительным рассматривать Реформацию как "подростковый протест германских народов на пороге их половой зрелости. Скорее здесь действует принцип духовный, который уже не объяснить из ощутимой действительности, и принцип этот смена эонических архетипов. Надо оставить попытки рационального его объяснения, смирившись с тем, что он таковому не поддается. Не стоит распылять свои силы в поисках материальных причин, которые ничего не могут доказать. Так, в 1500-е годы не великие открытия изменили настрой души. Наоборот, открытиям предшествует влечение к ним. Открытия не порождают новое жизнеощущение, а лишь подтверждают его наличие. Они являются не причиной, а следствием больших душевных перемен. Почему они происходят, почему как раз в данное время и в данной форме, вопросы, покрытые метафизической тайной.
Расовая теория принуждает к зоологическому пониманию истории, когда на судьбы человеческой культуры смотрят с точки зрения развития биологического вида. Эта теория столь же материалистична, как и экономическая трактовка истории в марксизме. В противоположность той и другой, эоническое учение как иррациональное понимание истории делает акцент на духовной стороне человеческого существования, возвращая человеку его достоинство и самоуважение, которых его лишили материалистические утверждения.
Итог вышеизложенных соображений я могу резюмировать следующим образом. Есть два фактора, определяющие человеческую историю: постоянная власть земли и переменная власть эонических архетипов. Взаимодействие и противоборство этих двух противоположных принципов земного и духовного, борьба между архетипами, сменяющими друг друга, определяют как содержание судеб человеческой культуры, так и трудность ее научного объяснения.
Смена эпох исключает возможность формирования стойких черт национального характера. Есть только отдельные национальные свойства, а именно связанные с силами земли. Проявляются они с разной силой в зависимости от того, с каким эоническим типом они совпадают. Также и способ, которым человек приноравливается к ландшафту и к его воздействию доверяясь ли ему или абстрагируясь от него, есть характерная черта эпохи. Поэтому даже постоянные свойства нации порою неустойчивы в интенсивности своего проявления. Они могут доминировать в общем духовном облике народа, а могут и затеняться другими свойствами так сильно, что становятся едва различимыми.
Когда постоянные черты нации совпадают с основополагающими чертами эонического архетипа, народ достигает вершины своей культуры, что может совпасть, а может и не совпасть с апогеем его политической мощи. Если дух ландшафта родствен духу эпохи, они притягивают друг друга и усиливают свое воздействие. Если же они разнородны, то ввергают людей в мучительные судороги и конфликты. Россия двух последних столетий являет собою потрясающий пример такого возможного противоречия между духом ландшафта и духом эона. Развертывающийся во времени архетип не везде встречает одинаковые местные условия. Где-то он находит благоприятный для себя уклон, по которому легко и свободно скользит в реальную жизнь. Где-то он наталкивается на упорнейшее сопротивление. Соответственно, судьба эона связана с характером ландшафта довольно своеобразным способом. Иначе говоря: каждая эпоха имеет свои региональные основы и предпосылки развития. Эти тонкие взаимоотношения между эоном и ландшафтом открылись пророку Даниилу, когда он предвидение о четырех возрастах мира связал с идеей о четырех царствах гениальное прозрение во тьму веков. Вот что прозрел Даниил, хотя и не высказал этого четко: со сменой эона меняется и арена истории. На передний ее план выступают те народы, которые благодаря своим постоянным национальным свойствам, то есть силам своего ландшафта, имеют благоприятные условия для реализации человеческого типа, предписываемого всей эпохой. Отсюда становится понятным возвышение Пруссии среди других немецких племен, все возрастающий перевес немецкого Севера над Югом и Западом; и этот перевес становится тем более очевидным, чем больше происходит вытеснение готического архетипа * не только в Германии архетипом прометеевским. Немец не потому становился все более пруссаком, что Пруссия захватила лидерство в Германии, а наоборот: Пруссия возвысилась потому, что племенные свойства сделали ее наиболее пригодной для воплощения общего идеала того времени. Пруссак, как и его ландшафт, холоден, трезв, расчетлив, лишен фантазии, интересуется только политикой, предпринимательством и войной. Именно такому человеческому типу суждено было, в известных пределах, взять на себя роль духовного лидера в эпоху безрелигиозности и земных интересов. Пруссак, наряду с англосаксом, был образцом своего времени. Таким, каким он в принципе был всегда, теперь старался стать каждый. Ему подражали и русские со времен Петра I, и итальянцы со времен Муссолини, и японцы в течение ряда десятилетий.
Эмансипация и рост власти евреев в последние 150 лет тоже пример того, что народ становится душевно и духовно тем влиятельнее, чем больше его постоянные свойства характера соответствуют архетипу эпохи. Находящийся в плену прометеевского идеала европеец особенно северный, с его деловой хваткой и рационализмом все больше уподобляется еврею диаспоры и все больше поддается еврейскому влиянию. В готическую эпоху считалось позорным делать гешефт и заниматься ростовщичеством. Сегодня же восхищением и признанием пользуется тот, кто делает это с успехом и без всякого зазрения совести. В Прометее все заметнее проступает облик Агасфера[26] вечного, гонимого жида. Но это происходит не потому, что евреи в течение многих поколений целенаправленно стремились к европейскому образу мышления, который наиболее соответствовал их собственным интересам. Для этого у них нет ни духовной, ни материальной власти духовной особенно. (Безнадежное невежество евреев постоянно обличается в летописях Средневековья как одна из самых ярко выраженных их черт.) Скорее получилось так, что те душевные изменения, которые со времен Реформации произошли у западноевропейцев, пошли на пользу евреям и те смогли воспользоваться этими изменениями, не будучи их причиной.
Готическая эпоха создала духовное единство западной Европы. До этого в Европе были лишь племена и народности. С угасанием готики здесь остались опять-таки лишь отдельные образования национальные государства. То, что мы сегодня еще имеем от западного чувства общности, лишь жалкие остатки драгоценного наследия, почти полностью растраченного. Понятие и реальность западной Европы в готической культуре. Эта была синтетическая культура. В ней преобладали цементирующие силы. Потому одной из главных ее задач было устранить противоречия между Севером и Югом и не допустить региональной раздробленности. В римских походах германских императоров, в создании Римской империи германской нации[27], даже в спекулятивной схоластике того времени обнаруживается твердая решимость к слиянию готически-христианской культуры с античной культурой Средиземноморья. Тем не менее, напряженность между Севером и Югом чувствовалась на протяжении всего готического эона; она проникла и вглубь прометеевской эпохи. Даже жизнеощущение Гете еще у нее в плену. Вторая часть "Фауста" представляет собою грандиознейшую, хотя и неудавшуюся попытку примирения Севера с Югом, германцев с греками. Вместе с романтизмом[28], последним отзвуком готической культуры, иссякает и притягательная сила Юга. Что для сегодняшнего европейца античная культура? Воспоминанье, миг отдохновенья, любительское увлечение но только уже не судьба!
В прометеевскую эпоху господствуют разъединительные силы, сказывающиеся незамедлительно и в региональном плане. Прометеевская культура начинает с отпадения Севера от западной Европы. Сначала это произошло в церковной сфере в виде Реформации. В политике дело Лютера[29] повторил Фридрих II Прусский[30]. В обоих случаях речь идет об одном и том же о протесте Севера, о покушении на европейское единство. Прометеевская культура уже не ищет дружбы с культурами Средиземноморья, они противны ей, и она старается от них отделаться. "Прочь из Рима" вот ее лозунг. Новая культура это культура нордическая. В резком проведении Шпенглером различия между фаустовской[31] и античной культурами, в отрицании им какой бы то ни было зависимости одной от другой это своеволие нордической культуры проявилось с предельной отчетливостью. Чем больше она утверждалась, тем дальше на Север сдвигался центр тяжести европейской культуры. В упорном трудолюбивом человеке северных стран героический архетип нащупал для себя благодатный материал. Развитие идет с точным соблюдением законности, без рывков, постепенно. Проходят еще столетия пока Север начинает доминировать. Даже XVI век принадлежит еще итальянцам и испанцам. XVII век французы с полным правом называют своим grand siècle[32]. Затем лидерство переходит к Германии. Наконец, очередь доходит до англосаксов и скандинавов. Тем самым отход Севера от единой Европы и его победа становятся очевидны. Нижнегерманцы и англосаксы, пруссаки и пуритане[33] и есть, собственно, титаны современной технократии.