Что сказал Паулюс? помолчав, спросил он.
А что ему сказать? вполоборота взглянул на него генерал. Ничего! Естественно, он ничего не сказал! Сделал свой фирменный жест рукой и пожал плечами Командующий армией позволяет обращаться с собой, как с безмозглым юнцом! Это просто позор!
Полковник покачал головой. Опершись о стол, генерал фон Зейдлиц посмотрел своему начштабу в глаза. Лицо у Зейдлица дергалось.
Одно вам скажу, выдавил он. Я молчать не буду! Кто угодно, но не я!
И вновь зашагал по комнате.
Паулюс должен действовать самостоятельно, продолжил он уже в более спокойной манере, или в крайнем случае его заставят.
Но мы ему уже всё по полочкам разложили, удрученно произнес начштаба. И не помогло! Он как глина в руках начальства, а Шмидт злой дух нашей армии, тут ничего не попишешь.
Знаете что? вдруг замерев, сказал генерал. Мы составим письменное обращение к армии С настоятельной просьбой передать его куда следует! В нем я еще раз доходчиво изложу наши соображения. Может, хоть это поможет Да, это будет верное решение. Пишите!
Полковник призадумался. Он был знаком со вспышками генеральского гнева и их порой весьма постыдными последствиями, но, промолчав, взял бумагу и карандаш. Генерал вновь продолжил мерить шагами блиндаж. Взгляд его светлых глаз блуждал.
Главнокомандующему Шестой армии генералу танковых войск Паулюсу! начал он. Голос генерала дрожал, как натянутая струна. Постоянно корректируя сказанное, он описал опыт, обретенный им на Валдайской возвышенности и при освобождении из кольца укрепленного пункта в деревне Терновой под Харьковом, изложил всю невозможность сформировать западную линию обороны так, как им приказано, поскольку она проходила по голой степи, где не было ни окопов, ни укреплений, ни каких-либо естественных преград, обосновал невозможность снабжения с воздуха, подробно охарактеризовал текущее состояние вымотанных тяжелыми боями частей. При поддержке полковника он находил все новые, все более точные выражения и наконец приблизился к завершению.
В случае, если фюрер по-прежнему будет настаивать на своем, отрывисто и четко продиктовал он, я настоятельно требую от господина генерала независимым решением осуществить прорыв на юго-запад вопреки приказу Гитлера, исполняя свой долг единственно перед германским народом!.. Все, точка. Перепечатайте немедленно! Тотчас же отправлюсь с этим к другим командующим.
Полковник пересмотрел записанное.
Господин генерал и в самом деле полагает, задумчиво произнес он, что мы тем самым добьемся реакции И что другие генералы его поддержат?
А черт его знает Но надеюсь, что да. Должно же наконец что-то сдвинуться!
Полковник посмотрел на него с сомнением.
Если Паулюс передаст ваше прошение дальше, господина генерала ждет военный трибунал, осторожно заметил он. Фюрер не терпит, когда с ним говорят таким тоном. В нынешних обстоятельствах это может стоить вам головы, господин генерал!
На мгновение генерал фон Зейдлиц замер в нерешительности.
Ах, ерунда, промолвил он наконец. Да и речь вовсе не о моей голове. Речь о трехстах тысячах немецких солдат!
На полночном небе воцарилась огромная полная луна. В ее молочно-белом свете тускнели звезды и беспощадно обнажалась залитая кровью земля, которой куда как лучше было бы укрыться во мраке. По промерзшей дороге мчался автомобиль. В округе полыхали костры всюду горело то, что еще вчера казалось важным, а сегодня утратило всякую ценность. Вверху мелькала череда красных и зеленых навигационных огней советских самолетов, спокойно, беспрепятственно продолжавших охоту. Время от времени мимо тянулись обозы. Кудлатые низкорослые лошадки с трудом передвигали копыта. На восток брела серая толпа людей русские пленные из какого-то разогнанного лагеря, неспешно погоняемые горсткой конвоиров в истрепанной форме. Общая судьба примиряла тех и других.
На заднем сиденье расположился капитан Эндрихкайт. Настроение у него было паршивое, густые усы шевелились, зубы скрипели. Его одолевало чувство какой-то неполноценности: в суматохе дня он потерял трубку. В конце концов он, вздохнув, зажег сигару и в расстройстве гонял ее из одного уголка рта в другой. Дело ей было не поправить.
После случившегося Бройер по-прежнему пребывал в некотором оцепенении. Застрелился! крутилось у него в голове. Отчего? Из-за этих дурацких предписаний или все же нет?.. Может, он не хотел больше воевать, искал какой-то выход но разве пулю в лоб можно назвать выходом? Что теперь написать жене с кучей маленьких детишек что он «пал за фюрера и рейх»? Но ведь так тоже нельзя! Самоубийство было равнозначно дезертирству, их семьи не получали поддержки Нет, никакой это был не выход, это трусость, эгоизм!
Дорога, извиваясь, спускалась по оврагу к переправе. На подъезде скопилась пробка. Вымпел дивизии на машине работал как жезл регулировщика Бройер возил его с собой на случай дорожных затруднений, хоть и не имел на то права. Благодаря этой уловке они, пусть не без криков и ругани, но все же потихоньку продвигались вперед сквозь столпотворение.
А какое сегодня число? рассеянно поинтересовался Бройер, когда они вновь оказались на свободном участке. В суете последних дней он напрочь утратил чувство времени. Лакош глянул на наручные часы.
Вот уже час как двадцать четвертое! ответил он.
Двадцать четвертое У Бройера ком встал в горле. К этому числу он относился с суеверным страхом странная история, корнями уходящая в школьные годы, во времена Веймарской республики. В его родном городе, где некогда располагалась ставка рыцарского ордена, был у них в гимназии учитель, преподававший немецкий язык и физкультуру. Штудиенрат[17] Штраквиц был среднего роста мужчиной лет сорока пяти, с аккуратно причесанными на прямой пробор волосами, строгим взглядом, пенсне и со шрамом на левой щеке, оставшимся еще со времен студенческих мензурных поединков; когда он сердился, рубец наливался кровью. Штраквиц обычно появлялся на службе в зеленом костюме из лодена; на лацкане пиджака у него порой, несмотря на запрет политической символики в школе, блестел начищенный значок союза солдат-фронтовиков Стальной шлем; на ногах, слегка выгнутых колесом, он носил шерстяные гетры и горные ботинки. Несмотря на то что он держал класс в ежовых рукавицах а может, как раз благодаря этому, он был довольно популярен среди учеников. В начале каждого урока физкультуры они строем ходили по периметру школьного двора. Разобьем французов и уйдем с победой! разносился по площадке хор высоких детских голосов. Со временем, ввиду перемены политической обстановки, французы сменились поляками. Другие преподаватели, качая головой, прикрывали окна.
На праздновании дня рождения кайзера, который мальчишки ежегодно тайком отмечали в классной комнате, покрыв преподавательскую кафедру старым имперским военным флагом гимназия их была весьма почтенным заведением, главной задачей своей видевшим терпеливое и снисходительное воспитание чванливых отпрысков восточно-прусского поместного дворянства и доведение их до выпуска, и Бройер, сын чиновника среднего ранга, относился к самым низким слоям воспитанников, так вот, на этом праздновании штудиенрат Штраквиц непременно являлся почетным гостем. Будучи не просто учителем, а республиканским чиновником, он старался на этих мероприятиях не выделяться, но те из учеников, кто выступал на торжестве с речью, могли твердо рассчитывать по крайней мере на четверку в следующем табеле. Однако случалось, что Штраквиц любитель закладывать за воротник прибывал на службу уже в изрядном подпитии, и для мальчишек это был настоящий праздник. Привычную строгость его как рукой снимало, и он дозволял творить во время урока, что заблагорассудится. Лишь когда случалось, что школяры чересчур разбушевались, он разок-другой дружелюбно грозил им пальцем и предупреждал, что вынужден будет снова натянуть вожжи. В такие дни Штраквиц, вспоминая свое участие в Первой мировой, произносил поистине воодушевляющие речи.
Надеюсь, мальчики, подытоживал обычно он, когда начнется следующая война, вы все окажетесь в моей пулеметной роте там и свидимся!
И, пожимая каждому руку, он проникновенно глядел на учеников поверх своего пенсне.
Прошли годы. Бройер уже был студентом, и вот однажды ночью ему приснился кошмар. В мрачном полуосвещенном зале собрались его школьные товарищи из всей параллели; перед ними, держа в руках записную книжечку, стоял штудиенрат Штраквиц.
Экзамены окончены. Вы отправляетесь на войну! коротко и жестко сообщил он. И чтобы сразу ввести вас полностью в курс дела, я назову каждому из вас день, когда вы погибнете.
Бройера трясло от ужаса. Он хотел было вскрикнуть, но не мог издать ни звука. Раскрыв книжечку, Штраквиц спокойно и деловито, словно сообщая оценки за контрольную, начал зачитывать имена по алфавиту, вслед за каждым называя дату.
Абель Арнольд фон Батоцки Брандес Следующий он! Бройер хотел было пуститься бежать, зажать уши, но некая высшая сила заставила его замереть.
Бройер, учитель строго взглянул на него сквозь пенсне, двадцать четвертого
Завопив что есть мочи, он проснулся в холодном поту.
С тех пор как только приближалось двадцать четвертое, Бройера охватывало беспокойство. Он пытался бороться с этим, но тщетно. Звал себя дураком и суеверной бабой, но не помогало. И хотя он не был трусом, в этот день он инстинктивно стремился не подвергать себя особой опасности. И, видимо, как раз вследствие этой внутренней неуверенности именно двадцать четвертого с ним, как правило, приключалась какая-то неприятная история. Остальных Бройер, разумеется, не ставил в известность о своей слабости.
И вот снова наступило двадцать четвертое! Сегодня 11-му корпусу предстояло просочиться по последнему еще не перекрытому узкому перешейку на тот берег Дона и уйти на восток. Русские сделают все, чтобы преградить им путь к отступлению уж постараются так постараются. День обещал быть ясным и безоблачным. Непрерывные атаки советской авиации разобьют отступающие колонны и разрушат оба моста через реку. Это что, конец? Его парализовал страх. Нет, это не может быть конец, он не мог вот так вот взять и покинуть этот мир. У него оставались незавершенные дела Должно же было хоть что-то еще оставаться! Предназначение его еще не было исполнено. Из потаенных глубин выросло в нем чувство вины вины непостижимой, неопределимой, такой, что ничем было не загладить.
Атака с воздуха! произнес капитан Эндрихкайт. Видать, за холмом кто-то засел.
Впереди над дорогой повисли парашютные светящие авиабомбы. От земли исходило красное зарево, время от времени прерываемое желтыми вспышками. Гулкие удары бомб заглушали тарахтение мотора. Дорога пошла под откос, они спускались в долину. Там полыхала деревня. На подъезде к ней дорога расходилась. Бройер и Эндрихкайт вышли из машины. В нескольких метрах в стороне от них стояла почти сгоревшая машина. Еще дотлевали части мотора; по почерневшим ребрам кузова блуждали язычки пламени. Рядом лежал обуглившийся труп шофера. На скукожившемся лице выступали белые зубы и остекленевшие глазные яблоки. Он тянул свои иссушенные, почерневшие руки к небу. Вокруг пепелища грудились русские пленные, держа котелки над слабым огнем. Один из них поставил мертвецу ногу на грудь. Они смеялись и болтали, радуясь, что им досталось хоть немного тепла.
Бройер взглянул на карту.
Унольд отметил правую дорогу, сообщил он. Нет сомнений, этот путь лучше, но уводит далеко на юг. Кто знает, свободен ли он вообще. Полагаю, лучше будет сперва проверить левую дорогу! Она существенно короче. Возможно, колонна сможет по ней пройти.
Эндрихкайт не возражал.
Да все один черт, едва различимо пробормотал он.
Вскоре выяснилось, что проехать по дороге почти невозможно. Она была узкой, с глубокими колеями, по которым легковушка беспомощно переваливалась из стороны в сторону. А теперь дорога еще и спускалась крутым серпантином в поросшую кустарником расщелину. Нет, это был не вариант! Бройер собрался поворачивать вспять.
А ну погодите, остановил его Эндрихкайт. Его охотничий глаз что-то углядел. Там стоит кто-то впереди! Может, он нам что скажет!
Капитан выбрался из автомобиля. Бройер безучастно смотрел, как тот, спрятав руки в карманы тулупа, приблизился к человеку в белом камуфляже, стоявшему прямо посреди дороги метрах в тридцати от них. Внезапно он вздрогнул. Человек как-то странно дернулся, и Эндрихкайт рухнул навзничь. В тот же миг в кустах сбоку от дороги засверкали вспышки, верх авто пробила пуля. В мгновение ока Лакош схватил гранату, выскочил из автомобиля, выдернул чеку и швырнул гранату в кусты. Грохот, блеск разрыва. Из кустов повалил густой дым. Во мраке расщелины исчезли две фигуры в белом. Бройер, только сейчас оправившийся от шока, послал им вдогонку несколько пуль из пистолета-пулемета. Чуть поодаль на дороге, постанывая и хрипя, в клубок сцепился с неприятелем Эндрихкайт. Ему удалось схватить противника за ноги и повалить, и теперь он отчаянно удерживал его правую руку с зажатым в ней револьвером. Враг, выпустивший уже две пули, казалось, был готов идти до конца. Лакош кинулся к ним широкими скачками, ища на ходу оружие. Тут он нащупал под плащом штык. Ага, смекнул он, значит, не зря задал мне трепку фельдфебель! Он выхватил клинок и всадил его в спину человеку, только что выстрелившему в третий раз. Стальное лезвие, скользя вдоль кости, вошло глубоко в плоть. К горлу Лакоша подступил какой-то склизкий, как медуза, ком. Хватка русского ослабла, его грузное тело судорожно затряслось, потом он упал навзничь и больше не шелохнулся. Тяжело дыша, Эндрихкайт поднялся. Отделали его на славу: чудная белая овчинка свисала лохмотьями, лицо было расцарапано, усы торчали веником. На левом рукаве виднелись свежие пятна крови.
Батюшки, батюшки! промолвил он, отдуваясь. Еще бы немного и конец мне! Вот же ж сволочь проклятущая!
Вытащив пестрый носовой платок, он утер с лица грязь.
Лакош! Бог ты мой, Карл! вдруг спохватился он и хлопнул коротышку по плечу своей огромной лапищей, да так, что тот чуть с ног не свалился. Если б не вы, хоронили бы меня сегодня Я такого не забуду, мальчик мой!.. Если что понадобится, сейчас иль после войны, ты ни к кому не ходи, а иди сразу к старине Эндрихкайту, смекнул?
Так точно, господин капитан! выдавил Лакош, по-прежнему превозмогая тошноту, и осторожно протянул руку для рукопожатия.
В это время возвратился осматривавший окрестности Бройер.
Там лыжня, сообщил он. По всей видимости, русская разведка на лыжах. Максимум четыре-пять человек. Если б было больше, они бы не прятались. Небось, решили, что могут прикончить нас тут втихаря вместе с нашим драндулетом, пока никого нет.
Они осмотрели лежавшее в луже крови тело. Под маскхалатом обнаружилась горчичного цвета советская гимнастерка. Бумаг при нем не было.
Что ж, Лакош, произнес обер-лейтенант на обратном пути, после того как они проинспектировали и другую дорогу. Засад на ней не оказалось, движение шло вовсю. Без вас мы бы все сейчас жарились в пекле. Вам известно, что для штабных Железный крест необходимо продавливать в Верховном командовании, и известно, как не любит этого наш начштаба Но на этот раз я добьюсь для вас награды, это я вам обещаю!
В ночи по направлению к Дону тянулись бесконечные колонны. Части 16-й и 24-й танковых дивизий охраняли переправы от атаковавших советских моторизованных частей. 11-й корпус отступал к Сталинграду по приказу командования армии, по приказу Гитлера. Отступление на восток какая несуразица!