И про Варлама, жившего не как все, ходило много разговоров, слагали о нем крестьяне, которые были наивны, как дети, и невежественны, небылицы.
Однажды в шинке, что держал торговец и меняла Цалмон, приехавший сюда с правого берега Днепра, где были польско-литовские земли, местный мужик Ерема, изрядно выпивший на Святки, поделился с собравшимися за бражничеством с такими же праздными мужиками случаем, происшедшим однажды с ним: «Иду я как-то по краю гари, что это за дальним Подмаревским лесом, вам всем знамо это место, рассказывал он, делая особый акцент на действительно всем знакомую местность, тем самым подчеркивая правдивость своего рассказа, мне надобно было нарубить жердей для стогов сена». Ереме никто и не возражал; собравшиеся согласно кивали косматыми бородами, потому что все знали о существовании такого леса. «Так вот, продолжал Ерема, свернул я с гари в лес, как вдруг вижу: на поляне прямо против меня стоит человек! Пригляделся и понимаю это же Пчела, наш бортник, что живет на отшибе в Настасьино. Я, было, сунулся в его сторону, ан вижу: ведет он себя совсем мне непонятно. Как, спросите?.. Отвечаю Водит странно по воздуху руками и совсем не по-людски мотает ногами Меня это, знамо дело, остановило Но я решил посмотреть, что будет дальше Схоронился за куст орешника, присел и стал смотреть. А Пчела все мотает ногами и водит руками, будто он и вправду какая пчела и собирается полететь Но я то разумею, что люди не летают, и стал понимать, что больно все похоже на колдовство И только так подумал, как Пчела вдруг нагнулся, достал нож, и-и-и Ерема,
демонстрируя как все происходило, потянулся куда-то вниз, словно тоже доставая нож, но ничего не достал, а взмахнул пустой ладошкой и с визгом громко ею шлепнул по столешнице так, что все вздрогнули. Вот так бортник воткнул нож в осиновый пень»
Возникла небольшая пауза. Ерема обвел пьяным взглядом слушателей, поразевавших рты, и сказал: «Тот самый пень и сейчас там есть, а кто не верит можете сходить да проверить»
Разумеется, никто даже не сомневался в его словах, и Ерема уверенно продолжал: «Лишь только Пчела воткнул нож в пень, так сразу как кувыркнется через пень Да как ударится о землю спиной!..
Я было хотел выскочить из-за куста и помочь бортнику Думаю, мало ли чего бывает с человеком, может с головой у яво что не так?.. Но хорошо, что не успел выбежать Пчела, ударившись о землю, повернулся, но не поднялся, как люди, а встал на четвереньки, и вдруг как закричит голосом нечеловечьим, звериным, как завоет и прямо у меня на глазах превратился в волка»
Мужики со страхом на лицах отпрянули от Еремы Кто-то стал креститься и искать икону по углам шинка Но иконы у еврея Цалмона не было На мгновение в воздухе повисла тишина, так что было слышно, как Цалмон разливает в оловянные стаканы очередные порции медового пива из кувшина, но тоже прислушивается к рассказчику, скрывая улыбку в рыжей бороде. Наконец, кто-то в грязно-зеленом армяке осмелился и тихо промолвил: «Я слышал, такое бывает» Ему никто не возразил, все с опаской и интересом смотрели на Ерему. «Что было дальше?» спросил другой мужик в лохматой бараньей шапке. Рассказчик замялся и опустил голову: «В лес он убежал Пчела» Ерема поднял осторожно глаза, увидел, что все ждут от него дальнейшего развития событий, и уже смелее сказал: «Вам даже теперь страшно, а каково было мне Знамо, страшнее Я что есть мочи бросился домой»
Снова повисла тишина, но ненадолго. Мужик в зеленом армяке теперь голосом более уверенным и со знанием дела сказал: «Тебе, Ерема, следовало вынуть нож из пня и забрать или спрятать, потому что, как я слышал, оборотень, чтобы снова иметь образ человека, возвращается назад к тому же пню с торчащим в нем ножом и кувыркается над ними, но с другой стороны А коли не будет ножа, так оборотень остается волком и уже никогда не вернется к людям» «Знамо дело! сказал Ерема. Да и когда мне было соображать о таком Не до того было А бортник то, вишь, так и живет в Настасьино, а с ним его волки»
Опять была пауза. Глаза бражничающих, знавших и о бортнике по прозвищу Пчела, и о волках, которых он держал в клетях, начали трезветь, а в глазах некоторых можно было видеть ужас Но тут один из них, всех пьянее, как очнулся, весь встрепенулся, произнеся тихо: «Побожься, Ерема, что говоришь правду».
Ерема несмело повернулся к нему, сложил пальцы щепотью, стал глазами искать икону в шинке, не нашел, его рука, не сотворив креста, повисла в воздухе «Ага!.. вскрикнул пьяный. Тебе и не верю!» «Не на дверной же косяк мне креститься», буркнул Ерема. «А хотя бы сказал пьяный и стал передразнивать рассказчика: «Знамо дело, шел я лесом Знамо дело, видел беса А вот мне, Ерема, вот что знамо: врешь ты так же, как мякину жуешь, а ею, знамо дело, он опять передразнил его, не подавишься, сглотнуть можно»
Мужики на пьяного с опаской и оглядкой по сторонам зашикали, попросили, чтобы унял язык. Ерема было рассерчал, но тут же замолчал, отмахнувшись от обидчика, и полез в карман доставать медное пуло (мелочь), чтобы рассчитаться с шинкарем, который нес новую порцию хмельного напитка.
Расхожее суждение о том, что у вранья век короткий, не сработало. Болтовня бражников в шинке вскоре разнеслась по округе и обросла еще большими небылицами, которые и без того ходили о бортнике, о котором не знали ни откуда он родом, чем он занимался ранее. Дошли они и до Варлама. Он был и без того малообщительный, замкнутый по роду своего занятия, так как вынужден был много времени пропадать в лесу, но после этого его старались обходить стороной и опасались.
Варлам, слушая не прекращающийся снаружи вой, стянул лыком вязанку лучин и встал со словами: «Верно сказывают, что брюха волка сеном не набьешь зверя надобно кормить» С этими словами вышел на улицу.
Лощина, которую занимал Варлам, от широкого устья у реки затем полого поднималась вверх и заканчивалась узким овражком почти у околицы деревни, сразу за которой начинался поместный лес. Деревенские постоянно из него воровали для хозяйственных нужд. Лес с годами редел, но и успевал прорастать подлеском вместо срубленных стволов. Здесь, в тесной части лощины с обвалившейся местами по склонам землей, Варлам и соорудил из жердей клетки, в которых действительно держал волков. Это был его дополнительный промысел, приносивший хороший доход, потому как за шкуру волка платили более нежели за целую овцу. Добыть в природе взрослого волка или даже полугодка, зверя чуткого и осторожного было очень трудно, подчас невозможно. На такое были способны только конные, загнав и затравив волка, но тогда и шкура его могла быть сильно подпорчена; либо волка можно было поймать в капкан или яму, что было тоже нелегко. А вот вырастить из волчат-щенков волка на товарную шкуру было хоть и очень хлопотно, но возможно; и такое дело для самого Варлама когда-то стало неожиданностью. Занимаясь раньше только пасечным и лесным пчеловодством, стал промышлять он выращиванием волков на второй год, как поселился в Настасьино, а подтолкнуло его к этому происшествие, связанное с набегом в деревню опричников.
Они появились в Настасьино после разграбления поместья удельного боярина, у которого Варлам арендовал землю. Их было два десятка всадников; они представляли не только большую силу, которой с трудом мог противостоять со своими дружинниками удельный боярин, но они также являли собой дворцовую московскую власть, перечить которой и в помыслах не смел никто. Сидели опричники на упитанных аргамаках, на привязи за некоторыми из них шли тяжело навьюченные, выносливые татарские лошадки. Всадники были, как один, в высоких черных колпаках, в черных кафтанах с отлогим красным воротом, в воловьих сапогах с заправленными в них портами; на широких кожаных поясах висело по сабле и длинному ножу, за спиной на ремне копья. У некоторых к луке седла приторочены высушенные собачьи головы и кисти или метлы. Отряд остановился на выгоне из деревни.
Тревожные вести, доходившие ранее сюда о новых порядках в Московии, о творимых бесчинствах в удельных поместьях, стали реальностью. Страх перед силой и вседозволенностью новых властей, страх за жизнь и нажитое добро, загнал деревенских в избы; а кто оказался проворнее, тот вместе со скотиной самым дорогим, что есть у крестьянина, бежал в лес или поля. Но не помогло ни одно, ни другое.
Два всадника соскочили на землю, стреножили коней и пошли по избам выгонять людей. Скоро посреди Настасьино собрались все ее жители от мала до велика числом около пятидесяти: молча стояли мужики; начинали было причитать бабы, но после, как одна из них получила сильный удар плеткой по спине, тут же умолкли; продолжали плакать, все в слезах и соплях, только дети, среди которых были совсем груднички.
Варлам стоял с краю толпы и наблюдал происходившее. Он успел в жизни испытать и повидать много плохого, и теперь не ждал ничего хорошего от новой царской власти, цель которой была всегда одна обогатиться. Как? Это было не важно, потому что корысть и стяжательство являлись главным ради чего устраивается всякая власть, а способ она всегда находит. Печаль и тоска были в глазах Варлама от того, что все это творили не посторонние, не чужеземцы, а свои же люди со своим народом.
Вперед выехал, видимо, старший отряда. Сбруя его коня была не просто кожаная, а с медными и серебряными накладками на ремнях. Лицом был он страшен: широкоскул, в оспинах, с приплюснутым носом и будто вывернутыми губами, которые, когда говорил, шлепали одна о другую как у вытащенного только из реки толстогубого язя. Он сердитым прищуром обвел толпу и первое, что произнес, было:
Мамки, заткните выродкам своим рты, заткните хоть сиськами Раз я говорю должна быть полная тишина!
Женщины сильнее прижали к себе детей, но те и сами будто поняли возникшую их жизни угрозу, вдруг разом, как сговорились, притихли.
Так-то! сказал старший опричник. А теперь слушайте, что буду говорить Везде-везде, и в вашем уделе тоже, сплошь измена и крамола. Нет послушания и верности великому князю, государю-царю всея Руси Ивану Васильевичу Мое дело и забота искать, выгрызать и выметать злодеев государя
Опричник не был слишком речист; надо полагать, что сподручнее ему было быть мастером дел заплечных. Он поперхнулся, пытаясь громче докричаться до слушающих, но махнул рукой и отъехал в сторону. На его место выступил другой опричник. Варлам был поражен, когда узнал в нем старого знакомого Косорота, который громко и скривив губы (потому и имел такое прозвище) договорил за старшего. Он сказал, что в уделе найдена измена; ее возглавил местный боярин и его с охраной уже отправили в Можайск, чтобы предстал перед судом. Земля его и имущество поступают в управление царского дворецкого, и с этого времени подать и иной оброк будут собирать тиуны царского двора, а наместником от московского двора в уделе назначен великокняжеский служилый из южных, астраханских, земель Симеон Нагой.
Косорот поклонился старшему в отряде опричнику, и стало понятно, почему наружным видом он не русский, что из племени ногайцев.
Тут же в руках новоиспеченного удельного боярина Симеона, назначенного издалека, чтобы не допустить измены среди населения, живущего близко к Литве, появились податные листы и писцовая книга. После этого стали вызывать по одному крестьян, ставших теперь дворцовыми и под началом опричника. Главе каждого двора заново определялось сколько и что он должен будет платить сборщикам-тиунам Симеона. По озвученному списку не вышло четверо крестьян. Глаза у ногайца зажглись злыми огоньками. Он тут же выяснил, что эти четверо ушли схорониться в лес. Симеон немедля приказал проверить избы крамольников, как назвал крестьян, испугавшихся грабежа; приказал забрать в избах ценный скарб, а сами избы сжечь. Все было очень быстро исполнено его подручными: посредине выгона появилась кучка из жалких носильных вещей и домашней утвари, а курные избы заполыхали огромными кострами. Но среди деревенских, не смевших двинуться с места, продолжала стоять тишина, да такая, что, думалось со стороны, все они вмиг стали немыми. Симеон сказал, что изменники и крамольники сами избрали лес своим жильем, поэтому пускай и остаются там до времени, а дальше он решит, как с ними быть.
Варлам тоже молчал, что есть силы стискивал зубы, но гуляли под тонкой кожей желваки, выдавая его сильное волнение. Дошла очередь и до него. Он, сняв шапку, вышел вперед, когда его назвали, и низко, как принято было, поклонился. Выяснилось, что он не пашет и не жнет, а бортничает, поставляет местному боярину мед и воск, имеет помимо этого и натуральный оброк домашней и лесной птицей, яйцами и рыбой. Криворот повернулся к Симеону и что-то ему шепнул. Ногаец довольно улыбнулся и сказал:
Мне говорят, что ты исправно и верно раньше служил делу государя-царя Это хорошо!.. Вижу, что не в пример остальным пашенным холопам, он брезгливо посмотрел в сторону крестьян, главным занятием которых была обработка земли, занят древним промыслом, кроме того, говорят, охотник Это и вовсе настоящее занятие Ногаец зацокал языком, в нем заговорила кровь кочевников, всегда презиравших людей с сохой. А скажи-ка, Варлам, доводилось тебе встречаться с волками, добывать волков?
Варлам, собравшись силами и терпением, чтобы невзначай что-то неверно сделать и сказать, не навлечь беду и на себя, и на деревенских, ответил, что волка ему приходилось видеть в лесу, но издали, а охотиться не довелось.
А теперь будешь! сказал сердито Симеон. Даю тебе наказ, чтобы был волк. Сроку десять дней. Не достанешь волка будешь наказан. Достанешь волка, ногаец немного смягчился, награжу Волк зверь сильный и умный, держит порядок в лесу Так и я буду делать все, чтобы в здешнем уделе был порядок
Симеон отъехал в сторону и стал общаться со своими подручными. К Варламу, спешившись, подошел Криворот. Они поговорили. Выяснилось, что Криворот уже несколько месяцев в услуге опричника Симеона человека жесткого, поскольку такое время, но и справедливого, если строго выполнять его волю.
Теперь, Варлам, буду знать, где живешь, сказал Криворот. Никогда не забывал о тебе, весь свой век буду помнить, что для меня ты когда-то сделал, всегда буду твой должник А сейчас уж постарайся, добудь волка Лучше будет нам обоим Я успел сказать о тебе, не подведи Ты видел, наверное, у седел некоторых наших засушенную голову собаки и метелочку Так вот, Симеон давно хочет приторочить к седлу голову волка, а не собаки, чтобы все знали, что его усердие выгрызть всякую измену и крамолу более, чем у собаки, и чтобы его сильнее боялись Сам понимаешь, собака не волк
После их отъезда Варлам задумался, как ему добыть волка. Имевшиеся у него петли на мелкую дичь и птицу не годились. Он вспомнил слышанный им способ ловли в яму на подсадку петуха. И уже на следующий же день, прихватив с собой не петуха, который мог петь, а курицу, усадив ее в лубяной короб, отправился в отдаленное овражистое место, где еще в конце лета замечал волчицу с выводком.
Стояла поздняя осень. В эту пору Варлам в лес наведывался редко. Деревья полностью сбросили листву и были голы; лес казался непривычно прозрачным и пустым, лишь в густых ельниках прятался сумрак; звенящую в ушах тишину нарушали только его шаги по сухой листве и ворочающаяся в коробе курица. Варлам знал, насколько осторожен взрослый волк, умеющий ловко обходить любые ловушки, а прежде, чем полезть в неизвестное место, десять раз обойдет стороной, изучая. Пчела рассчитывал только на то, что сможет поймать именно молодого, еще мало смышленого и азартного до охоты волчонка. Он выбрал подходящее место и стал копать яму. Это было самое трудное: приходилось большим ножом сначала нарезать землю, потом вытаскивать ее деревянной лопатой и относить поодаль (железных лопат еще не было, кованые стоили огромных денег и были большинству не по карману). Выкопав яму с отвесными стенами, очень тесную, но почти в рост человека, Варлам укрыл ее накрест тонкими жердями, сверху заложил еловыми ветвями, а курицу привязал крепко за обе ноги строго посередине, чтобы не разворошила укрытие и не провалилась вниз прежде времени. Уходя от ловушки, несколько раз возвращался к ошалевшей от испуга и вертящейся во все стороны курице, проверяя, не нарушила ли покров и не оторвала ли бечеву. Расчет был один: волки, за день нарезающие по лесу не один десяток верст, обязательно найдут курицу; примут ее за раненого тетерева, и, подойдя близко, какой-то из них провалится в яму. Одно было опасение, что еще до волка курицу может найти лиса или куница. Обе легкие, подобравшись к курице, они могли и удержаться, не свалиться вниз. Вернулся Варлам на третий день. Подходя к яме увидел, что в стороне лежит кучка крупных перьев. Он сильно расстроился, подумал, что курицу, как предполагал, стащила с ямы и сожрала куница; яма зияла черной дырой, без елового лапника. Но тут же услышал, что в яме кто-то заворочался и затих, услышав его шаги. Варлам осторожно заглянул в яму. На дне, свернувшись, лежал волк. И это был вовсе не молодой волчок, наоборот, старый зверь, который, судя по всему, уже не имел сил охотиться, из-за голода потерял осторожность, бросившись с ходу на наживку и попался. Зверь на него смотрел глазами равнодушными и усталыми. Можно было думать, что он свыкся со своей участью и просто ждал своего конца. Варлам, понимал, что волк, несмотря на старость и очевидную усталость, как всякая живность, не желающая погибнуть, опасен и будет бороться; и для этого у него были зубы и клыки. Варлам ножом остро заточил тонкую осиновую жердину и сунул в яму. Его ожидание тут же оправдалось: волк схватил всей пастью конец жердины, и в это же мгновение Варлам сильно толкнул ее дальше, всадив глубоко в горло зверю. Волк еще некоторое время шевелился, но скоро издох.