Лиз Бехмоарас
Время любить
Тебе, кто больше не живет,
в память данному тебе слову
Всему свое время,
и свой срок всякой вещи под небесами
Когелет, 3:1
Copyright © 2015 by Liz Behmoaras Kalem Agency
Published in agreement with Kalem Agency, through Andrew Nurnberg Literary Agency
© Издание на русском языке, оформление. ООО «ИД «Книжники», 2023
Что предстоит пережить, должно быть пережито; должно быть пережито то, что скрывают собой круги времени.
В радости не думаешь о слезах, в танце не помнишь о трауре, не мечтаешь о будущем счастье, когда все рушится вокруг Однако смотри на все это как на единый и неделимый поток и помни: не существует ни судьбы, ни неодолимых обстоятельств и в самые тяжелые минуты нет причин опускать руки
Время это не сокровищница с щедрыми дарами. Его мгновения не таят в себе ничего. Каждое из них становится только тем, чем наполнит его человек. Время создается каждой каплей сущего.
Время чистая тетрадь, что в нее запишешь, то и прочтешь.
Время скорбеть
Декабрь 1990, Улус[1]
Доктор-бей, хотите, я помою памятник? раздался голос сторожа.
Потом, отозвался мужчина.
Писатель, посетив могилу отца, уже шел к выходу, но, поддавшись любопытству, замедлил шаги и исподволь взглянул на него. Лицо мужчины, которого сторож назвал доктором, показалось неуловимо знакомым. Глаза закрыты темными очками, голова непокрыта, волосы уже седые, но густые и вьющиеся. Не похож он на еврея.
Не удержавшись, писатель остановился, чтобы рассмотреть его внимательнее. Незнакомец был из тех, кто притягивает к себе взгляды.
А тот стоял у надгробия, совершенно не замечая, что за ним наблюдают. Положил на плиту букетик зимних гиацинтов. Плотнее запахнул длинное черное пальто, поправил на шее платок и что-то прошептал. Может, он все же иудей и читает молитву? Но тогда бы не стоял у могилы с непокрытой головой.
Человек опустился на колени и обеими руками обнял надгробие, продолжая шептать.
Доктор Исмаил-бей часто приходит сюда. Однажды он сказал мне, что так утоляет тоску по жене, тихо произнес подошедший сторож.
Так вот кто это! Исмаил Босналы, знаменитый хирург!
Когда-то люди в очередь выстраивались, чтобы попасть к нему на операцию. Он был одним из лучших. Но занялся политикой. Газеты писали, что он опорочил себя после 12 сентября[2]. Ходили слухи, что он пьет, что у него дрожат руки и оперировать он уже не может.
Так значит, он пришел на могилу жены.
Писатель даже вспомнил ее имя: Фрида. Фрида Шульман. Подробностей их истории писатель не знал, слышал, что для семьи Фриды ее решение выйти за мусульманина стало настоящей трагедией.
Исмаил Босналы поднялся, отряхнул пальто, вновь поправил шейный платок и направился к железным решетчатым воротам. На старых фотографиях он выглядел подтянуто, но теперь спина его ссутулилась, черты лица заострились, кожа посерела. На застывшем, словно мертвом, лице отпечатались скука и разочарование.
Перед тем, как выйти на улицу, доктор сунул чаевые сторожу и произнес: «Привези сына в больницу, постараюсь что-нибудь сделать».
Писатель подошел к могиле.
«Фрида Босналы, 19211965».
Значит, эта Фрида умерла сравнительно молодой. А ее муж и четверть века спустя приходит на кладбище, чтобы «утолить тоску по жене». Какая преданность
Вновь подошел сторож и сказал, глядя на надгробие:
Парень, который до меня работал, рассказывал, что ее поначалу отказывались хоронить здесь. Мол, вышла замуж за мусульманина, большой грех по-вашему.
А как же похоронили?
Как-как! У доктор-бея полно знакомых. Он пол-Стамбула поставил на уши. Молодая она была, из хорошей семьи, жаль ее! Да покоится она с миром!
Аминь!
Я слышал, от рака умерла. Коварная болезнь. Сгорела в несколько месяцев. Эх, жизнь! Сейчас ты есть, а через мгновение тебя нет.
Когда Фриды не стало, для Исмаила наступило время скорби.
Кажется, именно в тот день писателю запало в душу желание поведать миру о великой любви Исмаила и Фриды, любви, пустившей ростки в эпоху, когда человечество и мир лишились рассудка. В память о них он рассказал, как они проживали любовь, ненависть, радость, печаль, войну и мир, как познавали, что такое ломать и что такое строить. Рассказал о том, чтó они записали на чистых страницах тетради, называемой временем Рассказал так, словно они живы, влюблены и идут рука об руку, улыбаясь будущему
Время любить
Сентябрь 1940, Беязыт
Война все спишет! А то я всех бы вас тут и оставил. Не посмотрел бы ни на чьи слезы!
Голос с немецким акцентом, эхом разлетавшийся по просторной аудитории, принадлежал ординарному профессору доктору Питеру Шульцу. Послышались смешки. Фрида тоже улыбнулась. «Надо же, подумала она. Питер-ходжа[3] умудряется даже шутить на своем хромом турецком!» Гнев учителя ее не пугал. К таким старательным и внимательным студентам, как Фрида, Шульц был бесконечно снисходителен. К тому же она говорила по-немецки и задавала вопросы напрямую, без переводчика. Но преподавателя и студентку роднило еще и то, что оба были евреями и беженцами.
Снова загремел голос Шульца. На этот раз профессор обрушился на ассистента, переводившего лекцию.
Мальчик мой, ты сочиняешь! Я этого не говорил!
Вновь пронеслась волна смешков. Шульц был самым ярким из всех немецких профессоров, кто бежал в Турцию и получил пристанище в университете[4]. Заскучать на его лекциях было невозможно.
Фрида краем глаза посмотрела на часы. Они уже опаздывают на практикум по анатомии. Стоял погожий сентябрьский день, но из разбитого окна, у которого она сидела, дул свежий ветерок, заставляя поеживаться.
В морге Фрида, вдыхая едкую смесь формалина и гниения, начала искать глазами студента пятого курса, выполнявшего обязанности лаборанта. Горделивый вид, с каким этот красавчик стоял, словно статуя, в прошлый раз рядом с преподавателем, одновременно притягивал и раздражал ее. Интересно, что он о себе воображает?! Пусть он хорош собой, но зачем стоять на уроке как памятник? Но, кажется, сегодня пятикурсника не было. А даже если бы он и был здесь, что с того? Он другой веры. У них нет ничего общего. Самое правильное немедленно выкинуть его из головы и сосредоточиться на работе.
Анатомия началась в этом году. Фрида с таким увлечением слушала лекции о мышцах, сухожилиях, клетках, что даже забыла испугаться, когда впервые увидела труп. Ни тошноты, ни головокружения, лишь легкая, тут же унявшаяся дрожь
Они, как всегда, приготовили инструменты, надели перчатки и группами по двенадцать-пятнадцать человек принялись за работу. Голова, шея, верх, низ Студентам приходилось препарировать, стоя чуть ли не нос к носу. Группа, в которой работала Фрида, начала с верхней части тела, затем перешла на нижнюю и, наконец, приступила к голове.
Когда дошла очередь до Фриды, она замешкалась. Ей вдруг показалось невозможным вонзить бистури в носогубную складку молодой светлокожей женщины. Она никак не могла решиться, руки словно онемели. «Страшно резать лицо, пусть даже мертвое. Ведь при жизни оно выражало счастье, грусть, волнение, гнев», пронеслось у нее в голове. Все равно что вскрыть душу. А ведь если бы у этой женщины, лежащей сейчас в ярком свете хирургических ламп, были семья, близкие и друзья, к ней бы никто не прикоснулся. Значит, при жизни она была сиротой без роду без племени, поэтому с ее телом можно было делать все, что заблагорассудится. От этой мысли Фриде стало еще тревожнее. Ей показалось, что студенты проявляют к умершей жестокость и неуважение.
Нет, так не пойдет! С такими мыслями ты не сможешь работать. Смотри, скольких людей ты заставляешь ждать. Тебе не стыдно?
Погруженная в печальные размышления Фрида вздрогнула, услышав этот голос у себя за спиной. Она покраснела и обернулась. Вчерашний студент-лаборант насмешливо смотрел на нее своими ярко-голубыми глазами.
Простите, пробормотала она и тут же сделала надрез. Неприятно, что ее застали врасплох, когда она дала чувствам взять над собой верх. И кто же смог прочесть ее мысли? Тот самый пятикурсник!
Красавчика звали Исмаил. Исмаил Босналы. Сам профессор Пьер Лавас, приглашенный из Европы, чтобы «показывать молодым коршунам, что, как и откуда вырезать», то есть вести занятия по практической анатомии, выбрал этого блестящего студента в ассистенты.
Отчитав Фриду, Исмаил подошел к другому трупу и, сжимая в руках бистури, принялся профессорским тоном наставлять студентов:
Кожу с волосами следует оттянуть либо назад, либо вперед, череп следует вскрывать по кругу.
Студенты столпились вокруг стола, чтобы видеть его манипуляции.
Фриде наконец удалось взять себя в руки. Они внимательно слушала объяснения Исмаила и следила за его действиями, хотя ей пришлось изо всех сил тянуть шею и встать на цыпочки. Она даже задала несколько вопросов, на которые Исмаил отвечал с неожиданной улыбкой.
Bon! Хорошо! перебил студента профессор Лавас. Надеюсь, вы все усвоили. Помните, жизнь ведет вас от колыбели к могиле, а медицинское образование от трупа к диплому!
Занятие было окончено.
На следующий день в обед Фрида искала тихий уголок в университетском саду, чтобы съесть домашний бутерброд с сыром, как вдруг заметила Исмаила. В руках у него были хлеб и бумажный пакет. Взгляды их встретились, он улыбнулся Фриде, подошел и протянул пакет:
Хочешь маслин?
Нет, спасибо.
Они уселись на еще влажных после утреннего дождя лавках на главной садовой аллее. Исмаил снова улыбнулся, и в его улыбке мелькнула робость, тронувшая Фриду.
По аллее приближались трое студентов, громко болтая и пересмеиваясь. Это были университетские модники: фетровые шляпы с узкими полями, рубашки с высоким воротом, свободные пиджаки с большими карманами, небрежно накинутые черные плащи. Они оживленно обсуждали какую-то актрису, чью-то жену.
Исмаил! Как дела?
Исмаил, пойдем в «Эмин-эфенди», там сегодня кюфта и плов с фасолью и, говорят, еще и наливают настоящий кофе!
Да какой настоящий, из нута!
Я занят. А вам приятного аппетита.
Фрида заметила, что Исмаил слегка помрачнел и улыбнулся, но на этот раз неестественно. Они оба провожали глазами удалявшуюся троицу, пока та не скрылась из виду.
Исмаил пробормотал:
У этих пижонов никаких забот
Помолчав немного, добавил обычным голосом:
Только что я вернулся из клиники в Шишли. Все факультетские практикумы в разных концах города: родильное отделение в Хасеки, хирургия в Хасеки или в Гуреба, психиатрия в Бакыркёе. Весь день уходит на разъезды. Пообедать удается только на бегу, хлебом с маслинами.
Они еще несколько минут поболтали о лекциях и преподавателях.
О, мне пора, уже опаздываю, внезапно прервал беседу Исмаил.
Однако, сделав пару шагов, он обернулся:
Ты в библиотеку ходишь?
Нет, в библиотеку Фрида заходила нечасто, предпочитая вечером, после занятий, сразу возвращаться к себе, в свою уютную комнату, где ей было так хорошо заниматься.
Исмаил все медлил.
Вообще-то в библиотеке всегда людно, свободного места не найти. Но можно вечером оставить на столе тетрадь; если повезет и служитель не заметит, она пролежит до утра или или иногда достаточно быть красивой девушкой! сказал он, глядя Фриде прямо в глаза.
После обеда Фрида никак не могла сосредоточиться на учебе. Ей следует держаться подальше от Исмаила, повторяла она себе. Но он ей очень нравился, и она чувствовала, что и он обратил на нее внимание. И что, начни они чаще видеться, вряд ли смогут удержаться в границах дружбы. Фриде стало страшно, очень страшно Совсем как в детстве, когда она тянула руку к чему-нибудь опасному, а ее предупреждали: «Ай-ай-ай, не трогай!» Не приближайся к нему! Исмаил опасен для тебя! Веди себя с ним как со всеми. Не вздумай разговаривать дольше, чем с другими, а если заговоришь не вздумай улыбаться, чтобы он не решил, что ты в него влюблена Будь осторожна и благоразумна!
Вечером она направилась в библиотеку.
Там все было так, как описал Исмаил, не было только самого Исмаила. Но она решила не сдаваться и приходила в библиотеку два вечера подряд; после того, как все задания, что она себе выдумала, были сделаны, она отправлялась бродить по библиотечным коридорам или заглядывала в зверинец в павильоне по соседству с главным входом. Запахи зверинца проникали даже в читальный зал, а порой блеянье или мычание заглушали перешептывания студентов, скрип перьев и шорох страниц.
Понаблюдав за животными, посочувствовав им в их тесных вольерах, Фрида, в последний раз оглянувшись по сторонам, отправлялась домой. Она не решалась признаться себе, что приходит сюда только затем, чтобы увидеть Исмаила.
Столкнулась она с ним на выходе из университетского дворика, в пятницу, после занятий. Сердце ее заколотилось как бешеное, но она лишь слегка кивнула ему и уже собиралась пройти мимо, как юноша со смехом преградил ей путь.
Куда это вы так торопитесь, юная госпожа?
Не дожидаясь ответа, он помахал книгой, которую держал в руках: сейчас он отдаст ее приятелю и будет свободен.
Смотри никуда не уходи! крикнул он уже на бегу.
«Что он себе думает? подумала Фрида. Я что, игрушка? С какой стати я должна его тут ждать? Сколько еще?»
И осталась ждать.
Исмаил вернулся и, слегка приобняв ее, спросил, найдется ли у нее время для бедолаги, с утра до вечера сгорающего на работе?
Мне нужно в Каракёй, на пристань, чтобы успеть на паром до Кадыкёя в полшестого, ответила Фрида.
Но Исмаил не сдавался.
Быстрым шагом успеешь. К тому же погода хорошая! Хочешь, я тебя провожу?
Фрида молча кивнула. Лишь бы Исмаил не догадался, как колотится ее сердце, не заметил, как глухо звучит ее голос.
Стоял дивный вечер. Они вышли из главного университетского входа в квартале Беязыт, прошли мимо мечети Сулеймание, мимо Египетского базара, наполнявшего всю округу ароматами специй, и быстро спустились по Мерджан прямо к пристани Каракёй.
По дороге они болтали о пустяках, а потом Исмаил предложил завтра сходить в кино.
К сожалению, не смогу, вздохнула Фрида. Я до воскресенья останусь в Мода.
Ну вот, а я хотел пригласить тебя погулять в Бейоглу, съесть кюфту или сэндвич с сосиской. Тогда через неделю? тут же сказал Исмаил.
И через неделю не получится. Я каждую пятницу сажусь вечером на паром и на все выходные уезжаю к родителям в Мода. Отец ни за что не разрешит мне остаться!
Фрида сразу пожалела о своей резкости и попыталась сгладить ее. Они могут сходить в кино на неделе, сказала она, но вот насчет поесть Ест она только то, что приготовит сама.
Мы иудеи и соблюдаем кашрут, попыталась объяснить Фрида. Молоко с мясом считаются у нас
Я знаю, что такое кашрут, перебил ее Исмаил. Я вырос в еврейском квартале в Измире. Наши соседи были иудеями. Насчет мяса и молока я не понимаю, но свинину они тоже не ели, как мусульмане, и еще чего-то не ели. А с вечера пятницы и по субботам не зажигали огонь. Мы, дети из турецких семей, за несколько курушей[5] разжигали им печи и мангалы, а если нас не звали, то мы сами начинали кричать у них под дверью: «Зажжем огонь!»
Он пожал плечами.
Так значит, ты верующая. Я-то нет. Из уважения к отцу я пару раз ходил в мечеть и держу пост в рамазан. Вот и все.
Так, за разговором, они дошли до пристани и условились на следующей неделе сходить в кино.
Можем как-нибудь поесть симиты[6], если хочешь, предложила Фрида. Их мне можно.
Они вновь заговорили о медицине. Исмаил рассказал, как, работая в анатомичке, заинтересовался хирургией и теперь хочет специализироваться именно в ней.
Представь, ты разрезаешь больному грудную клетку или брюшную полость, говорил он взволнованно, находишь больной орган, чинишь его, а затем все закрываешь и сшиваешь! Все в твоих руках!