При мысли об эвакуации у Татьяны от волнения свело живот. Рожденная в 1924-м, в год смерти Ленина, после революции, после голода, после Гражданской войны, она пропустила худшее, но так и не увидела лучшего. Поскольку появилась на свет в межвременье
Словно догадавшись о ее внутреннем состоянии, дедушка тихо спросил:
О чем ты думаешь, Танечка?
Ни о чем, ответила внучка как можно спокойнее.
Вот как? Война началась. Понимаешь?
Понимаю.
А мне почему-то кажется, что нет. Дедушка помедлил, а потом добавил: Таня, жизнь, которую ты знала до сих пор, окончена. Помяни мои слова. С этого дня все будет совсем не так, как ты себе представляешь.
Точно! возбужденно воскликнул Паша. Мы еще покажем немцам! Погоним их обратно пинками!
Он улыбнулся Татьяне. Та согласно кивнула. Мама и папа молчали.
Да, хмыкнул папа. И что потом?
Бабушка поднялась и, подойдя к дивану, села рядом с дедом. Татьяна заметила, что она стиснула его руку в своей большой и морщинистой ладони, поджала губы и многозначительно кивнула. Неужели она что-то знает, но не хочет рассказывать? Дедушка тоже знал, однако смятение Татьяны было слишком велико, чтобы обращать внимание на подобные вещи. Какая, в конце концов, разница? Они уже старые и ничего не понимают!
Что ты делаешь, Георгий? неожиданно спросила мать, словно только сейчас увидела чемодан.
Слишком много детей, Ирина. Не знаешь, о ком больше беспокоиться, мрачно буркнул он, сражаясь с замками.
В самом деле, папа? выпалила Татьяна. Не знаешь? А о ком меньше всего ты беспокоишься?
Отец, не отвечая, подошел к шифоньеру и принялся кое-как швырять Пашины вещи в чемодан.
Ирина, ему нужно срочно уехать. Я отправляю его в Толмачево. В лагерь. Они с Володей Игленко как раз собирались туда на следующей неделе. Поедет немного раньше, какая разница? И Володя с ним. Нина только рада будет отпустить его. Вот увидишь, все обойдется.
Жена сокрушенно покачала головой:
Толмачево? Думаешь, там ему ничто не грозит? Ты уверен?
Абсолютно, заверил отец.
Ни за что! завопил Паша. Папа, война началась! Никаких лагерей. Я иду на фронт. Добровольцем.
«Молодец», подумала Татьяна, но тут отец круто развернулся и уставился на сына с такой яростью в глазах, что Татьяна мигом прикусила язык. Отец схватил Пашу за плечи и принялся трясти:
Что ты сказал? Совсем спятил? Добровольцем?!
Паша попробовал вырваться, но отец держал его железной хваткой.
Да отпусти же, папа!
Павел, ты мой сын и обязан меня слушаться. Прежде всего тебе необходимо убраться из Ленинграда. Потом поговорим насчет фронта. А пока нужно успеть на поезд.
Во всей этой сцене, происходившей в маленькой комнате, на глазах у всей семьи, было что-то некрасивое, чтобы не сказать постыдное. Татьяне хотелось отвернуться, но куда? Напротив сидели дед с бабушкой, за спиной Даша, слева мать с отцом и брат. Она опустила голову и закрыла глаза, представив, как лежит на спине посреди летнего луга и жует сладкий клевер. И никого вокруг.
Как может все настолько разительно измениться за считаные секунды?
Она открыла глаза и моргнула. Одна секунда. Еще раз моргнула. Другая.
Несколько секунд назад она спала.
Несколько секунд назад прозвучала речь Молотова.
Несколько секунд назад папа принял решение.
И вот теперь Паша уезжает. Миг, миг, миг
Дед и бабушка дипломатично помалкивали. Как обычно. Дед всегда старался оставаться в тени. Бабушка в этом отношении была полной его противоположностью, но именно в этот момент, очевидно, решила последовать его примеру. Возможно, потому, что он стискивал ее руку, стоило ей открыть рот; как бы то ни было, она безмолвствовала.
Даша, никогда не боявшаяся отца и ничуть не обескураженная надвигавшейся, но пока еще отдаленной опасностью, живо вскочила:
Папа, это безумие! Зачем ты его отсылаешь? Немцы далеко от Ленинграда. Ты же слышал речь товарища Молотова! Они на западных границах. Это тысячи километров отсюда.
Помолчи, Дашенька! бросил отец. Ты ничего не знаешь о немцах.
Но их здесь нет, убежденно повторила Даша голосом, не допускавшим дальнейших возражений.
Татьяна неизменно завидовала сестре, умевшей говорить так убедительно. Ее собственный голос был тихим, как дальнее эхо, словно она еще не стала женщиной, и во многих смыслах так оно и было. Даже месячные начались у нее только в прошлом году, и вряд ли их можно было назвать месячными, скорее квартальными. Пришли зимой, решили, что это им не нравится, и ушли до осени. Осенью снова начались, но с тех пор это произошло только дважды. А если бы все было как полагается, возможно, и голос у Татьяны приобрел бы необходимую звучность, как у Даши. По Дашиным месячным можно было календарь сверять.
Дарья! Я не собираюсь спорить с тобой на эту тему! воскликнул папа. Твой брат не останется в Ленинграде. Паша, одевайся! Возьми новую рубашку.
Папа, пожалуйста
Я сказал, одевайся. Нельзя терять ни минуты. Через час в пионерских лагерях не останется мест, и я не сумею впихнуть тебя туда.
Наверное, было ошибкой говорить все это Паше, потому что Татьяна в жизни не видела, чтобы брат так медленно двигался. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем он отыскал единственную приличную рубашку. Родственники тактично отвели глаза, пока он одевался. Татьяна снова представила летний луг, окутанный медовым ароматом скошенной травы. Хорошо бы съесть горсть черники
Она неожиданно поняла, что немного проголодалась, но вряд ли стоило сейчас об этом упоминать.
Я не хочу ехать, жаловался Паша.
Это ненадолго, сынок, уговаривал отец. Так, на всякий случай. В лагере тебе будет спокойнее. Поживешь там месяц, пока не станет ясно, как развернутся события. Потом вернешься. И если начнется эвакуация, мы заберем тебя и сестер.
Именно это Татьяна и жаждала услышать.
Гоша, тихо позвал дед. Гоша!
Да, папочка, почтительно откликнулся отец.
Никто, даже Татьяна, не любил деда больше, чем он.
Гоша, ты не можешь избавить мальчика от призыва.
Конечно могу. Ему всего семнадцать.
В том-то все и дело. Его непременно заберут.
Тень бессильного страха легла на лицо отца и тут же исчезла.
Не заберут, прохрипел он. Понятия не имею, о чем ты толкуешь.
У него язык не поворачивался высказать все, что лежало на сердце: перестаньте болтать и дайте мне спасти сына единственным известным мне способом.
Дед молча откинулся на спинку дивана.
Татьяна, с тревогой глядя на отца, попыталась что-то сказать, но мать перебила ее:
Пашенька, возьми свитер, дорогой.
Какой свитер, мама? Сейчас лето.
Две недели назад еще были заморозки.
А теперь стоит жара. Не возьму!
Слушайся мать, Павел, строго вмешался отец. В Толмачеве ночи холодные. Возьми свитер.
Паша раздраженно вздохнул, но все же бросил свитер в чемодан. Отец закрыл его и защелкнул.
Послушайте, что я скажу. Мой план таков
Какой план? отмахнулась Татьяна. Хорошо бы поесть немного, потому что
Знаю, отрезал отец, а теперь помолчи! Это и тебя касается.
Он начал говорить, но Татьяна уже плюхнулась на постель. Если они не эвакуируются немедленно, какой смысл слушать?
Паша каждое лето отправлялся в лагерь для мальчиков в Толмачево, Лугу или Гатчину. Он предпочитал Лугу, потому что там были лучшие места для купания. Татьяна тоже любила, когда брат ездил в Лугу, поскольку лагерь располагался недалеко от их дачи и она могла часто навещать Пашу. Если идти лесом, то это всего пять километров. А Толмачево находилось километрах в двадцати от Луги, и вожатые там были строгие и требовали, чтобы ребята поднимались с восходом солнца. Паша утверждал, что это немного похоже на армию. Что ж, теперь это будет немного похоже на фронт.
В этот момент Даша сильно ущипнула ее за ногу. Татьяна нарочно вскрикнула в надежде, что сестре попадет. Но всем было все равно. Никто даже не заметил, не взглянул на нее. Все взгляды были устремлены на Пашу, неуклюжего и голенастого, в мешковатых коричневых брюках и выцветшей рубашке. Почти взрослый. Самый любимый.
Любимый ребенок. Любимый внук. Любимый брат.
Единственный сын.
Татьяна поднялась, встала рядом с Пашей и, обняв его за плечи, посоветовала:
Выше нос! Хорошо тебе, едешь в лагерь, не то что я.
Он немного отстранился, но не потому, что ему было неприятно. Просто совсем не считал, что ему повезло. Татьяна знала, что брат больше всего на свете хочет попасть в армию. И ему не до дурацкого лагеря!
Паша, жизнерадостно объявила она, поиграем в войну, а? Сначала ты должен меня победить. А потом можешь идти добровольцем бить фашистов.
Заткнись, Таня, буркнул Паша.
Заткнись, Таня, эхом отозвался отец.
Папа, можно мне тоже поехать в лагерь? не унималась она.
Паша, ты готов? Идем, не отвечая, бросил отец.
Хочешь анекдот, дорогой братец? не желая сдаваться, продолжала Татьяна, ничуть не обескураженная грубостью брата.
Нужны мне твои глупые анекдоты!
А этот тебе понравится.
Что-то не верится.
Татьяна! Сейчас не время для такой ерунды! вмешался отец.
Гоша, пусть девочка расскажет, вступился дед.
Солдата ведут на казнь, начала Татьяна, благодарно кивнув деду. «До чего же гнусная погода», говорит он конвойным. «Кто бы жаловался говорят они. Это нам еще обратно под дождем идти!»
Никто не шевельнулся. И даже не улыбнулся. Только Паша поднял брови, ущипнул сестру и шепнул:
Отлично, Таня!
Она вздохнула. Сегодня не ее день, это точно.
2
Татьяна, никаких долгих прощаний. Увидишь брата через месяц. Спустись и придержи для нас входную дверь. У мамы снова спина разболелась, наставлял отец, когда они собрались снести вниз Пашины вещи и авоську с едой.
Сейчас, папа.
Квартира напоминала вагон: длинный коридор, по одну сторону которого тянулось девять дверей. Кухонь было две: одна в передней части, одна в задней. Из них можно было попасть в ванные и туалеты. В девяти комнатах жили двадцать пять человек. Пять лет назад жильцов было тридцать пять, но некоторые либо умерли, либо переехали, либо
Семья Татьяны жила в задней половине, что считалось более удобным. Кухня была ближе и больше. Отсюда по узкой лестнице можно было попасть во двор и на крышу. Особенно часто этим выходом пользовалась Татьяна, чтобы выбраться из дома, не столкнувшись с психом Славиным.
Кухонная плита тоже была больше, а ванная просторнее. Всеми этими благами пользовались еще три семьи, кроме Метановых: Петровы, Сарковы и спятивший Славин, который, правда, никогда не мылся и не готовил.
К тому же его сейчас не было в коридоре. Вот и хорошо.
Татьяна прошла мимо коммунального телефона. Сейчас по нему говорил Петр Петров. Хорошо еще, что телефон у них обычно работал. В квартире Марины, ее двоюродной сестры, телефон, похоже, замолчал навсегда: обрыв кабеля на линии, так что приходилось писать или идти в гости каждый раз, когда Татьяна хотела пообщаться с сестрой, что бывало не часто, поскольку Марина жила на другом краю города, на том берегу Невы.
Подойдя ближе, Татьяна заметила, что Петр очень взволнован. Он, очевидно, ждал, когда его соединят, и, поскольку шнур был слишком короткий, от нетерпения приплясывал на месте.
Петру ответили как раз в тот момент, когда Татьяна отошла на несколько шагов, и она вздрогнула от пронзительного крика:
Люба! Это ты? Ничего не слышно! Линия все время занята! Люба, возвращайся в Ленинград! Слышишь? Война началась! Бери, что можешь, все остальное бросай и садись на первый же поезд! Нет, не через час, не завтра, немедленно, поняла? Сейчас! (Короткая пауза.) Забудь про вещи, говорю тебе! Ты слушаешь или дурака валяешь?!
Татьяна обернулась и уставилась на напряженную спину Петра.
Татьяна! рявкнул отец, злобно сверля ее глазами, в которых ясно читалось: если немедленно не подойдешь
Но Татьяна медлила, стараясь узнать побольше из разговора соседа.
Татьяна! надрывался отец, уже не сдерживаясь. Помоги же!
Татьяне пришлось отойти. Интересно, почему Петр так расстроен? И почему братец сам не способен открыть входную дверь?
Володя Игленко, ровесник Паши, вместе с ним собиравшийся в Толмачево, тоже спускался по лестнице с чемоданом в руках. В семье, кроме него, было еще трое мальчишек, так что приходилось все делать самому.
Паша, давай я покажу, на случай если не знаешь, прошипела Татьяна. Смотри: кладешь ладонь на ручку и тянешь. Дверь открывается. Ты выходишь. Дверь захлопывается. Ну как, усвоил?
Открой дверь, Таня, и не морочь мне голову, проворчал Паша. Неужели не видишь, у меня в руках чемодан!
Выйдя на улицу, они немного постояли молча.
Таня, велел отец, возьми сто пятьдесят рублей, которые я тебе дал, и купи продукты. Только не лови ворон, а поторопись. Иди сейчас же. Слышишь?
Слышу, папа. Сейчас же.
Небось завалишься спать, фыркнул Паша.
Нам пора, вставила мать.
Да, согласился отец. Идем, Паша.
Пока, кивнула Татьяна, хлопнув брата по плечу.
Тот что-то буркнул и дернул ее за волосы:
Хоть причешись, что ли. Распугаешь прохожих!..
Заткнись! весело огрызнулась Татьяна. Иначе остригусь наголо.
Ладно-ладно, пойдем, сказал отец, потянув Пашу за руку.
Татьяна попрощалась с Володей, помахала матери, в последний раз взглянула на удалявшуюся спину брата и вернулась в дом. По пути она столкнулась с дедом, бабушкой и Дашей, которые шли в сберкассу снимать с книжек деньги.
Татьяна осталась одна и с облегченным вздохом повалилась на кровать.
Она знала, что родилась слишком поздно. Она и Паша. Следовало бы родиться в девятьсот семнадцатом, как Даша. После Даши были и другие дети, мальчики, родившиеся в девятнадцатом и двадцать первом и умершие от тифа. В двадцать втором на свет появилась девочка, погибшая от скарлатины. Наконец, в двадцать четвертом, когда умирал Ленин и близился конец НЭПа, короткого периода свободного предпринимательства, у двадцатипятилетней, но уже замученной жизнью Ирины Федоровны с семиминутным интервалом родились близнецы: Паша и Таня. Семья радовалась долгожданному мальчику, а Татьяна явилась нежеланным приложением. Близнецы? Что еще за новость? Почти неслыханная вещь! И для девочки не было места! Пришлось положить ее и Пашу в одну колыбель. Так они и спали вместе до трех лет, после чего Татьяну перевели к Даше. Но факт оставался фактом: она занимала ценное жизненное пространство. Даша не могла выйти замуж, потому что Таня спала на том месте, где полагалось лежать будущему мужу сестры. Даша часто высказывала Татьяне свои претензии.
Из-за тебя я умру старой девой, твердила она, на что Татьяна неизменно отвечала:
Надеюсь, это произойдет скоро и я смогу выйти замуж и привести сюда мужа.
Окончив в прошлом месяце школу, Татьяна устроилась на работу, чтобы не проводить еще одно праздное лето в Луге, читая, катаясь на лодке и играя в дурацкие игры с детьми на пыльной дороге. Все детство Татьяна сидела летом либо на своей даче, либо на Марининой, на озере Ильмень, рядом с Новгородом.
И раньше она не могла дождаться, когда созреют огурцы и помидоры, поспеет малина, когда придет время собирать грибы и чернику, удить рыбу. Маленькие летние удовольствия
Но этим летом все будет по-другому.
Татьяна вдруг поняла, как надоело ей быть ребенком, именно поэтому она нашла работу на заводе имени Кирова. Почти взрослый поступок. Теперь она работала и старалась каждый день читать газеты, неодобрительно качая головой при упоминании маршала Петена или Невилла Чемберлена, кризиса в Нидерландах и на Дальнем Востоке. Все это она считала признаком зрелости. Кировский завод и чтение «Правды».
Ей нравилась ее работа на самом большом заводе не только в Ленинграде, но, наверное, во всем Советском Союзе. Татьяна слышала, что в каких-то цехах собирают танки, но не верила слухам. Она не видела ни одного танка. Сама она работала в цехе, производившем столовые приборы. Ее обязанностью было укладывать ножи, ложки и вилки в специальные коробки с отделениями. На конвейере она стояла предпоследней. Последняя девушка запечатывала коробки. Татьяна жалела товарку: такая однообразная работа. Ей самой, по крайней мере, приходилось укладывать три разных набора.