Мы от греков приняли христианство, и его свято храним. Так всегда было и будет. Я не призываю отказываться от веры, только внести изменения в церковные службы, чтобы они были такими же, как у греков, возразил ему Никон.
А кто сказал, что эти изменения будут полезные православной вере? Да и кто ты такой, чтобы настаивать на этом? вскипел Елеазар. И вновь сидящие на лавке старцы единодушно и одобрительно затопали ногами и закричали в знак поддержки Елеазару.
А я когда наши книги-то переписывал, да и сравнивал с греческими, вот и увидел расхождения в чинопоследованиях. И подумал: если мы имеем с греками единую христианскую церковь, то почему нам наши православные и греческие обычаи не привести бы к единообразию?
И вновь после этих крамольных слов старцы в ярости повыскакивали с мест и закричали, доказывая Никону его неправоту. И снова Елеазару пришлось просить всех успокоиться.
Ему хотелось при помощи весомых доказательств терпеливо убедить Никона, что тот заблуждается. Но чем больше он его уговаривал, приводя в качестве примера известные высказывания святых отцов Иоанна Златоуста и Симеона Фессалоникийского о важности сохранения обычаев в церковных служениях, тем больше наталкивался на упрямые возражения Никона.
Греческая и киевская церкви, откуда черпаешь ты свои справы, заражена латинством и католичеством. Изменим форму обряда, изменится таинство и благодать Святого Духа. Через живую плоть, через миропомазание, привычку креститься, крещенье в купели, в воде, в хлебе, в вине передается нам благодать. Как Сын Божий не может к людям явиться без плоти и крови, так и мы не можем отказаться от наших обрядов. Так завещано нам святыми отцами. А если уступим в малости, большее потеряем, утверждал Елеазар.
В ответ Никон продолжал высказывать с точки зрения Елеазара и старцев богохульные и крамольные мысли.
Дело кончилось тем, что возмущенные старцы, не согласные с речами Никона, разразились в его адрес бранью и уже были готовы снова наброситься на него с кулаками и прогнать из скита. Амвросий, любивший и жалевший Никона, как родного сына, ослабев от такого ожесточенного спора, рухнул на лавку и заплакал от досады и огорчения. Елеазар же запальчиво крикнул Никону, чтобы тот убирался и больше не приходил на Литургии в церковь.
Никон пошел к дверям, опустив голову и чувствуя себя обиженным и непонятым.
Он не покинул остров, но стал сторониться соборных старцев и братьев монахов. Реже ходил на богослужения. Его открыто не прогоняли, в надежде, что он одумается. Но и не разговаривали с ним или же делали вид, что не замечают. Ни с кем, кроме Салмова Никон не разговаривал, найдя утешение в ремонте пристроек к Троицкой церкви. Он часто уходил в тайгу на охоту и блуждал там в одиночестве. А когда приносил подстреленную добычу, молча складывал ее возле кухни и уходил.
* * *
В середине лета нагрянули неожиданные заморозки, уничтожившие больше половины посеянной ржи и овса. Когда заморозки отступили, им на смену пришли проливные дожди.
Монахи безвылазно сидели в своих почерневших от сырости избушках, иногда выходя по нужде на улицу и бегом возвращались обратно к теплым печуркам. Часами глядели застывшим взглядом, как причудливо пляшет огонь по черным и обуглившимся головешкам, и тоскливо вздыхали, почти не надеясь на скорое возвращение тепла. Дождь шёл и шёл, не переставая. И беспощадно заливал крошечные огородные делянки, общие монастырские посевы толокна, проса, гречихи.
Когда из-за туч ненадолго и робко проглядывало тусклое солнце, монахи спешили на огороды, сажали в набухшую от воды землю ещё семена или же уходили в тайгу за дровами. Стоя обутыми в лапти, почти босыми ногами в холодной и непролазной грязи на огородах, подставив костлявые спины сырому пронизывающему ветру, они выкапывали и выбрасывали подгнившие овощи, опилками утепляя лунки с уцелевшими корнеплодами. Неудивительно, что после таких огородных работ многие из них подолгу и тяжело болели.
В один из таких мрачных дождливых дней Никон с утра ковырялся на своем огороде. Вокруг него тревожно и глухо шумела тайга.
Вдруг он увидел на тропинке, ведущей из леса, бредущего к нему с палкой в руке старца Луку.
Подойдя, Лука устроился на выкорчеванном пне и рассказал, что старец Амвросий преставился ночью.
Он, бедный, всю ночь маялся, пока отходил монахи рассказывали, говорил что-то, не разобрать слов. Я к нему на зорьке-то заглянул, а он уже всё лежит себе тихонечко, будто спит, глазоньки закрыл, и руки на груди сложил. Вот так.
Никон выпрямился. Опершись на черенок лопаты, мрачно слушал неприхотливый и грустный монолог.
Вот и мне скоро черед придет, я знаю немного осталось. Пора собираться к Господу, неожиданно заключил Лука и обреченно перекрестился.
«Видишь как подослали ко мне Луку. Поди, Елеазар-то прислал. Больше и некому. Амвросия не стало. Кому я там нужен. А до того и знаться со мной никто не хотел, гордыню передо мной показывали. Хотели меня наказать. Ан не вышло Сами же и пришли на поклон. Не понимают, глупцы, что я сам себя так накажу, как никто другой не накажет. А их наказания, что комариные укусы медведю» ему так понравилось пришедшее на ум сравнение с хозяином тайги, что он невольно усмехнулся.
Лука заметил его усмешку и с недоумением уставился на него.
Что делать, все к тому же придем. Каждый своим чередом и в свой срок, угрюмо промолвил Никон.
«А может, надумали чего или чего-то понадобилось от меня. Зачем было Луку посылать? И чего торопить свой смертный час?» с неудовольствием подумал Никон и тоже перекрестился.
Придешь проститься-то? вытирая слезящиеся глаза, доверчиво поинтересовался Лука.
Приду, отрезал Никон и бросил лопату в сторону.
В келье усопшего толпились монахи.
Елеазар стоял на коленях перед столом с установленным на нем гробом.
Эх Ушел ты, Амвросий, слабый голос дрожал от слез и прерывался, почему не позвал меня перед смертью, своего старого друга? Как жить-то теперь без тебя, брат? Лучшие уходят, а я вот зажился тут.
Амвросий лежал в простом и грубо сколоченном сосновом гробу в монашеской схиме, сложив на груди застывшие и костлявые руки, и казался съежившимся и высохшим. В келье густо пахло смолой и сосновой стружкой, еловый лапник толстым слоем был постелен на полу.
Сгрудившиеся вокруг покойника монахи не сдерживали слез. Дождь уныло вторил их голосам, молящимся об упокоении.
Никон тяжелым сосредоточенным взглядом вглядывался в застывшее лицо Амвросия и размышлял: «Отмучался человек. А я зачем здесь, в беспросветной тоске и тягости зачем я здесь живу, неужто в ожидании такого вот конца? Ради чего претерпеваю лишения? Кому это нужно? Вот жил Амвросий, страдал, претерпевал, молился всю жизнь, посвятил жизнь служению Богу, а потом вот умер Кто вспомнит о нем теперь, кроме старцев? Они будут помнить, пока живы. А потом, когда и они умрут, кто вспомнит о них? Вот и я, как маленький и слабый муравей, копошусь на земле, так и проживу свой век и безвестно сгину здесь, в глухом медвежьем углу, посреди бескрайней глухой тайги и зверья. Господи! Надоумь, зачем ты призвал меня сюда, зачем дал такой урок претерпевать? Скажи, зачем я здесь живу? Затмевается душа моя мраком неверия в промысел, сомнения терзают меня. Они гнетут меня, душат, мне тошно тяжко всё и постыло. Не хочу я так больше жить, подобно малому муравью. Уйти надо. Прости меня, не держи, отпусти к людям, Господи»
И знакомое чувство безнадежности, глухое отчаяние от безысходности поднималось и тяжело ворочалось в его душе, терзая и не давая покоя. Ему было жалко себя, жалко Амвросия, с которым в последнее время из-за расхождений во взглядах они поссорились и не разговаривали. А ведь тот был к нему добр и любил как родного сына.
И Никон тихо заплакал. Судорожно вытирая глаза жестким рукавом своей рясы, он горевал, что не успел поговорить и, может быть, повиниться перед умершим старцем за то, что во время их последнего ожесточенного спора о вере он сильно обидел его. Душа его тосковала и скорбела, как и у стоящих вокруг монахов. Ведь, как ни крути, а только все они здесь давно уже породнились и срослись хребтами друг с другом, намертво.
Кидая комья земли на крышку гроба, Никон горько сетовал, что не успел поговорить с Амвросием, успокоить и утешить обиженного им старика. Но главное, не успел отогреть и свое исстрадавшееся и ссохшееся сердце прикосновением к родственной близкой душе, к живительному и навсегда угасшему источнику любви и сострадания, которые согревали его, когда ему было так тяжело.
Вернувшись в келью, Никон почувствовал себя сломленным. Обессилено повалился на топчан и долго лежал, пытаясь забыться. Но сон не шел к нему, и голова мучительно горела, будто в бреду.
Не вытерпев, он вскочил и притащил из чулана мешок. Лихорадочно покидал туда вещи в дорогу и выскочил на порог. Дождь все еще поливал, и до сумерек было далеко. Никон вернулся в келью и сел на топчан. Работать он не мог, хотя не мешало бы наколоть дров.
Наступила долгожданная ночь. Он то сидел, тоскливо уставившись в непроглядную тьму и не зажигая огня, то ходил из угла в угол, как маятник, с нетерпеливым волнением дожидаясь утра. Желание уйти грызло и терзало его. Если бы не дождь, он бы давно ушел.В середине ночи усталость и сон все же сморили его.
Однако с первыми тусклыми проблесками рассвета он был уже на ногах.
За окном по-прежнему моросил мелкий дождь. Тревожно шумели над головой мокрые кроны высоких сосен. Когда он вышел на открытое пространство, ветер остервенело, с размаху бросил ему в лицо холодные дождевые струи. Внезапно ему взбрело на ум, что в тот день, когда он впервые появился в скиту, погода стояла такая же нехорошая и неприветливая. «Места наши суровые, не всякого принимают» однажды сказал Елеазар. И Никон только сейчас вдруг понял до конца смысл этой фразы. А найдя столь простое и понятное объяснение, оправдывающее его уход, приободрился духом.
Добравшись до мыса Кеньга, он первым делом зашел в чулан сбоку от часовни. Раздевшись, повесил мокрую одежду на веревку. Поел размоченных в воде сухарей и запил стоящей в кадке водой. Потом прилег на мешок с соломой. Долго лежал, вдыхая запахи сырой травы и слушая, как сердито ревет через стену беспокойное море.
На рассвете дождь перестал. Никон вышел наружу и огляделся. Серый густой туман тяжелым покрывалом лежал над водой. Он подтащил лодку к берегу и вошел в ледяную быструю воду. Сразу же онемели пальцы на ногах. Дрожа, как в лихорадке, он упрямо шел дальше. Холод поднимался все выше и вскоре он уже не чувствовал колени, как раз в том месте, куда доходила вода.
В последний раз оглянувшись, он окинул взглядом приютившую его, почерневшую от времени часовню и видневшуюся вдалеке заброшенную солеварню. Сел в лодку, крепко привязал мешок с кресалом и хлебом к сиденью и направил её в сторону Большого Соловецкого острова.
Но не успел он проплыть и версту, как разразилась гроза. Чтобы уберечься от ветра и ливня, Никон лег ничком на дно лодки и ухватился за ее борта. Так и лежал, захлебываясь и задыхаясь от заливающей ему рот и нос воды.
В душе его, кроме безнадежности и отчаяния, ничего не осталось. Лодку швыряло сверху вниз, и мотало из стороны в сторону. Черное страшное небо разверзлось над находившимся в ней человеком. Гигантские волны грозили поглотить его и хрупкое суденышко, стремительно обрушиваясь всей толщей тяжелой ледяной воды. Казалось, что сам Господь занес над человеком в лодке свою карающую десницу и задумался опустить ее или нет
* * *
Очнулся он от сияющего солнечного света, бьющего прямо в глаза. Безбрежное синее небо со стайкой белых кудрявых облаков глубоким прозрачным куполом возвышалось над ним. Вокруг ничего не напоминало о пронесшейся ночью буре.
Дрожа от холода, он приподнял голову и огляделся. Легко серебрилась набегающая от порывов легкого ветра прозрачная водная гладь, чуть не похоронившая его под своей могучей толщей. На берегу слева и справа были видны взбегающие вверх пологие гранитные скалы, на которых возвышались сосны и кедры.
Никон не догадывался, что каменистый берег, к которому его прибило, был Кий-остров.
Свежий ветерок лениво шевелил волнами, донося с берега густые и пряные запахи сосен и можжевельника. Где-то вдалеке резко кричали чайки.
Прозрачный воздух весь так и плавился, дрожал в солнечных лучах. Краски окружающего мира казались ослепительными и поражали резкими переходами от контрастного ярко-синего цвета к ярко-желтому, коричневому, черному и зеленому.
Схватившись за края лодки, Никон присел и трясущимися руками стал отвязывать веревку, удерживающую мешок. Голова у него закружилась. Он перегнулся за борт и прыгнул в зеленоватую прохладную воду. Добравшись до берега, упал на песок и замер.
Полежав немного, поднялся и снова почувствовал, как темнеет в глазах. Шатаясь, медленно поплелся к валунам в отдалении. Там разделся, разложил свою мокрую одежду на нагретом солнцем большом камне и присел на нем голышом.
Перед ним повсюду до самой линии горизонта расстилалась бескрайняя водная гладь, а за спиной возвышались неровные, покрытые лишайниками и низкорослыми кустарниками, будто посеченные гигантским ножом гранитные скалы с взбегающими в небо высокими соснами.
Поразмыслив, он решил, что лучше всего будет, если он пойдет вдоль моря по берегу. Так больше вероятности рано или поздно наткнуться на поселение местных поморов или солеварню. Подождав, когда солнце и ветер высушат его одежду, он натянул её на себя и двинулся по берегу.
Сначала он шел довольно бодро, не обращая внимания на чувство голода. Слабость часто одолевала его, и он позволял себе передышку. Садился на землю и с жадностью вечного скитальца всматривался воспаленными гноящимися глазами вперед, в надежде, что если пройти ещё немного, то уж там, где-то впереди, должна обязательно появиться часовенка или деревня. Иногда, обессилев, он ложился на землю и просто смотрел на небо и плывущие облака.
Никон ни о чем не думал в такие моменты. Да и тогда, когда вставал и шел, тоже ни о чем не думал. Желание выйти к людям гнало его вперед.
Так, пройдя несколько верст по абсолютно безлюдному берегу, в сгустившихся сумерках он наконец-то позволил себе сделать привал на ночь. Заметив растущую неподалеку поляну в окружении низкорослых кустов и акаций, он подумал, что лучшего места для ночлега не найти. Развязав мешок, достал нож и пошел за валежником. Вернувшись, развел с помощью кресала костер и повесил над ним котелок с водой. Заварил отвар из листьев черники и малины, в изобилии растущей вокруг, напился душистого кипятка и, повалившись под куст, мгновенно уснул.
На следующее утро Никон передумал идти по берегу и решил углубиться в тайгу.
Вначале казалось, что идти несложно. Сосны в этих местах росли редко и не загораживали свет, а низкорослых деревьев и кустарников тоже было мало. Но постепенно лес сгущался, все чаще попадались ели, лиственницы и пихты, березы и ольха. Под ногами захлюпали спрятанные подо мхом болотца, на которых торчали осоки и густые папоротники. Всё чаще на пути появлялись препятствия: поваленные деревья и низкорослые колючие кусты, которые он старательно огибал, опасаясь пораниться. Ноги его промокли. Постоянно приходилось отмахиваться от лезущего в рот и глаза комары и мошки. Он сильно устал. Но продолжал упрямо идти вперед, надеясь продвинуться, пока не стемнеет как можно дальше.