Хелле бредет за автобусом, спотыкаясь, и рыдает по отцу. Вечно она в слезах, большеголовое, странное на вид дитя, вечно скулит. Астрид подхватывает Хелле на руки, та подвывает, уткнувшись матери в грудь. Звук автобуса смягчается, фильтруется расстоянием. Все, что они слышат, в тишине вдвойне громко: ветви потрескивают облепившим их льдом, ветер наждачной бумагой скребет по поверхности снега, хлопают натянутые на крыльце Сторожки молитвенные флажки, по мерзлой грязи поскрипывают резиновые сапоги.
* * *
Когда Крох оборачивается, все глядят на его отца.
Эйб ухмыляется им, тем, кто не музыкант, их тут четыре дюжины, оставшихся позади. На вид маловато. Порядок, друзья, кричит им Эйб. Ну что, готовы вы поработать так, чтобы ваши кости сносились в опилки и черепки?
Да, кричат они. Крох подходит к Ханне, прислоняется головой к ее бедру. Она заслоняет от ветра и греет ему лицо своим теплом.
Гараж, готовы вы двинуть в дебри Нью-Йорка? Рыться в помойках, красть, сдавать сперму и кровь, чтобы купить то, что нам нужно?
Черт, да! кричит Арахис, а за его спиной вскидывают кулаки Вандер-Билл и Тарзан.
Женщины, готовы ли вы убирать, мыть, скрести, оттирать, следить за детьми, управлять Пекарней и Соевым цехом, стирать, готовить, колоть дрова в общем, делать все то обыденное, что нужно, чтобы нам, Свободным Людям, достало сил закончить эту работу?
Женщины отвечают согласием, но Астрид высоко над головой Кроха бормочет Ханне на своем странном наречии: Как будто мы и так этого не делаем! Крох отводит взгляд. Когда Астрид говорит, становятся видны ее зубы, такие желтые и кривые, что ему кажется, он видит то, что чужим видеть не полагается.
А вы, брюхатые дамы Курятника, готовы ли вы шить занавески и плести коврики, чтобы в комнатах стало уютно и по-домашнему? Рассеянное да там и тут, Куры захвачены врасплох и не возражают. У кого-то младенец заплакал.
А вы, парни, кричит Эйб, готовы ли вы впахивать в старом доме, где холодно и воняет, и довести до ума водопровод, крышу и прочее? Мужчины вопят и улюлюкают.
Лицо Эйба становится серьезным; он поднимает руку. Еще только одно, котята мои и цыплята. Я знаю, что у нас тут никакой иерархии и все такое, но поскольку у меня диплом инженера, а Иеро много лет оттрубил прорабом на стройке, мы подумали, что ответственность возьмем на себя, идет? И при том, что боссы мы здесь, что называется, соломенные, все-таки, если у вас вдруг возникнет идея, как что сделать получше, дайте нам знать. Обговорите все с нами, ладно, прежде чем проявите инициативу и за что-то возьметесь, ну, чтобы потом не тратить силы и деньги, самим же не переделывать. Что ж, теперь все, с речами покончено. У нас с вами сегодня есть еще добрых четыре часа дневного света и на все про все три месяца, чтобы привести в полный порядок развалины того, что построено было в девятнадцатом веке. То ли сиротский приют там был, то ли что В общем, битники, поднимаем наши классные задницы и вперед!
Крик, рывок, люди устремляются вверх по заледенелой дороге с милю длиной. Они смеются, им тепло, они полны решимости действовать. В последний раз, когда Крох был в Аркадия-доме, он заметил там деревце, что выросло в ванне на когтистых лапах, а в прорехи в крыше виднелось солнце и летучие облака. Как чудесно будет иметь законченный дом, уютный и теплый. Если спать в гнезде из двух родителей это счастье, только представить, каково спать с восьмьюдесятью! Дети носятся между ног взрослых, пока Лисонька не взялась собрать их и кратчайшим путем повести играть к Дударю.
Чувствуя, что что-то не так, Крох отстает и оборачивается назад.
Ханна стоит одна у ворот. Земля вокруг нее истоптана в грязь. Крох слышит тихий птичий зов. Он идет обратно, к матери. Вот он уже почти добрался до нее, а она по-прежнему маленькая, и тогда он бежит. Она ссутулилась, сгорбилась в старом свитере Эйба, дрожит. Лицо ее обращено внутрь себя, и хотя он знает, что ей двадцать четыре, выглядит она не старше Эрика, не старше Джинси, не старше самого Кроха. Он стягивает перчатку, чтобы вложить свою ладошку в ее. Пальцы у нее ледяные.
Почувствовав его руку, она улыбается ему с высоты, и он снова узнает в этой съежившейся женщине свою мать. Все в порядке, Крох, говорит она. Все хорошо.
* * *
Налетает снежная буря. Кроху снится, что вокруг Хлебовозки кружат огромные голодные волки. Глаза их сверкают красным огнем. Они воют, скребутся в дверь. От страха он просыпается. Он зовет мать, но именно Эйб берет его на руки, показывает ему в окно расстилаемые ветром белые простыни, неисхоженные сугробы. Эйб разогревает соевое молоко и, как начинку в лепешку, заворачивает Кроха в самое мягкое из одеял. Пытаясь его убаюкать, Эйб рассказывает, как он родился, историю, которую Крох знает уже назубок. Легенду о Крохе Стоуне, первом камне в истории Аркадии, еще одну из тех, что пересказываются так часто, что принадлежит всем. Девочки из тех, что постарше, играют в это у Розового Дударя, выделяя роль Кроха самому маленькому.
Ты родился в пути, тихо толкует Эйб, когда мы были стайкой фанатов, всюду следовали за Хэнди, жаждали духовного окормления. Дюжины две нас было, не больше. На концерты его ходили, а после оставались поговорить. Коммун тогда было много, некоторые из них работали, другие нет. Располагались они в юртах, геокуполах, банях, в незаконно захваченных пустующих домах в бедных кварталах, и, в общем, у нас появилась мысль, что хотя другие делают что-то вроде, то, что хотим сделать мы, это что-то особое. Оно чище. Жить вместе с землей, а не на ней. За пределами зла купли-продажи. Выстроить свою жизнь с чистого листа. Пусть любовь наша станет маяком и осветит мир.
Как бы то ни было, а Хэнди в те дни был единственным из нас, у кого имелись хоть какие-то познания в медицине, он набрался этому у одного корейского врачевателя, и вот он считал, что Ханна на пятом месяце беременности, потому что огромной она не была. И вот едем мы по горам, добираясь из Орегона в Боулдер, и налетает вдруг снежная буря, к ветровому стеклу липнут хлопья снега размером с тарелку, и, кто бы сомневался, именно этот момент Ханна выбрала, чтобы разродиться.
Мы ехали в том фольксвагене, который автодом на колесах, Гараж сейчас выдает его для поездок в город. Я оборудовал его печкой и всем прочим, очень неплохо, но все-таки это маленькая машина, и на узких горных перевалах мы застревали в самом конце очереди. Я знал, что нужно быть там, где Хэнди, потому что чертовски хорошо отдавал себе отчет в том, что понятия не имею, как принимать младенцев, доваренных или нет. И вот мы двинули, пердя мимо всех по левой полосе, и всем бы нам был каюк, двинь кто-нибудь нам навстречу.
Наконец догнали мы Розовый Дударь, и я торможу весь зоопарк. Поворачиваю на указателе с надписью Ридли, Вайоминг, население пять тыщ с чем-то, с мыслью, что должна же быть там больница, но указатель залеплен снегом, и, конечно же, сворачиваю я не туда. Едем и едем, дальше и дальше, миля за милей, вот уже стемнело совсем. Наконец мы видим огни и останавливаемся. Караван размещается вокруг нас и Дударя, чтобы защитить от ветра, дверь открывается, и какой-то снежный человек врывается внутрь. Я-то ожидал, что увижу Хэнди, но знаешь, кто это был? Астрид.
Хэнди мерещатся лица на потолке, сказала она. (Эйб произносит это, подражая норвежскому говору Астрид, и Крох хихикает.) Он только что слопал три таблетки мескалина. Но у меня докторская степень по викторианской литературе, и у самой трое детей. Что такое родовспоможение, я знаю.
Родовспоможение, надо ж так сказануть. По мне, так она вполне могла иметь в виду лечение пиявками, но я-то знаю еще меньше ее, и поэтому я сказал: конечно, валяй. Итак, мы все раздеваемся догола, потому что это природно, и Астрид начинает распоряжаться: Подогрей воду! Прокипяти ножи! Найди чистые полотенца! Но стоило мне поставить на плитку воду, как Ханна вдруг отключилась, и ты выскочил на свет, весь в крови, плюх, и все. Я прямо очумел. Ты был такой малюпусенький, с яблочко, и едва-едва шевелился. Даже заплакать не мог, слишком слабые легкие. Но Астрид вымыла тебя и положила на грудь твоей матери, и у тебя была эта твоя жадность к жизни, малыш, ты схватил ртом ее сосок, огромный леденец, размером с твой собственный ротик, и как начал сосать! Тут Астрид вскрикнула и наклонилась над йони[2] Ханны, потому что, угадай, что там было еще послед.
Эйб делает паузу, рассеянно гладя Кроха по голове.
Этот послед Астрид заворачивает в батик, сует мне лопату, и я сквозь снегопад бреду к черному озеру, разгребаю на берегу замерзшую гальку, вырываю ямку в земле, все это там засыпаю, говорю слова благодарности и тащусь обратно.
Потом наступило утро, взошло солнце, и, скажу я тебе, утро было что надо. Замерзшее озеро озарилось так, что изнутри засияло, и лед у подножия расцвеченных пурпуром гор казался раскаленным свинцом, и в городе зазвонил церковный колокол, чтобы отпраздновать твое явление, наше чудо-дитя. Затем пришли горожане, с едой и хлебом, и, робея, возложили свои приношения на капот нашего фольксвагена. В то утро Астрид поняла, что нашла свое предназначение. Руки ее созданы для того, чтобы выманивать младенцев на свет. Ты подарок, сказала она. В несколько слоев обернула она тебя толстым шерстяным шарфом, пошла в бакалейную лавку и взвесила. Ты весил ровно три фунта[3]. А величиной был с махонькую мускатную тыкву.
Старая бакалейщица из таких, знаешь, злющих немецких ведьм проклинала нас, длинноволосых, стоя над своими кривыми картофелинами и кочанами капусты, но и она, только взглянув на тебя, посветлела лицом, словно луч вырвался из ее рта. И она сказала: Ох, да это же самый крошечный хиппи из всех, рожденных людьми!
Вот как ты появился на свет, Ридли Соррел Стоун, названный в честь города, которого мы так и не увидели. Наш крошечный хиппи. Первая душа, зародившаяся в Аркадии. Наследник наших богатств, говорит Эйб, и глаза у него затуманиваются а потом проясняются, и он зарывается носом в шею Кроха, отчего тому щекотно, и он смеется, сглаживая невидимую обиду, витающую в воздухе Хлебовозки, и смех его заставляет забыть красноглазых волков, вьюгу, усталость Ханны и то, что предстоит утро, полное тяжелой работы.
* * *
Первые несколько дней без Хэнди миру как-то не по себе. Хэнди сильно недостает плаксам и тем, у кого ломка, и всем рабочим бригадам недостает его ежедневных веселых шатаний вокруг, побуждающих к действию. Недостает его клочковатой седой бороды, его мелко мигающих глаз, постоянного бренчания его гитары, банджо и укулеле.
Несколько дней те, кто остался, ходят как по тонкому льду, и каждое второе слово, слетающее с их губ, это Хэнди. Потом наступает утро, когда Крох совсем о нем не думает, пока не спотыкается о малышку Пух, которая оказалась вдруг у него на пути. Крох падает, ссаживает кожу с рук и ждет, когда Хэнди спустится с Розового Дударя, поднимет его, глянет в самую глубину глаз, наберется космической энергии и скажет: Пустяки, малыш Крох, ты в порядке, чувак, ничего страшного не случилось. Боль это способ твоего тела сказать тебе, что надо быть осторожней. Вместо этого милая Лисонька целует ему ладошки, промывает их холодной водой и накладывает повязку.
Эйб дает бригадам задания. Астрид сглаживает конфликты, назначая терапию объятиями или занятия йогой прямо во время работы, чтобы снять напряжение. Двое парней из палатки Одиночек, злившиеся друг на друга, после этих занятий за день сбили почти всю прогнившую штукатурку на втором этаже Аркадия-дома, что было признано настоящим подвигом, и теперь они лучшие друзья, так и ходят в обнимку. Музыка не так забориста, как при Хэнди, но все-таки она есть: магнитофоны, гитары и губные гармошки. Похоже на то, как будто все они краями себя вдвинулись в то пространство, где раньше был Хэнди, так разные соусы растекаются по тарелке, смешиваясь, когда рис посередке съеден.
* * *
В полусне, поздно, Крох слышит, как Ханна бормочет: Ничего страшного. Я просто устала.
Ты уверена? Может, сделаем перерыв? Я уверен, что мы сможем наскрести и слинять
Нет, бэби.
Шорох ткани, что-то прижимается к его ноге.
Кстати
Эй, подожди. Прости, бэби, нет.
Сможем ли мы когда-нибудь, а? Как ты думаешь? Еще когда-нибудь снова?
Ну, просто я бы предпочла не.
Хорошо, Бартлби[4].
Родители тихо смеются, а когда умолкают, наступает другая какая-то тишина. Крох слушает ее до тех пор, пока слух не притупляется, и уносит с собой в сон только звук поцелуя.
* * *
Подобно трактору, который рвется вперед, если нажать педаль газа, Аркадия переключается на высокую скорость. Кто-то запыхался навсегда, кто-то вечно бежит. Люди подолгу толкуют о древесной гнили и эпоксидной смоле. Посреди ночи раздается стук в дверь Хлебовозки, это Мусорщики вернулись из Сиракуз, Рочестера, Олбани, Ютики, где они доламывают заброшенные дома, вынося из них все пригодное. Утром Эйб насвистывает, поглаживая то замысловато-резную каминную полку, то раковину из мыльного камня, которые волшебным образом оказались вдруг во Дворе, рядом с Восьмиугольным амбаром. В нем кипят планы, он внезапно смеется, только сам зная чему, и его энергия распространяется на других, так что даже Кроху хочется подплясать.
Крох сочинил песню и напевает ее все время: реновелация, реновелация, почини, поставь заплатку, зачисти и покрась реновелация.
Вечером, делая кесадильи с соевым сыром и луком, Эйб улыбается ему и говорит: Реновация, милый. Но Ханна, приобняв Кроха, шепчет: Я думаю, твое слово годится. Реновеллизация. Переосмысление сюжета нашей жизни, нашей истории. Мать поглаживает ему подбородок своими мягкими пальцами, и он смеется от счастья, что угодил ей.
* * *
Это утро. Ханна налила горячий кофе в термос Эйба, подала им на завтрак яичницу-болтунью и мягкий свежий тофу, желтый от пищевых дрожжей. Потом, позвякивая инструментами, свисающими с ремня, Эйб поднимается на холм, чтобы чинить Аркадия-дом, а Ханна идет работать в Пекарню.
Крох строит замок из деревянных кубиков с Лейфом и Коулом, когда видит, как Ханна бредет через Двор обратно и скрывается в Хлебовозке. Он ждет весь день, но она за ним не приходит. За окнами сгущаются сумерки. Над Двором в холодном воздухе звучат голоса мужчин и женщин, возвращающихся домой. В Семейных ангарах стоит гул, Розовый Дударь мчит детей в темноту, из палатки Одиночек доносятся запахи жареного лука и темпе[5], кто-то из младенцев, Нора или Тзиви, просыпается от плача малыша Фелипе и вторит ему. Двери открываются, двери хлопают, обитатели разномастных и обветшалых жилищ Эрзац-Аркадии перекрикиваются с соседями. Наконец он просит Лисоньку одеть его и идет домой один.
Ханна приподнимается с постели, потягивается, берет Кроха на закорки и босиком, прыгая по мерзлой земле, выбегает во Двор пописать. В уборной пахнет мокрой ондатрой, но зато тепло, потому что нет ветра. Ханна чертыхается, когда видит, что на гвоздь для бумаги нанизаны глянцевые квадратики, вырезанные из журнала Лайф. Глянцевые жесткие, холодные и царапаются, и от них еще зуд.
Когда они возвращаются, в Хлебовозке так сыро и зябко, что, кажется, тут еще холодней, чем на улице, а у кухонного стола стоит Реджина с буханкой хлеба. Повернувшись к ним, она легонько взмахивает рукой. Привет, говорит она.
Привет, говорит Ханна, опуская Кроха на пол. Он бежит к хлебу и отрывает кусок, погрызть. Крох спрятался, когда Ханна не забрала его на обед, и не ел с самого завтрака. Оголодал. Ханна садится на корточки, чтобы развести огонь в белой золе дровяной печи. Ароматная растопка, сосновые шишки.
Нам не хватало тебя сегодня в Пекарне, говорит Реджина. Я было собралась попросить тебя приготовить запеченные мюсли, ан а тебя уж и нет. Черная корона из кос присыпана мукой, на скулах что-то сально блестит. Глаза крошечные и глубоко посажены, а брови похожи на вороньи крылья.
Мне нездоровилось, натянуто говорит Ханна, но, когда она подносит спичку к керосиновой лампе, видно, что лицо у нее вполне обычное. Не хотелось, чтобы кто-то еще заболел, и я решила пойти домой.