1924 год. Старовер - Виктор Тюрин 4 стр.


 Мысли твои, Макар, для меня понятные, только как мы его к Левше сунем? Его здесь никто не знает. Даже если каким-то чудом он попадет в банду, так с него там глаз не спустят, да и проверять не один день будут. К тому же мы не знаем, что за человек этот старовер. С ними меня судьба не сводила, но слышать приходилось, что те упертые в своей вере точь-в-точь как бараны.

Конопля какое-то время думал, а потом сказал:

 Не думаю, Степан. Тюрьма кого хошь сломает, а уж такого божьего угодника Думаешь, на рывок с урками он пошел от хорошей жизни? А уголовникам только в радость. Во-первых, лес знает, а во-вторых, при нужде за «корову» сойдет.

 Может, ты и прав,  начальник замолчал, явно что-то обдумывая.

Несколько минут прошли в тишине, потом Конопля не выдержал:

 Я так понимаю, ты какой-то уже план придумал. Я прав?

 Может, да, может, нет. Как насчет того, чтобы устроить побег Оглобле?

 Побег? С какой такой радости? А, погодь. Кажись, понял. Хочешь старовера к Оглобле пристегнуть?

 Смотри сам. Статья у него самая что ни на есть подходящая, так что легенда ему не нужна. Ему ведь только и надо, что передать записку Пчеле. Это наш шанс!

 М-м-м Может и получится.

 Этот Как его Микишин. Ему надо как следует втолковать, чтобы он понял: ежели не согласится, то гнить ему в тюрьме до самой смерти. Понимаешь меня, Макар?

 Да как не понять, понимаю, конечно,  Конопля снова задумался,  вот только сомнение у меня появилось. А ежели он просто в лес уйдет? Что тогда?

 Тогда,  повторил за ним начальник,  нас с тобой Красноярск сначала наизнанку вывернет, а потом к стенке поставит. Хочешь жить, Макар, тогда запугай его, вбей ему в голову, что только мы ему можем помочь. Больше никто! Впрочем, ты и сам все понимаешь. Короче, бери кержака Хотя нет, погодь. Пусть его милиция примет, а мы его потом тихонько к себе заберем. Причем пусть возьмут его показательно! Чтобы все знали, что он беглый преступник, убийца и контра! Понял?

 Да как не понять. Все, кому надо и не надо, будут знать, что самого что ни на есть злобного душегуба взяли.

 Как беседу с ним проводить, думаю, тебя учить не нужно, вот только не перегибай палку. Обещай, что хочешь. И побег простим, и судимость снимем, и документы выдадим.

 Если он такой, как мы думаем, то все должно получиться. Только есть одна закавыка. Побег был массовый, а из леса он один вышел. Может, не так все с ним просто?

Теперь пришла очередь начальника задуматься.

 Вот ты его об этом и спросишь,  сказал он спустя пару минут.  Значит, так. Берем его, трясем, а по ходу дела будет видно, как с ним работать.

 Как скажешь, товарищ начальник.

Конопля понимал, что план сшит на живую нитку, да и начальник ухватился за него из-за безысходности. Удастся ли обработать, как надо, скитника? Да и как Оглобля себя поведет? Может, он действительно не имеет никакого отношения к банде? Одни вопросы, и ни одного ответа.

 Все, иди. Хотя погодь, Макар. Ты сначала осторожно узнай, как он там, а то, может, помирать собрался, а мы на него планы строим.

 Сегодня к вечеру все вызнаю, а завтра с утра обо всем доложу.

Заканчивалась моя вторая неделя пребывания в больнице. Я сидел на лавочке, стоявшей возле главного входа больницы, и просто наслаждался хорошей погодой и чистотой тела. Вчера вечером у нас была баня, где я драил свое худое и мосластое тело изо всех сил. Догадки о том, как и почему я оказался в этом времени, меня как-то перестали волновать. Просто принял за реальность то, что со мной произошло, и стал жить дальше. В той моей жизни со мной всякое-разное случалось.

От когтей зверя остались только рубцы на коже, с ногой тоже все нормально, поэтому настроение у меня было не то чтобы радостное, а скорее сказать, умиротворенное. Живой, молодой что еще надо! Хотя один минус все же присутствовал: постоянно хотелось есть, да и еда в больнице желудок не сильно радовала.

Только я подумал о том, что прошло две недели, а милиция ко мне интереса не проявляет (это хороший знак), как увидел вывернувших из-за угла здания больницы двух милиционеров, один из которых был мой знакомый, старший милиционер Трофилов. Судя по всему, они сначала зашли в палату, но, не найдя меня, пришли сюда.

«Поторопился я с выводами»,  подумал я, глядя на подходивших ко мне представителей органов власти, затем стал ждать, что мне предъявят.

Трофилов первым подошел ко мне, затем отстегнул клапан кобуры и положил руку на рукоять револьвера.

 Гражданин Микишин, вы арестованы и должны последовать за нами.  Это было сказано напряженно-деревянным голосом.

Второй милиционер, молодой парень моего возраста или чуть старше, вышел из-за его спины и встал чуть в стороне, после чего достал револьвер и направил ствол мне в грудь. За их действиями наблюдали двое больных, куривших самокрутки, одним из которых был Лукич, и шедший по своим делам истопник больницы Трофим. При виде милиционеров он остановился и с любопытством стал смотреть, как меня арестовывают.

Стоило мне услышать свою настоящую фамилию, как сразу пришла мысль о побеге, но, мелькнув, тут же исчезла. Был бы я в хорошей физической форме, можно было бы попробовать, но только не сейчас. Да и куда бежать, если кругом тайга? Пришлось встать с покорным видом и спросить представителей власти потухшим голосом:

 За что?

 Обвинение тебе следователь предъявит, а нам приказано тебя привести! Одежда в палате?

 У меня ничего нет. Только то, что на мне,  я перекрестился и сказал:  Да не оставит меня господь своей милостью.

 Сам беглый вор и убийца, а изображает перед нами святошу!  криво усмехнулся второй милиционер.

«Арест словно сцена в третьесортном театре».

Второй акт спектакля состоял в том, чтобы меня одеть и обуть. Поиски длились полчаса, зато я вышел из больницы одетый по моде ходоков с картины «Ленин и ходоки». Только старого и замызганного тулупа у меня не было, а все остальное было. Грива нечесаных волос, бородка, синяя полинялая рубаха, серые непонятные штаны с латками и дырками, подвязанные веревкой, а на ногах онучи и лапти. Стоило врачу услышать, что я беглый убийца, как в его глазах проскочил ужас, но, к его чести, он проявил акт великодушия и не стал забирать нижнее белье, которое мне выдала больница.

В таком виде, под охраной двоих милиционеров с направленными на меня наганами, меня повели в отделение милиции. Я плелся с унылым видом, время от времени крестясь и читая молитвы. Народ, завидев нас, останавливался и начинал глазеть, высказывая в отношении меня самые разные предположения.

 Небось, шпиена поймали,  сначала высказал догадку кто-то из любопытных жителей.

 Какой это шпиен, это белая контра!

 Какая контра, дурья башка?! Ты глянь на него! В рвань одет, лицо голодное, а ноги сами заплетаются. Видать, в лесу поймали, а теперь допрашивать ведут.

 Чего его допрашивать, ежели он из леса?

 Так может, он бандит?  высказал предположение еще кто-то.

 Дурья башка! Да старовер он! В больничке лежал!  возмутился какой-то мужчина.  Я сродственника там навещал, он мне его и показал.

 Эй, Трофилов, это кто?! Старовер или бандит?!  выкрикнул еще кто-то из местных жителей.

 Тебе знать не положено!  ответил как отрезал милиционер.

Спустя десять минут меня затолкали в камеру. Эти помещения остались властям по наследству от царского режима; как мне потом сказали, здесь в те времена был полицейский участок. Меня втолкнули в крайнюю камеру, где уже сидел молодой долговязый парень, который с напряженным интересом стал меня разглядывать. Не обращая на него внимания, кинул взгляд по сторонам. Два топчана да ведро с крышкой, которое изображало отхожее место вот и вся меблировка этого места. Стоило двери закрыться за мной, как меня сразу облепила душная сырость с запахом дерьма и вонючих портянок. Я присел на свободный топчан.

 Ты кто?  спросил меня сиделец.

Очень хотелось ответить ему: «Конь в пальто», но вместо этого сказал:

 Человек божий. Зовут меня Иваном.

 Это ты из раскольников?

 Старовер я. Ушел из скита. Решил мир увидеть,  привычно соврал я.

 Из Дубининского, что ли?

Отвечать не стал, а вместо этого тихо забормотал молитву. Верзила хмыкнул, какое-то время молчал, разглядывая меня, потом спросил:

 А чего одет как пугало?

 Долго шел, вот одежа и истрепалась, а та, что на мне, добрыми людьми дадена.

 Ихняя доброта через дырки в твоих штанах видна.  И парень заржал.

Я сделал постное лицо и наставительно произнес:

 Все, что ни сделано, то божий промысел.

 Божий промысел? Ну-ну. Слышал о тебе краем уха. Меня Федором зовут. Еще прозвище есть. Оглобля,  он думал, что мне будет интересно, откуда оно взялось, но, к его разочарованию, я промолчал, состроив постное лицо.  На прошлогоднюю Пасху драка была. Мне тогда хорошо в ухо дали. Встал с земли, забежал в свой двор, схватил оглоблю и на них! Эх, хорошо мы тогда помахали кулаками. А вот сейчас за что взяли, никак в толк не возьму! А тебя за что?

Коротко рассказал, что вышел из лесу, весь из себя раненый, а меня, вместо того чтобы как следует лечить, в казематы тюремные упекли. Естественно, что при этом не упомянул ни о тюрьме, ни о побеге. Оглобля о чем-то задумался, а я не торопился продолжать разговор.

Тут щелкнул замок, дверь распахнулась, на пороге стояли двое: тюремщик и незнакомый мне милиционер.

 Микишин, на выход!

Мы сначала поднимались по лестнице наверх, затем шли по коридору, пока не остановились перед одной из дверей. Милиционер постучал, затем открыл дверь и отрапортовал:

 Арестованный Микишин доставлен!

 Давай его сюда, а сам жди за дверью.

 Давай, топай,  буркнул милиционер, а для ускорения ткнул кулаком в спину.

Перешагнув порог, я огляделся. Кирпичные стены с сырыми потеками, окно, забранное частой решеткой и снабженное внешними ставнями, массивный стол на ножках, настольная лампа, чернильница, перьевая ручка и пара папок, лежащих перед хозяином кабинета. Это был крупный мужчина с толстой шеей и массивными кулаками. Кивнув мне головой на табурет, стоящий перед его столом, буркнул:

 Садись.

Мельком отметил, что табурет прикреплен к полу. Сел.

 Имя. Фамилия. Место проживания.

После короткого опроса он спросил меня, каким образом был осуществлен побег.

 Я не знаю. Мы просто ушли.

 Ладно. Это не мое дело. Лучше скажи, чего тебе там не сиделось?

 Это место сонм неприкаянных, жестокосердных людей. От них у меня вся душа исцарапана и кровоточит. Там царит безнадежная тоска, и душу пронизывает насквозь беспросветность,  с плачущим выражением лица забормотал я.  У меня даже мысли появились о смертоубийстве. Да, грех неизбывный

 Ай-я-яй! Грех-то какой,  поддразнил меня следователь.  Твой грех, сектант, в том, что ты поднял руку на представителей советской власти! Советская власть не сажает трудовой пролетариат в тюрьму без причины! Раз и навсегда это запомни! А ты контра! И место таким, как ты, в тюрьме, святоша!

 Не хочу в тюрьму! Не хочу, не хочу,  забубнил я, изображая испуганного и забитого парня.

На лице следователя отразились брезгливость и раздражение.

 Тьфу на тебя, дерьмо ангельское! Говорить с тобой, что воду решетом черпать. Эй! Дежурный!  Дверь открылась, на пороге стоял милиционер.  Давай сюда Сурикова!

Я сидел спиной к двери, сжавшись, и бормотал молитву, когда Суриков зашел в кабинет. Следователь, выходя, бросил негромко, но я услышал:

 Василий, ты с ним помягче.

 Да понял я, понял,  прогудел здоровяк, становясь передо мной.

При виде его я внутренне содрогнулся: у него руки были толщиной, что мои ноги.

 Ну что, поговорим?

У нас с ним, видно, были разные понятия о том, как вести разговор, потому что в его исполнении он начался с удара мне в ухо. К слову сказать, хотя это и было больно, но при этом мне ничего из внутренних органов не повредил, а значит, был неплохим специалистом в своем деле. Я падал с табурета, сжимался в комок и громко хныкал, совсем как маленький ребенок.

Он давал мне полежать на полу ровно столько времени, чтобы выкурить папиросу, потом с гадливостью в глазах поднимал меня, чуть ли не за шиворот и продолжал экзекуцию.

Через полчаса снова пришел следователь. В этот момент я снова лежал на полу и хныкал.

 Ну что?

 Да дерьмо это, а не человек,  с прямотой истинного пролетария высказался Суриков.  Как еще не обосрался, не понимаю.

 Свободен.

Когда дверь за моим мучителем закрылась, следователь сел за стол, потом сказал:

 Подымайся. Он уже ушел.

 Мне больно-о-о. У-у-у!

Сделать страдальческое лицо и стонать мне было несложно, так как палач хорошо знал свое дело. Следователь сидел и смотрел со скучающим лицом, как я, стеная, забрался на табурет, а затем вдруг неожиданно спросил:

 Хочешь пряника?

 Пряник?  я натурально удивился и только сейчас заметил какой-то кулек у него на столе.

 У меня и чай есть. Хочешь чаю? Я сейчас скажу, и нам кипяточка принесут. Ты как?

 Не знаю,  недоверчиво ответил я, уж больно был неожиданным поворот.

 А что так?  следователь улыбнулся щедро, в полный рот.  Я от всей души предлагаю.

Когда разговаривал с Оглоблей, я одновременно пытался понять, что происходит. Мой арест в больничке выглядел, как дешевое представление.

«Теперь и сейчас идет продолжение этого спектакля. В последнем акте мне, скорее всего, скажут, что им от меня надо»,  так я думал, глядя на следователя, заодно автоматически прикидывая, что я могу с ним сделать, если мы с ним не найдем общего языка. Даже при моей физической немощи воткнуть ручку в глаз или горло своему палачу не составит труда, затем убить дежурного и завладеть наганом. Вот только что дальше? Думается мне, что я даже до окраины села не доберусь. При такой рекламе, что мне создали, меня просто шлепнут местные жители, тем более что они здесь все охотники. Нет, был бы я в полной силе, такой вариант еще можно было рассмотреть, а так нет! Именно поэтому я сел со следователем пить чай с пряниками. Слушая его пустой треп о том, как хорошо на свободе и как плохо сидеть в тюрьме, время от времени я менял выражение лица, подыгрывая ему. После того, как я доел последний пряник, он закончил свои убеждения, затем мягко спросил меня:

 Значит, не хочешь в домзак?

 Нет! Лучше умереть! Это преддверье ада! Там правят жестокосердные, нераскаянные грешники, слуги Антихриста!  я придал истерики своему голосу.

Следователь скривился, затем подождал, пока я закончу стенать, после чего сказал мягко и вкрадчиво:

 Знаешь, а я тебе почему-то верю. Вот только даже хорошие люди совершают ошибки, которые им приходится исправлять. А их обязательно надо исправлять! Ты со мной согласен?

 Да. Только человек изначально грешен и по-другому никак не может. Правда, можно покаяться и замолить свой грех или

 Нет, Иван, нам не это надо. Ты же понимаешь, что нарушил закон, сбежав из тюрьмы. Понимаешь?

 Понимаю, что это большой грех, но я не могу там быть!

 Я знаю, что там плохо, Ваня. Знаю и то, что ты не такой плохой человек, чтобы тебя там держать. Я верю тебе и хочу помочь. А ты мне веришь?

 Верю!

 Верь мне, Ваня, и у тебя все будет хорошо. Вот только для этого тебе надо будет кое-что для меня сделать. Ты же хочешь стать свободным человеком?

 Хочу! А что надо сделать?  я сделал заинтересованное лицо.  Только ежели надо убивать, то на это согласия своего не даю.

 Нет, ты чего! Никого убивать не надо! Дело, скажем так, не совсем простое, но для тебя труда особого не составит. Просто одному человеку надо записку передать. Тайно передать. Это все.

 Ежели так, то я смогу,  и я посветлел лицом.

Тот посмотрел на меня как на дурачка. Вместо того чтобы засыпать градом вопросов, этот недобитый сектант просто взял и согласился. На лице следователя появилось сомнение: стоит ли вообще связываться с этим придурком?

Назад Дальше