Ну-у Думаю, ежели не враг, то пусть живет, как хочет, уже неуверенно сказал поборник советской власти.
Когда больные поняли, что у меня нет желания говорить, то стали обсуждать другие новости. За несколько дней мне много чего довелось услышать. И о большевиках, и о бандах, и о плохой жизни. Все утренние разговоры, нередко перераставшие в яростные споры, обычно начинал Лукич.
Вчера брат мой приходил. Ругался, что сплошные страдания Расея-матушка принимает! Сначала война с германцем, переворот против царя, потом вой ны с белыми генералами. Взяли верьх большевики, и что изменилось? Ведь казалось, что буржуй пошел ко дну, пролетарий вынырнул наверх. А что теперь? Снова буржуй наверху. Как такое возможно?
Вот и я говорю: переворот сделали, а что переменилось? поддержал его Василий Семенович, изможденная личность с нездоровой кожей лица. Раньше мы хозяина величали «господин», а теперь «нэпман». Шерсть снаружи другая, а нутро-то у него прежнее. А я скажу вам, почему так получилось! Прогневили люди Господа, перестали молиться. Вера в народе пропала!
Брось, батя, говорить нам про веру, про Бога, убежденно сказал бритоголовый здоровяк по имени Николай. Мы сами своими руками расправились с царем и белыми генералами, а кулака и нэпмана, которые сейчас жируют, дай время, как клопов подавим. Только время для этого надобно! Герб какой у нас? Серп и молоток. Вот! Власть-то, она не чужая нам, народная, все в нужное русло направит.
Вместе со спорами были и рассказы о том, кто что видел и пережил за прошедшие годы. От прямых участников и очевидцев я узнавал о войне с Колчаком, о партизанской войне в Сибири, о крестьянских восстаниях, охвативших половину Сибири в 19191921 годах. Теперь я знал, что нахожусь в селе Никольском, расположенном в ста двадцати верстах от Красноярска, и что сейчас конец мая 1924 года. Вот только определить, настоящее это прошлое или альтернативная версия Земли, у меня просто не хватало знаний по истории.
Участия в спорах я не принимал, но иногда задавал каверзные вопросы, подогревая спорщиков и тем самым собирая нужную мне информацию. Мне стало известно, что село большое и что в лучшие времена здесь жило около четырех с половиной тысяч человек, а сейчас и трех тысяч не наберется. Имеется сельсовет, ОГПУ, милиция, железнодорожная станция. Отделение Красноярского банка, «Золотоскупка» и заготовительный пункт. Аптека, три частные лавки и два государственных магазина. Есть церковь, кирпичный завод с полусотней рабочих, лесопилка с мебельной мастерской, свечной и смоляной заводики. Немалая часть местных жителей жила тайгой. Шкуры и мясо зверей, травы, грибы, ягоды. Сдавали и золото.
Село раньше держалось на крепких хозяевах, которых было не менее сотни, как утверждал дед Матвей Лукич, коренной житель. Когда царя свергли и к власти пришли большевики, тогда и началось разорение хозяйств, в результате чего часть жителей, взявшись за оружие, ушла в лес, и советская власть на селе разом закончилась. За последние несколько лет ее еще два раза пришлось восстанавливать. Сельсовет, который сейчас представлял власть в селе, был четвертым по счету, причем четверо из них были приезжими, назначенные сюда уездным комитетом. Как я понял, их власть дальше околицы села не распространялась и держалась на шести сотрудниках ГПУ, десятке милиционеров, а главное, на полуэскадроне ЧОН, который квартировал в селе и был придан местным властям в качестве силовой поддержки.
Когда мои соседи по палате считали, что я сплю, то вполголоса говорили и обо мне.
Старовер наш будто только на свет народился. Спрашивает, словно совсем ничего не знает.
Ничего удивительного. Окромя леса, он не видал ничего. Молитвы, охота, рыбалка, работа по дому и все. А стоило ему в люди выйти, сразу растерялся, потому и замкнулся. Есть, правда, одна странность.
Какая, Лукич? спросил его Семеныч, чье изможденное лицо напоминало мне лица узников немецких концлагерей со старых фотографий.
Был я на дворе, когда парнишку привезли, а потом помогал переодевать и мыть парня. Так одежка на нем совсем сопревшая была, прямо расползалась от ветхости, когда мы его переодевали. Где же он столько времени был, ежели из Дубининского скита? Для старовера шестьдесят-семьдесят верст не расстояние.
Может, из узилища ихнего сбежал? Староверы, как я слышал, в своей вере ох как строги.
Не могу не согласиться с тобой. Да и бог с ним. Главное, выжил парень.
В их неспешный разговор ворвался голос Артема, десятника с кирпичного завода, поборника советской власти, сейчас явно желающего поспорить. В отличие от спокойного и рассудительного Николая, которого пару дней назад выписали, ему явно не хватало ни знаний, ни правильности понимания того, что происходит.
Да все эти сектанты враги советской власти! раздался его голос. Их в сельхозартель приглашали, по-человечески, а они, дескать, не могут! Вера им не позволяет! Сам в газете читал
Ты веру, Артем, не тронь! Ты первый взовьешься, только скажи что-то супротив советской власти, так и тут. Ты и сам крещеный, и в церковь ходил. Не так, что ли?
Ходил. Так то раньше, а теперь понял, что попам веры нет! Правильно большевики говорят: дурман это! Просто дурят людям головы! не находя доводов, горячился десятник.
Ишь ты, какой горячий! тут же вступил в спор Лукич. Веры нет! Бога нет! Да вы просто подменили нашу исконную веру болтовней о хорошей жизни! А когда она будет, так об этом молчите! Что, не так, что ли?!
Будет! Вот тебе крест А! Будет светлое будущее для всех людей! Все будет! Дай только время! горячился десятник с кирпичного завода.
Чего их трогать, скитников? не обращая внимания на суть спора, спокойно сказал Семеныч. Сидят в лесу и богу молятся. Пусть. Кому они мешают?
Мешают! Советской власти мешают! сразу переключился на него заводящийся с пол-оборота Артем. Дурной пример подают! Раз свое хозяйство имеют, значит, кулаки-мироеды!
Ты, Артем, говори, говори, да не заговаривайся! возмутился Лукич. Какие из них мироеды? Ты видел, как они живут? Нет. Ты всю жизнь на заводах работал и ничего про них не знаешь, поэтому нечего наводить на них напраслину.
Чего про них знать, ежели я сейчас вижу. Ваш старовер даже говорить с нами не хочет. Почему? Мы к нему со всей душой, а он нам фигу показывает. Может, он контра и ненавидит советскую власть? Ты, Лукич, можешь сказать с полной уверенностью, что он наш человек?
Артем, ты дурной? Посмотри на парня. Он еще молодой, зеленый совсем. Просто всю жизнь в лесу прожил, вот поэтому для него все странно и чудно.
Я не видел лица Артема, так как усиленно притворялся, что сплю, но, судя по его изменившемуся голосу, тот смутился, понял, что перегнул палку.
Насчет контры признаю, погорячился. Чего он тогда молчит, волком смотрит?
Да он просто пытается понять, как людская жизнь устроена. Я ж тебе толкую: для него сейчас все внове.
Не прошло и пяти минут, как разговор снова поменял направление. Ругали, в который раз, власти, которые опять дали волю буржуям, и те скоро совсем им на шею сядут. Говорили про товарищества и артели, в которые загоняют крестьян, про какие-то мятежи и расстрелы, про плохие продукты и как нынче с охотой будет. Кончилось тем, что десятник опять начал жаловаться, что рабочим кирпичного завода уже три месяца не платили зарплату.
Как жить, скажите, рабочему человеку?! И в партийные органы обращались, и в ЧК письмо написали. Говорят: примем меры! Разберемся! Одни слова! Точно говорю: контра в дирекции засела!
Так как подобные жалобы возникали по три раза на день, мужики просто замолкали, ожидая, пока десятник выпустит пары. Нередко говорили и о местных бандитах, двух известных местному народу личностях. Левше, главаре банды, когда-то бывшем красном партизане, и Вешателе, возглавлявшего банду бывших белогвардейцев. Его называли Вешателем, так как пойманных представителей советской власти он предпочитал не расстреливать, а вешать. Больные ругали их на все лады, а заодно проклинали уголовников всех мастей, от шаек беспризорников до грабителей и убийц. Зато мировые проблемы их совсем не трогали, если только разговор не шел о мировой революции и о той счастливой жизни, которая после нее наступит.
Слабость давала о себе знать, и я иной раз засыпал посередине одного разговора, а просыпался, когда спор уже шел о чем-то другом.
Я ел жидкую пшенную кашу с ломтиками плохо пропеченного хлеба, пил микстуры и порошки, слушал споры и рассказы, пока на четвертый день в больницу не пришла власть в лице старшего милиционера.
Старший милиционер Трофилов Илья Степанович, представился представитель власти и замер, ожидая моего ответа.
Мазнул по нему взглядом. Мужчина лет тридцати. Гимнастерка защитного цвета. Галифе. Начищенные до блеска сапоги. На тулье фуражки был нашит щит, изготовленный из сукна крапового цвета, а на самом щите крепился какой-то значок. Одежда чистая, но явно не новая. Перевел взгляд, стал смотреть на потолок, бормоча очередную молитву. Милиционер хмыкнул, обернулся, нашел взглядом стоявшую у стены табуретку, после чего сходил, принес, поставил ее рядом с кроватью и уселся. Несколько раз провел пальцами по усам, потом достал из планшета лист бумаги, карандаш, после чего сказал:
Кто ты есть, гражданин? Говори все по порядку. Имя. Фамилия. Место проживания. И так далее.
Я молчал, глядя на потолок. Разговоры разом затихли, и все внимание палаты сейчас сосредоточилось на нас двоих.
Да старовер он, товарищ милиционер, влез в разговор Матвей Лукич. По кресту его нательному видно, да и крестится двуперстием. Про таких, как он, говорят: на пень молился, на сосну крестился.
Как вас звать, товарищ?
Матвей Лукич Прянишников.
Где в наших краях такие есть?
Раньше у нас, это мне отец говорил, а он знатный охотник был, три скита в наших местах было. Очень редко, обычно в конце зимы, они приезжали и меняли на нужные им вещи гвозди, например, или косу меха всякие, поделки деревянные, лекарства на травах, разные и весьма полезные. Вот возьмем: охотник в снег залег, зверя ждет. Тут и спину на холоде может прихватить. Вот какой он после того, как его скрючит, охотник? Вот! А ихней мазью два-три дня помажешь да в тепле полежишь как рукой снимет!
Ты по делу, товарищ, говори, а то как жидкую кашу по тарелке размазываешь.
А ты, власть, меня не торопи. Хочешь слушать слушай, а нет, я и помолчать могу.
Да ладно, говори. Если что не так сказал, извиняй.
Отец помер, царство ему небесное, а это он у них бывал, сам я ничего про них не могу сказать. Кроме Дубининского скита. Он самый близкий к нам. По молодости отец мне к нему дорогу показал. Люди как люди, не хуже нас, только сами по себе живут. Это что, плохо?
Я тут всего только три месяца, не все знаю, мне просто понять надо, что они за люди такие. Поэтому объясни, товарищ, как можешь.
Объяснять попробую, вот только поймешь ли ты?! Кержаки, или староверы, почитай, лет сто, а то и более в наших лесах живут, так как бежали сюда от притеснений церкви и властей. Не признавали они попов, и все тут! Фамилия старовера, который привел их сюда, была Дубинин. Вот и прозвали по ихней фамилии этот самый скит. Он самый близкий к нам.
Хм. Что-то краем уха слышал. Милиционер задумался, потом спросил: Что с ними не так?
Все так. Живут в лесу и богу молятся. Последний раз о них слышал, когда в сельхозартели крестьян загоня Э-э-э Когда народ в них собирали. Тогда и к староверам комиссию направляли, а они ни в какую! Мой сын Васятка читал мне тогда про них в газете. Написали про кержаков, что они Они Рекци От же! Забыл это самое слово! Раньше помнил, а сейчас забыл! В общем, они старине подвержены и не хотят жить сацилистически.
Судя по настороженному взгляду представителя власти, брошенному на меня, он слабо разбирался в этом вопросе, но тем не менее уже определил меня к врагам.
Значит, так, старовер. В голосе милиционера прибавилось строгости. У тебя в лесу были свои законы, а у нас тут свои, советские. Понятно объясняю? Имя. Фамилия.
Я повернул к нему лицо. Вступать в конфликт с властью в первые дни пребывания в этом мире не входило в мои интересы.
Егорий Аграфов.
Я назвал имя и фамилию своего приятеля, который был старше меня на полтора года, и чей труп остался на пепелище нашего скита. Полтора года тому назад по молодости и по наивности Иван назвал следователю свою настоящую фамилию, под которой на него завели дело. Теперь про нее можно забыть.
Так и запишем. И милиционер, высунув от усердия язык, стал чиркать на листке карандашом.
Спустя минуту новый вопрос:
Сколько тебе лет?
Девятнадцать годов стукнуло в Пасху сего года.
Значит, родился ты Милиционер закатил глаза, высчитывая, потом понял, что запутался, посмотрел на меня и спросил: И когда она была, эта твоя Пасха?
Первого мая.
Так бы сразу и сказал, а то голову только дуришь. И снова стал черкать карандашом на листке бумаги.
Снова поднял глаза.
Место проживания? Ну, чего смотришь? Где жил все это время?
В скиту, а после того, как мать померла, ушел.
Чего так?
Я просто смотрел на милиционера и ничего не говорил. Не твое дело, говорил мой взгляд, захотел и ушел. Молчание не успело затянуться, как пришла нянечка, старушка с побитым оспой лицом. Она принесла на тарелочке два пакетика с порошками и стакан воды.
Ты погоди немного, служивый. Ему порошки по времени выпить надо, как дохтур прописал.
Милиционер встал, отодвинул табурет и дал пройти к кровати нянечке. Та поставила на деревянную тумбочку блюдечко с бумажными пакетиками, а рядом стакан с водой. Развернула один из пакетиков, ловко сложила его вроде трубочки, затем поднесла к моему рту.
Я привычно открыл рот. Проглотив противно-горький порошок, я перекрестил протянутый мне нянечкой стакан воды и только после этого его взял. Смыв горький привкус, я точно так же выпил еще одно лекарство. После того как я закончил прием лекарств, нянечка забрала блюдечко и стакан и вышла из палаты. Милиционер за это время несколько раз хмыкал, правда, непонятно, с интересом или еще больше возросшим недоверием, после чего снова подвинул табурет и сел. С минуту смотрел на меня, потом продолжил допрос:
Так что случилось у вас там? Почему ты ушел?
Просто ушел. Решил мир повидать.
А не врешь? он испытующе посмотрел мне в глаза. Ладно, поверю. Но если врешь берегись! Лучше сейчас все скажи, потому как проверять будем тебя по все статьям. Сам в твой скит съезжу и там все узнаю.
Я заметил, как дрогнули краешки губ у Лукича, и как, пусть негромко, но достаточно звучно хмыкнул Семеныч. Милиционер только покосился на него, но ничего не сказал. Даже я, мало чего понимающий в раскладе здешних отношений, понимал, что поездка милиционера в скит это просто один из способов самоубийства.
Тут дверь палаты снова открылась, и к нам направился единственный доктор нашей больницы. Пенсне и бородка. Как мне уже было известно, фельдшер с женой, которая состояла при больнице сестрой-хозяйкой, уехали из села через пару месяцев после октябрьского переворота, а через год, когда в уезде появились банды, вслед за ними уехали две медсестры. Что держало здесь врача, я не знал.
Здравствуйте. Я врач, Михаил Сергеевич Ватрушев.
Здравствуйте, товарищ доктор. Старший милиционер Трофилов Илья Степанович, представитель власти поднялся с табурета. Вы осматривали больного?
Неоднократно, а также внесли соответствующую запись в его больничную карту. Никаких следов уголовных татуировок на его теле не обнаружено. На руках присутствуют признаки тяжелого физического труда, что неудивительно при их жизненном укладе. Есть след от огнестрельного оружия. Очень старый. Также шрамы от звериных когтей. М-м-м В общем, это все.
Милиционер повернулся ко мне.
Кто в тебя, парень, стрелял?
Дело прошлое, я посмотрел на милиционера и понял, что он не отстанет. Несчастный случай. На охоте.
На охоте, говоришь? сейчас в его голосе слышалась угроза, он пытался на меня давить. Может, ты просто правду сказать не хочешь?